Читать книгу Синий мёд - Елена Чудинова - Страница 2

«Лишь круглый идиот умён в семнадцать лет…»

Есть! Слово найдено, ай да Нелли, ай да поганка… Пылко скомкав несколько исчерканных карандашом листов розоватой добрушинской бумаги, я швырнула их в корзину и распахнула окно. Предрассветный час ворвался в комнату запахом липового цвета. Слишком жаркое лето.

Сколько ж переводчиков билось над этой строкой!

On n’est pas sérieux, quand on a dix-sept ans.

Ничего нет страшней таких вот простых строчек. Никто из корифеев с этой не совладал. Ведь жуть берет, что они пишут! «Нет рассудительных людей в семнадцать лет», или «Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет»… Или еще: «Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет»… Да от такого легкомыслия засохнуть можно!

Так они и засохли, по чести сказать. Корифеи – они же старики. Старики переводят классику, гербарий гербария призывает. Да только как быть, если классик – наглый бесшабашный щенок, прославившийся в шестнадцать, а к девятнадцати уже скомкавший свою славу и швырнувший ее в корзинку, как только что я – кипу черновиков?

Артюр Рембо – щенок. Гениальный щенок. Маленькое чудовище.

Я вложила в строку не заданный ею парадокс. Я, кроме того, была груба. Я справилась, я поймала стремительную мальчишкину тень.

Я вернулась к бюро. Бюро, кстати, тоже французское, дамское, осьмнадцатый век, обретенный на одном из обожаемых мною блошиных рынков. Москва на глазах оборачивалась Парижем. Липовый ли запах был тому виной?

Лишь круглый идиот умен в семнадцать лет.

В бокалах тает лёд на столиках под липой,

И липовый во тьме июльской тает цвет,

И весело бродить с толпою многоликой.

На Монмартре сейчас – каждое кафе манит открытыми столиками под сумасшедшим небом Ван-Гога. А за липами – памятник Эжену Каррьеру – довольно плохой памятник довольно хорошему художнику, не мрачному вопреки своей серебристо-коричневой бедной палитре. Эжен Каррьер писал портрет Верлена. Жаль, что не написал и Рембо. Не успел, надо полагать.

Рембо, конечно, Рембо…

Как там у них, у академиков?

«Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,

А поцелуй у губ трепещет, как мышонок».

Когда они в последний раз целовались, эти академики? Я представила себе вальяжно рассевшуюся на губах мышь.

Нет, по-русски тут и «поцелуй» лишний. И губы, собственно, тоже. Неужели не понятно, что зверушка-то и есть подростковый рот?!

И рот твой как зверок – лукаво ждёт добычи.

Пальцы немного дрожали. Меня переполняло то блаженное безумие, когда не успеваешь не то, что записывать, не успеваешь додумать одну мысль, а ее, как волной, уже накрывает другая.

Потому, что рот он сам по себе, ему целоваться надобно!

И – твой рот, да. Не ваш. В оригинале – всё «на вы», но ведь Рембо – семнадцать лет. Ты.

Теперь, после разгадки первой строки, стихотворение мчалось карьером.

Июль. Семнадцать лет. Шампанским ночь пьянит.

Шаги твои стучат, мозг полон всякой дичи.

И тянет в темноту неведомый магнит,

И рот твой, как зверок, лукаво ждёт добычи.

Потом надо пригладить две первые строки. Покуда оставлю как есть, лишь бы не сбиться с ритма.

«В плену робинзонад безумная душа»?

Нет, академики! Пусть это и близко к тексту, а смысл только затемняет. А смысл-то куда как прост.

В скитаниях своих блаженно одинок

Ты бродишь…

Потому, что главное в Робинзоне то, что он один. И подросток тоже. Но не долго.

…Вдруг фонарь блеснет сквозь ветви сквера,

И девичья вуаль раскрылась, как цветок.

(Но под ручку отец – как тучная химера).

Химеры в оригинале нет. Зато на Рембо, когда он это сочинял, они взирали со всех соборов.

И ты бежишь за ней – смешон, сомненья нет,

Но взгляд через плечо, и сердце стукнет гулко,

И замер на губах (стоишь, таращась вслед)

Полуразвязный свист – мотив ночной прогулки.

Еще две строфы… Лишь бы успеть, пока не вышибло из седла…

Ты дням теряешь счет. Уж август моросит.

Она (не ей в упрек) смеется над стихами.

Осточертел друзьям страдающий твой вид.

Но вот ее письмо – и словно сброшен камень.

Тяни свой лимонад! Она сказала «нет».

Жизнь снова предстает занятною игрою.

Лишь круглый идиот умён в семнадцать лет

В кафе, где запах лип июльскою порою.

Я раскинулась в креслах, как марионетка, у которой одним махом срезали верёвочки. Я сумела.

А что я, строго говоря, сумела? Перевести Рембо? Или передать своё, вполне русское, о нем представление? Да и то – стоило ли того?

Ну нет, на сей раз я не поддамся эмоциональному похмелью, что неизбежно туманит душу после краткого триумфального мгновения. Пусть сейчас мне тошно глядеть на собственный неровный почерк, я знаю, что с утра стихотворение понравится мне вновь.

С утра? Утро уже имеет быть. Я выключила лампу. Поблескивающий золотым обрезом бревиарий, равно как и охраняющий его оловянный солдатик Дроздовец, отнюдь не сделались хуже видны.

Но, сдается мне, нынче я вправе спать до полудня. Вот, что такое наслаждение абсолютной свободой, доложу я вам.

Уснула я почти сразу. И ни одна, ни одна тревожная тень не проскользнула в моих сновидениях.