Читать книгу Град огненный - Елена Ершова - Страница 15

С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед – подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

– Ты почему еще здесь? – кричит он – Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

– Зачем уборщица? – спокойно говорю я. – Сам пролил, сам вытру.

– Вечером передача. Забыл?

Я откладываю тряпку и гляжу на часы:

– Еще через пять часов.

– Уже через пять часов! – раздраженно поправляет Торий. – Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

Повязку приходится снять, но мастер – тихая и очень вежливая девушка – не задает ни одного вопроса и никак не демонстрирует брезгливость. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она аккуратно, ее прикосновения – порхающие и очень легкие. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

– Теперь хоть на человека похож, – довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается. Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать: я волнуюсь тоже. Прошу подождать в коридоре, а он соглашается и шутит:

– Ты как школьница перед выпускным балом.

Не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается в два слова – волнение и страх.

У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Васпы не всегда проходили по селам огненной волной, оставляя трупы и разрушенные дома. Куда чаще господа преторианцы заключали договора со старостами деревень: люди отдавали технику, продовольствие и неофитов. Мы же взамен не трогали их женщин, оберегали земли об браконьеров и беглых каторжников, поставляли людям мази, излечивающие любые раны. Раз в год откупиться несколькими пацанами в обмен на спокойную жизнь? Люди готовы и на большее.

Совсем по-другому проходили карательные рейды. Отказываясь платить дань, люди навлекали на себя гнев Королевы. Такие деревни становились экза-мена-ционной площадкой для очередного выпуска неофитов. Сколько мне было лет на время экзамена? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, так проще переступить через остатки человечности – убивать тех, кто не мог оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого, нацелившего на тебя ружье. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание.

Когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря, мне снится старуха, сидящая за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, но когда я подхожу, сморщенное лицо озаряется радостью.

– Ванечка, внучек! – тихо произносит она. – Наконец-то навестил бабушку. Да какой красавец стал! Светленький, будто солнышко…

Помню, меня трясло. Уши наполнило звоном, будто рядом ударили в набат – это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью – тяжелый запах, пропитавший насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Хочется развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же – стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова – страшные и хлесткие, как удар плетью:

– Никакого милосердия.

Тогда я вынимаю маузер и стреляю старухе в голову. Она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Стекла дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол, пытаясь сохранить равновесие, и дышу тяжело, хрипло. Красно-оранжевый свет опаляет ресницы и веки. И сердце, бившееся так быстро, замирает и превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну, куда попадают все проклятые души.

Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Воспоминания изглаживаются, а дни затягиваются кровавой пеленой и становятся похожи один на другой. Не остается ничего – лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи, только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться, но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

Теперь я очнулся от многолетнего сна, а мой преторианский китель – как анамнез, доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевидения хотели ударить больнее – что ж, они знали, куда бить.

Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит так, будто пошили ее только вчера.

– Как я выгляжу? – спрашиваю у Тория.

Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:

– Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.

– Ха-ха! – произношу саркастично, и хотя чувствую некоторую неловкость, на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желание резать людей налево и направо. Монстр не просыпается.

Во дворе мы сталкиваемся с бабкой, которая живет этажом ниже. Она размашисто крестится и бормочет под нос: «Свят-свят…» Я быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля: не люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир – как шляпка мухомора, сигнализирующая: «Осторожно! Опасность!». И если в Даре внимали предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.

Всю дорогу до студии Торий наставляет меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю вполуха, ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, выдувает из головы мысли. Я только и могу, что, прислонившись лбом к холодному стеклу, следить, как мимо проносятся дома и фонарные столбы, а над городом клубятся и густеют тяжелые тучи.

На студии меня встречают куда более сдержанно, хотя я чую их любопытство – оно вьется вокруг, будто таежный гнус. Меня ведут по хорошо освещенному коридору, оттуда – в комнату для гостей. Торий теряется позади, а я остаюсь один и только теперь понимаю, во что вляпался.

Я. Васпа. Один. На телестудии. И через несколько минут мне предстоит выступить на все Южноуделье.

Прошибает пот. Одно дело – спорить с доктором с глазу на глаз. И совсем другое – говорить для нескольких миллионов людей! Я не привык к этому. Даже после Перехода практически все переговоры вел за меня Торий. А я смотрел. Слушал. Учился.

Мне подсказывают, куда надо идти. Но я и сам вижу – площадка поделена на три сектора. Посередине располагается ведущий. По сторонам от него – стойки с микрофонами для участников. Каждая половина выкрашена в свой цвет. Я захожу с левой стороны и отмечаю, что пол красный. Едва не спотыкаюсь, потому что на долю секунды чудится, будто я иду по щиколотку в свежей крови. Но такое впечатление создает освещение – яркие софиты, направленные на сцену, бьют в лицо. Здесь ярче, чем в инкубаторе Улья. А зал – темный. Я не вижу ничего, кроме силуэтов. По привычке опускаю голову и смотрю под ноги. Поэтому не сразу замечаю, как навстречу мне, по синему сектору, вальяжно и уверенно идет Морташ.

К стойкам мы подходим почти одновременно.

Я пропускаю момент, когда нас представляют зрителям. Очухиваюсь, когда зал взрывается аплодисментами – звуковая волна не менее мощная, чем взрывная. Кошусь по сторонам, оценивая обстановку. Мне чудится какое-то движение сверху, но лампы слепят, будто мириады солнц, и я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть опасение. Студия невелика, хорошо освещена и наверняка хорошо простреливается насквозь. А Морташу хватит ума прикрыться своими снайперами.

Завожу руку назад, тянусь пальцами к рукояти стека – я еще не растерял реакции и могу перерезать горло быстрее, чем враг нажмет на спусковой крючок. Но… пальцы встречают пустоту. Лишь небольшая кожаная петля, свисающая с портупеи, напоминает об утраченном оружии.

Гадюку избавляют от ее смертоносных клыков. Разница в том, что свой ядовитый зуб я выдернул сам.

Ведущего зовут пан Крушецкий, но я собираюсь называть его просто «господин ведущий», чтобы не запутаться в именах. Морташ стоит, как ни в чем не бывало, прямой в осанке, самодовольный и вылощенный. Ему не впервой улыбаться на камеру.

Ведущий уже минуту, как тараторит, произнося стандартные слова приветствия телезрителям.

– В прошлом выпуске нашей программы, – говорит он, – мы поднимали вопрос, волнующий многих граждан Южноуделья: возможно ли мирное сосуществование в обществе людей и так называемых васпов? Уроженцы самых северных областей, выходцы из Дара, васпы всегда были овеяны ореолом легенд. Около трех лет назад профессор Института Нового мира Виктор Торий доказал, что васпы действительно существуют. Но кто они? Убийцы без права на прощение или жертвы эксперимента? Сегодня мы пригласили в нашу студию самого известного из представителей васпов. Господин Ян Вереск!

Когда аплодисменты стихают, ведущий обращается непосредственно ко мне:

– Господин Вереск, вы обратились в нашу студию с претензией, что столь актуальные вопросы решаются без вашего непосредственного участия. И я приношу вам извинения от нашей программы и от себя лично. Сегодня вы можете донести свою точку зрения и опровергнуть мнение господина Морташа, высказанное в прошлой нашей передаче. Пожалуйста, вам слово.

Он делает паузу и выжидающе смотрит на меня. Зал замирает. И черный бесстрастный глаз камеры – словно ружейное дуло – нацеливается на мое лицо. Температура в студии подскакивает на несколько градусов. Я чувствую, как за ворот мундира медленно сползает первая капля пота. Но отступать некуда. Словно за спиной опять стоит сержант Харт и ждет моего первого выстрела. Я не имею права промахнуться.

– Да, – мой голос предательски срывается, и я умолкаю, облизываю кончиком языка пересохшие губы. Ведущий смотрит внимательно. Морташ улыбается, его лицо безмятежно и высокомерно.

– Господин Морташ, – пытаюсь снова, и на этот раз голос твердеет, звучит отчетливо в установившейся тишине. – Вы позволили оскорбительную оценку целой расы. Назвали нас механизмом для войны. Но никто из нас не выбирал эту жизнь. Никто не мечтал стать убийцей. Никто не был добровольцем. Все решили за нас. Те, кто запустил Дарский эксперимент. Никто не спрашивал, хотим ли мы такую жизнь. Потому что мы не хотим! Но вы, господин Морташ, и сторонники движения «Contra-wasp» делаете все, чтобы вернуть нас в лаборатории. Приравнять к подопытным крысам. И мало того – узаконить это. Почему вы считаете, что можете распоряжаться чужими жизнями? Унижать чужую личность?

– Потому что вы – не личность, – отвечает Морташ. – Ни вы, господин Вереск, ни кто-либо из васпов.

В зале поднимается едва слышимый гул – одобрения или порицания? Но Морташ поднимает ладонь, успокаивая и меня, и зрителей.

– Позвольте пояснить, – вежливо продолжает он, лишь слегка повысив голос. – Господин Вереск, вы называете себя личностью. Но личность предполагает, прежде всего, индивидуальное начало. Где ваша индивидуальность? Вы произнесли хороший спич, но заметьте – в нем нет личности. А есть обобщение васпов в некий единый организм. Вы говорите обо всех, но не о себе. Может, оттого, что васпы являются коллективным разумом, нежели отдельно взятыми индивидами?

– Я говорю так, выступая от лица всей расы. Потому что я – их лидер.

– Хорошо, допустим, – соглашается Морташ. – Тогда вспомним такую значимую вещь, как атрибуты личности. Вы знаете, что это такое, господин Вереск?

Он слегка наклоняет голову, как бы учтиво кланяясь мне. Его глаза похожи на маслины. Я молчу, и Морташ сдержанно улыбается:

– Конечно, не знаете. Откуда? Так я вам скажу. Их три: воля, разум и чувства. Рассмотрим каждый атрибут в отдельности. Что такое воля? Это способность индивида к сознательному управлению своей психикой и поступками. Сознательному – ключевое слово. Как же с этим обстоит дело? Насколько мне известно, васпы – инструмент, не способный к волеизъявлению. Вы выполняете приказы и только. Так была построена ваша жизнь в Улье – вы исполняли волю Королевы. А до этого – в лабораториях – вы исполняли волю экспериментаторов-хозяев. Вы – камень, выпущенный из пращи. Вы не выбираете свою траекторию, кто-то направляет вас.

– Господин Морташ, – вмешивается ведущий. – Но так называемый Переход – тот переломный момент, когда васпы отказались от прежней жизни и стали жить по законам человеческого общества – это разве не полностью самостоятельное решение?

– Переход мы осуществили сами, – подтверждаю я.

– Но это стало возможно лишь после гибели Королевы, – возражает Морташ. – Она была стержнем, удерживающим васпов. Когда стержень уничтожили – механизм рассыпался на кучку деталей. Но это не значит, что каждую деталь нужно считать за личность. Потому что следующий атрибут – это разум.

– Разве васпы не разумны? – перебиваю. – Я стою перед вами. Я говорю. Я мыслю.

– При первом рассмотрении да. Но разум – это еще и способность адаптироваться к новым ситуациям, способность к обучению, понимание и применение абстрактных концепций… Вы понимаете, что такое «абстрактная концепция»?

– Я учусь, – холодно отвечаю ему. – Дайте нам время. Способности к обучению у нас имеются так же, как у людей. Другое дело – люди хотят ограничить нас в возможности получать знания. Именно для того я здесь, чтобы уравнять права людей и васпов.

– Тогда остается последний атрибут, – Морташ со значением переводит взгляд с меня на ведущего и обратно. – Чувства. А вот с этим, господин Вереск, у вас проблемы. Не так ли?

Я смотрю исподлобья, раздумываю, что сказать. Но затягивать паузу нельзя. Это будет означать – дуэль проиграна, едва успев начаться. Поэтому произношу:

– Отчего же. Васпы испытывают боль. Или страх. Только не всегда показывают это.

– Животные тоже испытывают боль и страх. Но это не ставит их на одну ступень с человеком. Я говорю о высоких чувствах. Об отношении к искусству, например.

– Хорошо, что вы затронули эту тему, господин Морташ! – радостно перебивает ведущий. – Потому что мы пригласили на передачу директора благотворительного фонда «Открытые двери», которая подготовила для нас интересный материал и попробует ответить на вопрос – есть ли у васпов эмоции и чувства? Итак, встречайте – гость нашей студии, Хлоя Миллер!

Я рефлекторно сжимаю пальцы на стойке и замираю.

Свет выхватывает из темноты точеную фигурку, облаченную в вечернее платье. Волосы крупными завитками спадают на плечи. Теперь она – точная копия русалки из моего сна. И я стою, не двигаясь, одурманенный ее запахом и чистотой. А она осторожно поднимается по ступенькам, но на последней неловко оступается. К ней тут же учтиво подскакивает Морташ, галантно подает руку. И она смущенно улыбается, и, конечно, принимает его помощь. Это, по-видимому, нравится зрителям – зал разражается аплодисментами. Тогда Морташ наклоняется, целует ее маленькую ладонь и проводит к свободному микрофону, после чего возвращается на свое место, сыто отдуваясь и самодовольно пофыркивая в усы – объевшийся сметаны кот.

А я? Стою столбом, пытаясь справиться со своим наваждением и слабостью в коленях.

– Спасибо, господин Морташ, – благодарит Хлоя. – Всем доброго вечера.

Она поправляет микрофон и обращается к ведущему:

– Благодарю, господин Крушецкий, что пригласили меня на эту передачу. Проблема, действительно, актуальная и болезненная. Она давно интересовала меня, а потому я провела исследование. Пожалуйста, выведите изображение на экран.

За нашими спинами вспыхивает фотография, и я сразу узнаю корпуса реаби-лита-ционного центра, в котором провел свои первые полгода после Перехода.

– В этом месте, – звенящим голосом говорит Хлоя, – собрались люди, объединенные одним – неравнодушием к судьбе человека. Да! Я говорю «человека». Чем люди отличаются от животных или механизмов? Я говорю о душевных и интеллектуальных проявлениях – традициях, культурных ценностях, мировоззрении и так далее. Часто слышу возражения, что, мол, нет у васпов никакой культуры. Однако, это не так. Те, кто подробно изучал вопрос – а это и я, и профессор Торий, и даже вы, уважаемый господин Морташ – мы знаем, что васпы сложились, как общество. Пусть живущее по законам, отличным от наших, пусть на наш взгляд жестоких и диких – но все-таки это общество. Взять хотя бы традиционную модель воспитания неофитов – тренировка физического тела, повышение болевого порога, концентрация внимания и выработка контроля над течением своих мыслей и эмоций. Вам ничего это не напоминает? Обучение неофитов, о котором так много и яростно рассуждают ваши последователи, господин Морташ, это на самом деле медитативные практики, которые использовали последователи многих религиозных культов. А теперь, пожалуйста, пускайте слайды.

Изображение на экране меняется. Под тихую, тревожную музыку, сменяют друг друга фотографии, на которых запечатлены резные скамейки и разделочные доски. Затем – изображения подносов и блюдец, расписанных в стиле народного творчества. Аккуратно сколоченные столы и стулья. Картины, в одной из которых я узнаю своего «Висельника»…

– Вы видите, – комментирует Хлоя, – эти картины, мебель, эта посуда – все это создано теми, кого мы называем «васпы». Музыка, которую вы слышите фоном, тоже написана васпой, Иржи Штернберком. Он мог бы стать гениальным композитором, а вместо этого прозябает в одной из северных деревень Южноуделья. Васпа Расс Вейлин – ныне дворник – пишет стихи… – Морташ издает смешок, и щеки Хлои розовеют. – Да-да! Не смейтесь! Даже наш сегодняшний собеседник, Ян Вереск, он…

– Давайте оставим эту тему, – раздраженно перебиваю я. Хлоя хмурится, поджимает губы.

– Как хотите, – холодно произносит она. – Тем не менее, что, как не позывы к творчеству, определяют личность? Процитировав одного из ярких представителей экзистенциализма, скажу так: личность есть не субстанция, а творческий акт. Вы знаете, – она повышает голос, обращаясь к залу, – существуют общества, менее развитые, чем наше. В Загорье, например. Или на Черном материке. Но мы же не отказываем им в человечности, в личности. Пусть не столь цивилизованные, как мы, но они тоже – люди.

– Они да, – с улыбкой парирует Морташ. – А васпы – нет. То, что вы нам сейчас продемонстрировали, моя дорогая, это всего лишь результат обучения. Это не сложнее, чем обучить собаку приносить газету или крысу нажимать на кнопку. Давайте спустимся с эмпирических высей и обратимся к холодной и прозаической биологии. Васпы не крысы и не собаки – те хотя бы живые существа. Васпы – это все-таки механизмы. Ну, хорошо! – он вскидывает ладони, как бы предупреждая волну возмущения. – Биомеханизмы. Так лучше? – он насмешливо косится в мою сторону. – Можно вложить определенную программу в компьютер, и он будет выдавать чудесные картины или прекрасную музыку. Но от этого не станет живым. Ах, боюсь я не смогу объяснить это лучше специалиста. Давайте обратимся к нашим ученым мужам?

– Как раз сейчас я попросил помощника наладить телемост, – радостно подхватывает ведущий и провожает Хлою к низкому диванчику. – Прошу вас, присядьте. Профессор Южноудельской академии Южган Полич не смог посетить нашу студию, но с удовольствием ответит на вопросы. Пожалуйста, на экран.

Тихая музыка смолкает. Фотографии исчезают. Вместо них появляется изображение пожилого человека в очках и с аккуратной седеющей бородкой. Его лицо незнакомо, но такому крупному ученому, как Полич, необязательно заходить в клетку к лабораторной крысе, чтобы отследить успешность эксперимента.

– Господин Полич, – обращается к экрану ведущий. – Вы хорошо меня слышите?

Сигнал проходит с задержкой, а потому и профессор отвечает не сразу.

– Да, хорошо. Здравствуйте, – у Полича спокойный и приятный голос. Он не похож на нервного, вечно спешащего куда-то Тория. Но этим раздражает еще больше.

– Боюсь, без вашего участия нам не обойтись, – говорит ведущий. – Споры по поводу так называемых «васпов» не утихают по сей день. Хотелось бы знать, что считают ученые. Если можно, обрисуйте вкратце, какие цели вы преследовали изначально?

– Цель – создание идеального солдата, – с готовностью отвечает Полич. – В то время, в котором жили и работали мои предшественники, этот вопрос стоял остро. Катастрофа, что положила начало отсчета Сумеречной эпохи, сделала многие земли непригодными для жизни. Война стояла на пороге. Стране нужны были сильные солдаты и сильное оружие. Нужно было не просто победить, а выжить. Именно поэтому так много внимания уделялось экспериментам по повышению физической выносливости и возможности жить и работать в любых, даже самых стрессовых условиях.

– Эксперименты проводились на людях? – спрашивает ведущий раньше, чем я успеваю открыть рот и спросить то же самое, но менее вежливым тоном. – Разве это не противоречит принципам гуманизма?

– Я уже пояснил, в каких реалиях работали мои коллеги. К тому же, первые солдаты были добровольцами. Никто не принуждал их, а по истечению эксперимента им выплачивалась хорошая пенсия, назначались льготы.

– Что же случилось потом? О Дарском эксперименте ходит множество зловещих слухов.

– На то они и слухи, – морщится Полич. – Я не могу отвечать за события более чем вековой давности. Но могу предположить, что не обошлось без подлога и шпионажа. Эксперимент хотели свернуть, как только появились первые сигналы о возможном выходе из-под контроля. Но кто-то, по-видимому, решил продолжить в полевых условиях. И монстров выпустили на свободу.

Монстры – это он про меня. Вижу, как хмурится и закусывает губу Хлоя. Она почему-то не смотрит на экран и нервно теребит серебряную цепочку на шее.

– Здесь высказалось мнение, – продолжает ведущий, – что васпы не только не люди, но и не живые существа вообще. Вы можете это прокомментировать?

Полич кивает.

– Постараюсь так, чтобы было понятно. Как вы знаете, слово «васпы» – это калька с латинского wasp. Оса. Не знаю, почему за модель взяли именно ос. Наверное, потому, что это социально организованные насекомые с четко выраженным кастовым полиэтизмом, то есть разделением функций между особями внутри одной группы, что полностью удовлетворяло запросам военных того времени – солдаты должны четко соблюдать субординацию, быть обучаемы и послушны. Личность каждого из них не важна, важны физические качества, сила, выносливость, высокий болевой порог, отсутствие страха. Вы сказали о принципе гуманизма и оказались правы. Мои коллеги в конце концов отказались проводить эсперименты в этом направлении на живых людях. Тогда их продолжили на неживых.

Я вздрагиваю. Пол под моими ногами становится вязким, как болотная топь, которая засасывает медленно, но неотвратимо.

– Не на разложившихся трупах, конечно, – поправляет себя Полич, а его голос доносится издалека, словно я опять нахожусь в запертой лаборатории, под завязку накачанный наркотиками, и вокруг – безликие силуэты в белых халатах.

– Полагаю, это были те, кто находился в вегетативном состоянии, – продолжает Полич. – На войне многие получали травмы и повреждения, не совместимые с жизнью. И вот тут мы подходим к самому интересному.

Я медленно поднимаю голову и вижу почему-то не ведущего, и не Морташа, а белое лицо Хлои. Она смотрит в пол, руки лежат на коленях и слегка подрагивают. Возможно, рассказ Полича является открытием и для нее?

– Вспомню один древний языческий ритуал, – говорит профессор. – Мой коллега господин Торий должен о нем знать. Это касается так называемых живых мертвецов, или «зомби», как их называют в культуре. По легенде, древние шаманы умели воскрешать мертвых людей и обращать их в рабство. Таким образом, получали в свое владение существо, потерявшее волю и разум, но которое все еще могло двигаться и работать. Полагаю, мои предшественники вдохновились этими легендами. Ученые довоенного Дара нашли способ не оживлять мертвецов в полном понимании этого слова, а в результате определенного процесса возвращать двигательную активность тем, кто находится в вегетативном состоянии, – Полич смотрит поверх очков прямо на меня, и на висках выступает пот. Я ощущаю, как под сердцем ворочается тьма. Или яд Королевы. Или то самое вещество, о котором говорит Полич и которое однажды убило меня для того, чтобы вернуть к подобию жизни.

– Насколько я понял, после первых успехов стало возможно возвращать к псевдо-жизни и окончательно умерших людей, – доносится с экрана ровный голос профессора. – Этот препарат прозванный в народе «мертвой водой» – на деле, конечно, он называется по-другому, но я не стану нагружать вас утомительными терминами, тем более, теперь этот препарат запрещен, – так вот, он активирует гены отключения лобных долей мозга и запускает основные метаболические и двигательные процессы. Можно заново завести сердце, и такой «оживший мертвец» будет дышать и ходить. Правда, его реакции будут замедлены и автоматизированы, ведь работает только часть мозга. Это пластилин, который легко подвержен влиянию. Пустой сосуд, который можно наполнить, чем угодно. Например, вложить программу определенных действий: разрушать, убивать, слушаться хозяина. Такая программа получила название «код смерти». Она встраивается в тело и мозг подопытного и изменению не подлежит.

– Почему… не подлежит?

До меня не сразу доходит, что этот хриплый и жуткий голос принадлежит мне. Все, кто находится в студии, смотрят на меня. Ведущий. Морташ. Хлоя. И профессор Южган Полич. Его взгляд – внимателен, серьезен, с долей спокойного любопытства. Так смотрят на жука, насаженного на булавку.

– Потому что, друг мой, – вежливо отвечает Полич, – вы не живы. Вы умерли ребенком во время инициации. Ваше нынешнее состояние – лишь перезапуск организма по определенной программе, нарушив которую вы погибнете окончательно. Королева была вашим транслятором, кнопкой включения, если хотите. И мы – я и мои коллеги – пока не понимаем, что вами движет. Но мы поймем. Пока вы успешно мимикрируете под человека, но ваша способность к мимикрии берет начало не от способности человека к социальной адаптации, а скорее от биологических факторов. В частности – от «ткани насекомого», которая сращивается с вашим телом и дублирует нервную и кровеносную систему. А теперь, – он снова обращается к ведущему и зрителям, – если позволите, и вопросов более нет – мне нужно вернуться к моей работе.

– Конечно, конечно! – быстро говорит ведущий. – Спасибо вам, профессор! Это так интересно и необычно! Наука, действительно, не стоит на месте. Поэтому у нас в гостях еще один ученый, профессор Института Нового мира Виктор Торий. Прошу вас, пройдите к микрофону!

Я вижу, как по ступенькам быстрым шагом поднимается Торий. Его волосы всклокочены и блестят на висках от пота.

– Знаете, я очень уважаю мнение профессора Полича, – сразу начинает он. – Но не могу не прокомментировать его последние слова. Так просто сказать «вы умерли в детстве». Но вдумайтесь в эту фразу! Этот ребенок был живым! Чувствующим! У этого ребенка были родители, которые, вероятнее всего, погибли во время налета. Этого ребенка убили – просто чтобы посмотреть, что получится. Знаете, – его глаза загораются гневным огнем, – я много изучал Дарский эксперимент. Особенно после своего открытия. Я изучал васпов. Да, изучал, как мне не стыдно теперь признаться! Я знаю, почему стали использовать детей, – он взмахивает от волнения руками. – У детей гибкая психика. Из них легче слепить нужную модель. Их легче обучить. И вот результаты этого обучения! У него на лице! – Торий указывает на меня, и сотни взглядов впиваются, как осиные жала. В черном глазу камеры, как и внутри меня, клубится тьма.

– Как правильно сказал Ян, – продолжает Торий, – никто из них не выбирал эту жизнь. И как бы я ни уважал мнение господина Полича, я не согласен с его доводами. Почему не дать васпам новый шанс? Работы в этом направлении уже ведутся. Васпы – жертвы. Какой бы образ жизни они ни вели раньше, сейчас они совершенно безобидны!

– Я бы не сказал, что мой уважаемый оппонент, пришедший на передачу в форме Дарского командования – безобиден, – усмехается Морташ. – И, боюсь, не все повреждения он получил в результате так называемого «обучения». Некоторые – прямое доказательство его блистательной карьеры в Дарских землях. Карьеры убийцы и насильника, разумеется.

Я поднимаю голову, но Морташ даже не смотрит на меня. Все верно – зачем? Для него я сейчас ряженый мальчишка, выставленный на посмешище.

– Мне понятен ваш сарказм, – с раздражением отвечает Торий. – Но я также знаю, что вы финансировали Дарский эксперимент. И вина за случившееся со многими детьми, а конкретно – с ним, – он снова указывает на меня, – лежит на ваших плечах, господин Морташ. Эксперимент «Четыре» – вам это о чем-нибудь говорит?

Торий явно ждет и моей реакции, но слова не находятся, в горле становится сухо и горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.

– А мне понятно ваше желание выгородить этих… этих нелюдей, – он делает запинку, будто подбирая слово. – В частности господина Вереска. Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно! – он пожимает плечами. – Это имя не его и никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь – само понятие жизни вообще, – фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить, прекрасная мимикрия! Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, – Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, – вы все просто попали под влияние этих тварей. Я же видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, продемонстрируйте нашим гостям запись, которую не смогли показать в прошлый раз?

– Как раз хотел это предложить, – с улыбкой отвечает ведущий.

Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране – деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры – темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо, но мне чудится, что от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку – этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие, хотя я сразу понимаю, что покажут дальше.

– Выключите, – хрипло говорю я, но меня не слышат.

На экране из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.

Снова полосы. План камеры меняется.

За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них – девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво – ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают – за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки нож…

Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять – я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови – нереальны.

– Выключите запись! – кричит ведущий.

Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттирая пот со лба. Зрители гудят – нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.

– Вот – их истинное лицо! – победно говорит Морташ. – Вот, что они делали в северных деревнях! Вот они, жертвы экспериментов!

– Это неправда! – произношу я и выпрямляюсь. Замечаю, что Тория тоже усадили на диван рядом с Хлоей, и теперь он комкает край собственного пиджака, будто от бессилия. – Это подделка! Никто из васпов не подпустил бы к себе журналиста с камерой!

– Наш человек, рискуя жизнью, втерся в доверие к одному из ваших отрядов! – Морташ не собирается сдаваться и смотрит на меня с презрением. – Он был свидетелем нескольких налетов.

– Кто?

– Это конфиденциальная информация, – уклончиво отвечает Морташ. – Лично мне хватило одной записи. Надеюсь, теперь ни у кого не возникнет вопросов?

– Поддерживаю, это постановка! – вскакивает с места Торий. – Как можно втереться в доверие к васпам, да так, чтобы участвовать в их налетах?

– Ну, у вас же получилось, – парирует Морташ.

– Прошу вас, сядьте на место! – вмешивается ведущий.

Торий неохотно повинуется. Хлоя тоже порывается что-то сказать, но ведущий успокаивает и ее. А я чувствую, как разбуженная криками и запахом крови, просыпается моя внутренняя тьма.

– Это подделка, – зло говорю я. – Если не верите, посмотрите хорошенько. Васпы так себя не ведут. Не вы ли, господин Морташ, говорили, что мы не умеем испытывать эмоции? – я повышаю голос, пытаясь перекричать все нарастающий гул. – А эти – они смеются! У них слишком новая форма! Слишком хорошее оружие! И слишком здоровые лица! Это наглая постановка! Васпы не убивают вот так, веселясь, без пыток и без…

Я втягиваю воздух и умолкаю, понимая, что сболтнул лишнее. Рев зала становится невыносимым. Мне хочется зажать уши ладонями, чтобы не слышать его. Хочется не чувствовать этих колких взглядом, не видеть искаженного злорадством лица Морташа. И моя внутренняя тьма, наконец, с силой ударяет в грудную клетку, словно хочет вскрыть меня изнутри. Я с силой сжимаю пальцы вокруг стойки, и пластик ломается. Его осколки осыпаются вниз, из вывернутого микрофона торчат голые провода. Треск помех вклинивается в общий возрастающий гул возмущенной публики.

– Слышали? – Морташ обводит всех торжествующим взглядом. – Какие глубокие познания у господина Вереска в науке убийства и пыток!

– Убийца! – слышится возглас из зала.

– Убийца! – подхватывают на другом конце.

Что-то со свистом рассекает воздух и с глухим стуком падает под ноги – женская расческа с довольно увесистой ручкой. Я поворачиваюсь к залу, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой гудящей, шевелящейся тьме, скрытой за светом софитов. И кажется – от самых краев поднимается черная волна. Не люди – аморфная масса.

– Господа и дамы! Попрошу вас успокоиться! – кричит ведущий, но его никто не слышит. Воздух наполняется улюлюканьем и свистом. Краем глаза замечаю, как с дивана поднимаются Торий и Хлоя – профессор приобнимает ее за плечи, словно заслоняет от надвигающейся бури. Из-за кулис выскакивает охрана и уводит Морташа.

– Выключите камеры! Остановите эфир! – продолжает надрываться ведущий.

Это похуже, чем первое задание. Даже если бы за моей спиной стоял сержант Харт, и ему бы досталось от разъяренной толпы. Иногда бегство – наиболее логичный выход.

* * *

Я надеюсь выйти на улицу раньше, чем туда хлынет разъяренная толпа, но в коридоре наталкиваюсь на Тория и Хлою. Профессор хватает меня за рукав.

– Ян, прости, – говорит он. – Никто не думал, что получится так…

– А стоило бы, – рычу в ответ.

– Не сердитесь! – примирительно произносит Хлоя. – Я, правда, вами горжусь! Вы оба отлично держались! – она бледна и растрепана, и улыбается мне – измученно, но упрямо. И это раздражает меня.

– Особенно, когда включили эту подделку! – смеется Торий, не замечая моего замешательства, и хлопает Хлою по плечу. – Что была за битва, а?

– Не только, – она хмыкает. – Во время телемоста с дедушкой тоже…

– Телемоста с кем? – я останавливаюсь и поворачиваюсь к Хлое лицом. Она вздрагивает и рефлекторно отступает. Синие глаза распахиваются, в них дрожат темные расширенные зрачки.

– Профессор Полич, – лепечет она. – Это мой дед… Вы, правда, не знали?

Должно быть, я меняюсь в лице настолько, что теперь и в глазах Тория плещется страх.

– Ян… – предупреждающе начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать.

– Одним сюрпризом больше, одним меньше. Прекрасная новость, чтобы закончить день. А я, по-видимому, прекрасный объект для семейного бизнеса. Утром внучка читает васпе книжку – вечером дед препарирует его на разделочном столе.

– Не говорите ерунды! – она поджимает губы, и страх в ее глазах сменяется гневом. – Какая чушь!

– Чушь – это то, чем вы занимаетесь, пани! – я сжимаю кулаки и понимаю, что будь под моей рукой еще одна стойка с микрофоном, вырванными проводами она бы не отделалась. – Чушь случается, когда женщина берется решать не женские вопросы. Когда вмешивается в дела, касающиеся только мужчин.

– Как же вы предпочли бы решать свои дела? – она поднимает брови. – Дракой?

– В том числе! И мой вам совет, – я наклоняюсь над ней, словно гадюка, готовая к прыжку. Мне не надо иметь ядовитые зубы, чтобы по-настоящему напугать свою жертву. – Держитесь от васпов подальше. И в частности – от меня. Если я услышу о вас хоть что-то… хоть что-нибудь! Вы поймете, что самые дурные слухи обо мне – не слухи, а самая настоящая страшная правда!

Некоторое время я все еще смотрю на нее. Мне хочется, чтобы она сломалась и заплакала. Все мои русалки ломаются. Но она не плачет и молчит. Тогда я разворачиваюсь и ухожу. Очнувшийся Торий что-то кричит мне вслед, но я зажимаю уши ладонями. Хватит на сегодня разговоров. Хватит на сегодня всего.