Читать книгу Град огненный - Елена Ершова - Страница 8

Пять утра. Просыпаюсь от страшного треска за окном. Оказывается, бурей сорвало верхушку старого тополя. Ветки чудом не задели провод и теперь лежат поперек двора, стиснутого кирпичными коробками домов. Костью белеет обломанный ствол.

Столько зим пережил он, столько бурь прошло мимо, почему же сломался теперь? Может, окрепнув и возмужав, он потерял гибкость?

Огненная буря, разразившаяся над Ульями, сокрушила самых стойких и смелых. Жить как прежде не получалось, но васпы слишком закоснели в своих привычках и не желали признаваться в необходимости перемен.

Не желал и я.

Сейчас я наблюдаю, как ручейки сбегают по карнизам. Оконное стекло идет рябью, мир плывет перед глазами, и вместо знакомого двора вижу сырые стены каземата, а в шум ливня вплетается больной шепот:

– Это невозможно… Я не повторю прошлых ошибок… ни я, ни кто-то другой не станет создавать армию монстров. Даже если ты найдешь того, кто сломается… кто струсит… даже тогда вас уничтожат раньше…

Бью в живот. Торий дергается, захлебывается слюной. От него пахнет болезнью и потом. Лицо – сплошная гематома, два ребра сломаны, руки кровоточат после пытки иглами. Но он все равно не ломается. Не ломается, этот жалкий книжный червь, которого я так ненавижу и который по глупости сунулся в сердце Дара. Для чего на этот раз?

– Мы оба платим… за свои ошибки, – продолжает бормотать он в бреду. Торий попал в мои руки уже изможденный, уже заболевший. Пришел один и без оружия, через тайгу и болота. Прямо в логово хищника. Такой глупый и нелогичный, такой человеческий поступок.

– Подумай, – хрипит он. – Сколькими васпами ты готов пожертвовать… во имя мести? Сотней? Тысячей?.. Несколькими тысячами? – он сплевывает кровавую слюну, смотрит через щелки заплывших век.

– Неважно, – равнодушно отзываюсь я. – Мертвым ничего не важно.

Мой голос безжизнен и глух. Сердце бьется ровно, будто оно механическое. Я и есть механизм. Мертвец, продолжающий жить вопреки биологическим законам. Отравив меня ядом, Королева не просто перекроила мою сущность. Она вложила в меня «код смерти».

– Это… можно изменить, – шепчет Торий. – Однажды вас обрекли на смерть… теперь я предлагаю жизнь.

Его слова шурупами вворачиваются в виски. Морщусь и бью снова. В живот. В лицо. Под ребра. Но не чувствую ничего. Ни опьянения, ни радости – лишь пронизывающий холод, лишь пустоту и тоску под сердцем.

Я – мертв. И Торий умрет тоже. Он мог бы создать армию послушных солдат, но предпочитает бормотать идеалистическую чушь, поэтому оставляю его в покое – истерзанного, истощенного и больного. Ближе к вечеру ему дадут горячий отвар: так он продержится еще одну ночь, а завтра я пущу в ход костедробилку. Возможно, тогда он будет посговорчивее.

Я знаю, зачем Торий вернулся в Дар. Здесь, на границе, в заброшенном Есене, люди развернули военную базу. Отсюда они ведут зачистку территории, выдавливают нас, как паразитов. Сюда свозят пленных, чтобы возобновить опыты.

Торий говорит, так дальше продолжаться не может. Он говорит, что многие ученые, задействованные в проекте, осознали: у васпов есть разум, они не сами выбирали такую судьбу. Они видели, что делают с пленными васпами, и во что они превращаются потом. Я тоже это знаю, я сам был подопытным зверем. Торий повторяет, что все можно изменить, и именно поэтому вернулся в Дар.

Ему не повезло лишь в том, что еще раньше туда вернулся я.

«Ты всегда возвращаешься», – сказала Нанна и оказалась права.

Улей – мой дом. Васпы – моя семья. Я предал их однажды, но предательство было во благо. Если бы задуманное осуществилось – осы, а не люди, стали бы хозяевами планеты. А кто мы теперь? Горстка затравленных хищников, обосновавшихся в последнем уцелевшем Улье недалеко от Есена.

Немудрено, что свалившийся на мою голову профессор стал последней надеждой. Немудрено, что я так разозлился, когда понял, что его планы кардинально отличаются от моих. И я не верил ему. Но кое-кто поверил.

Помню тот вечер, промозглый и сырой. Сквозь трещины Улья проступает влага, нижние ярусы вечно затоплены паводком. В таких условиях человеку легко подхватить воспаление легких. Именно об этом приходит поговорить со мной офицер Пол.

Он стоит в дверях, скрестив на груди руки. Квадратная челюсть лениво двигается туда-сюда, перегоняя из одного угла рта в другой длинную сосновую иголку.

– Там твой человечек помирает.

Пол выполняет работу военного врача. Он хороший боец, но когда на счету каждая особь, кто-то должен выполнять и эту работу.

– Его так просто не добьешь, – отмахиваюсь я.

Нас с Торием больше не связывает договор, и все равно кажется, что он перенял часть моей выносливости. Его стойкость пробуждает исследовательский интерес: насколько далеко я смогу зайти, прежде чем он сломается или умрет? К моему разочарованию выясняется – не столь далеко.

– У него жар, – все с тем же непробиваемым спокойствием продолжает Пол, и хвоинка в его рту перемещается влево. – Свернется белок.

– Продержится до завтра?

Пол пожимает плечами.

– Если дать передышку. Возможно. Или пристрелить. Чтоб не мучился.

Быстрая смерть – милость.

Я не смотрю на него. Смотрю на свои руки: костяшки разбиты в кровь, пальцы подрагивают от напряжения, правую ладонь пересекает царапина – порезался, открывая ржавую дверь каземата. Если верить Нанне, по линиям на ладонях можно прочесть судьбу. Эта царапина – как новая линия жизни. Странная примета для того, кто много лет, как мертв.

– В Даре нет места милосердию, – медленно произношу я.

– Хорошо, – кивает Пол. Он не спорит и поворачивается, чтобы уйти. Но медлит в последний момент.

– Знаешь, – говорит он, – Я и комендант. Мы беседовали с ним. И кое в чем человечек прав.

Такие слова неслыханная дерзость! Они словно удар по лицу. По моей репутации, говоря точнее. Если человек прав – значит, не прав я?

Вскидываю голову, пальцы против воли сжимаются в кулаки.

– Забываешься, Пол!

Но он только качает головой и продолжает, чуть повысив голос:

– Все плохо, Ян. Королева мертва. Мы истощены и устали. А этот человек пришел не убить. Он обещает помочь. Не знаю, как ты. А я бы хотел хоть какого-то будущего.

Наши взгляды пересекаются. Лицо Пола спокойно, челюсти двигаются, разминая сосновую иголку. На моих скулах тоже двигаются желваки.

– Не знаю, какие у вас счеты. Но я почему-то верю ему, – Пол вытаскивает изо рта разжеванную иголку, смотрит на нее с прищуром. – Вчера я услышал одно слово. Я давно забыл его. Это слово – надежда, – Пол щелчком отбрасывает иголку в коридор и заканчивает тихо: – Оно приятно на вкус.

От его мечтательной улыбки сдавливает сердце. Словно меня, а не Тория, пытают в сырых застенках Улья. Словно у меня, а не у Тория, тело охвачено лихорадкой. И все, что остыло, что спрессовалось в неподвижные льдины – начинает ломаться. Задерживаю дыхание и прижимаю кулак к груди. И ощущаю – бьется. Неритмично. Взволнованно. Не механическое – живое.

– Я поговорю с ним… снова.

Голос звучит издалека, пробиваясь через оболочку моей скорлупы.

– Без пыток? – уточняет Пол.

– Без.

– Тогда я приготовлю лекарство. За трое суток поставлю его на ноги, – говорит он, никак не комментируя мое решение. Разворачивается и уходит.

Я остаюсь в оледенелой келье и слышу, как с потолка капает вода – кап, кап… Так время отсчитывает секунды.

«Еще один день, – думаю я. – Что может изменить один день?»

И ошибаюсь.

Он меняет многое.

* * *

Вспоминает ли Торий время, проведенное в Улье? Если и вспоминает, то не показывает вида. Лишь однажды я спрашиваю, почему он решился на такой шаг. Почему пришел к васпам, зная, что его ждет.

– Почему? – повторяет Торий и ухмыляется болезненно, словно на какой-то миг возвращается в те страшные дни. – Да потому, что вы долбанные психи! Если б я повел себя иначе, разве ты послушал бы меня?

Больше на эту тему он не говорит. Торий все для себя решил и простил. Это дорогого стоит – простить своего врага. Чувствую к нему невольное уважение, потому что сам далеко не так великодушен. Но раскаиваюсь ли? Сложно сказать. Когда на тебе висит груз многих загубленных жизней, чьи-то отбитые почки кажутся сущими пустяками.

* * *

Сегодня Торий меняет деловой костюм на неброскую куртку и джинсы. Машину паркует в соседнем дворе: когда собираешься взламывать чужую квартиру, лучше не привлекать внимания.

– Умеешь ты находить проблемы, – ворчит Торий, пока мы пересекаем двор, перепрыгивая через лужи. Ветер гнет верхушки деревьев, забирается за пазуху, продувает насквозь. Торий чертыхается при каждом шаге – он уже ненавидит и погоду, и меня, и всех васпов вместе взятых.

– У меня на носу симпозиум, – ноет он. – Неотредактированная статья. Куча недоделанной работы! Вместо этого я потакаю твоей паранойе! И мало того – собираюсь нарушить закон!

– Справлюсь сам.

Торий фыркает.

– Ну да! Как же! Выпускать тебя одного – все равно, что бросать гранату без чеки. Где-то да рванет.

Расс пережидает дождь под козырьком подъезда.

– Я ждал тебя одного, – говорит он.

Торий хмурится. Согласен: не лучшее приветствие для старых знакомых. Учитывая, что комендант был одним из первых, кто принял идеи профессора. Но я также понимаю, что Расс не хотел никого обидеть. В Ульях нас учили молчать, скрываться и лгать. Теперь же появилась возможность говорить открыто, и мы делаем это неуклюже, часто не понимая, что слова тоже ранят.

– Рад, что ты согласился помочь, Вик, – тем временем продолжает Расс. – Помощь человека пригодится.

– У меня долг перед Полом, – отвечает Торий. – В его смерти есть и моя вина. Наверное, я обещал слишком многое тогда…

– Пол не из тех, кто ломается быстро, – перебивает Расс. – Его убили.

– Хорошо, – сухо говорит профессор. – Давайте выясним это. К двум мне надо вернуться на работу.

И первым заходит в подъезд.

Дому давно требуется ремонт: штукатурка облуплена, стены исписаны, на лестнице стоит резкий запах. Торий морщит нос и закрывается рукавом. А я думаю, что даже такие условия гораздо лучше, чем холодные казематы Улья, где с потолка капает вода, от сырости стены покрываются черным налетом, а ночную тишь то и дело разрывает тоскливый вой сирены.

Каморка у вахтера немногим больше, чем у Расса. Мы едва умещаемся там втроем. А сам вахтер – сухой старичок, закутанный в ватник.

– Как здоровье, дед? – спрашивает Расс. – Хвораешь?

– Как не хворать, – охотно отвечает вахтер, кашляет, утирает распухший нос. – Сырость-то вон какая. Непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не гонит. Только вы ходите…

– Не ходили бы, коль не нужда, – комендант ставит на стол бутылку спирта. – Поправься вот.

Глаза вахтера поблескивают из-под кустистых бровей. Он улыбается, отчего борода раздвигается в стороны, и морщины лучами разбегаются по темному лицу.

– А за это хорошо, за это спасибо! – радуется старик, и на столе тут же появляются запыленные стаканы со следами прошлых попоек. – Изнутри оно греться куда полезней да приятнее. Вот и закусочка, чем бог послал.

Старик выкладывает шмат сала и полкраюшки хлеба. Сглатываю слюну – последние дни я перебивался кое-как, поэтому смотрю не на стол, а в угол, заросший паутиной.

– Некогда нам.

Старик кряхтит и вздыхает.

– Все-то вы, молодежь, бегаете. Все торопитесь. Неужто по лесам не набегались? Так вся жизнь в беготне и пройдет.

Он шаркает в сторону шкафа. За стеклом на крючках висят связки ключей. Дед роется в них, перебирая сухими пальцами. Ключи звякают, словно ржавые колокольчики.

– Я в свое время тоже набегался, – продолжает он. – Да только к чему пришел? Ни угла своего нет, ни помощи. А умру – дай бог, чтобы похоронили по-человечески. А то кинут в яму, как собаку бездомную.

Он, наконец, снимает связку и протягивает мне, а не Рассу. Беру ее бережно, как полгода назад брал ключи от собственной квартиры.

– А что, дед, – говорит Расс. – Ты прав. Пусть они идут, а я с тобой останусь. Помянем боевого товарища.

Он садится к столу и подмигивает нам. Я понимаю без слов, Расс не зря остается на вахте и в случае опасности задержит любопытных и подаст сигнал.

– Вот это правильно, вот это по-нашему, – тем временем подхватывает дед и разливает по стопкам резко пахнущую жидкость. – Ваш товарищ тоже правильным мужиком был. Коли видел, что хвораю, всегда в аптеку за лекарствами сходит, всегда вещи донесет. Еще и смеется, бывало. Мол, ты, дед, не прикидывайся! Какой же ты больной? Ты еще меня переживешь! – он вздыхает, смотрит в рюмку. – Вот и пережил его, соколика.

Я вспоминаю, как Пол бежал через деревню, и пули взметали под его ногами пылевые фонтанчики. Вспоминаю, как он поворачивался лицом к надвигавшемуся на него бронетранспортеру и ждал, пока расстояние между ними не сократится до броска гранаты – спокойно, по привычке пережевывая сорванную иголку. Словно бросал вызов смерти, смеялся над ней.

А потом вспоминаю шею, стянутую ремнем.

Смерть не любит игр. Пощадив Пола в бою, она настигла его в однокомнатной квартире, в доме, подлежащем сносу.

Старик залпом выпивает рюмку. Морщится, утирает выступившие слезы рукавом. Смотрит на нас сквозь нависшие кущи бровей.

– Эх, горемычные, – тянет он. – Ведь вы мне в сыновья годитесь, а глаза стариковские. Да и горя нахлебались – врагу не пожелаешь. Разукрашены, как в мясорубке побывали. Только ты, чернявенький, – поворачивается к профессору, – еще на человека похож. Бабы-то, поди, тебя любят?

Торий, молчавший все это время, отступает в коридор и шипит:

– Пойдем уже!

Я выхожу следом, а в спину несется протяжное:

– Э-эх! И кто вас нелюдями окрестил? Души живые, грешные: так же жрать хочут, так же баб любят. Ну, налил, что ли? Ну, так с Богом!

Мы поднимаемся на второй этаж. Правая дверь – выкрашенная коричневой краской, – дверь Пола. Пока я вожусь с замком, Торий маячит у перил, то и дело беспокойно заглядывает в пролет. Замок поддается не сразу, но все-таки я выхожу победителем, и дверь распахивается.

Тишина и запустение. Сладковатый запах, пропитавший мебель – запах васпы. Или мертвеца. Что в нашем случае почти одно и то же. Торий осматривается с опаской. Аккуратно прикрывает за собой дверь – он предусмотрительно надел резиновые перчатки, но все равно следы, оставляемые в пыли, расскажут, что в квартире были посторонние.

– Здесь его нашли, – говорю я и останавливаюсь перед дверью в ванную.

Тени ложатся на ручку, будто отметины от ремня. Стены выложены кафелем. Раковина в потеках ржавчины.

– Осмотришь ванную и кухню, – говорю Торию.

Профессор скисает.

– Почему не спальню?

– Если тебе нравится копаться в чужих носках, можем поменяться. И не забудь про ящик с трусами.

– Я осмотрю здесь, – поспешно произносит Торий.

Едва сдерживаю улыбку. Людьми легко манипулировать. Торием – особенно.

– Если найдешь порножурналы, – доносится мне вслед, – не утаивай от меня. Это может пролить свет на увлечения Пола.

Притормаживаю на полпути, оборачиваюсь, чтобы ответить на шпильку. Но Торий уже как ни в чем не бывало роется в шкафчике с лекарствами.

Комната Пола обставлена скудно. Шкаф для вещей, кровать, стол и пара стульев. Из окна видна улица. Прохожих почти нет: прав старик, в такую погоду и собаку на улицу не выгонят. К окну я близко не подхожу, мало ли кому взбредет в голову глянуть наверх.

Сначала осматриваю письменный стол и книжные полки. Там ничего нет, кроме старых инструкций, автомобильных схем и технической литературы. Я тщательно пролистываю каждую книгу, каждый блокнот, но не нахожу ничего. Работа есть работа. Точно также у меня лежат журналы по биологии и химии, некоторые даже с автографом Тория. Единственное, что заинтересовывает меня – записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Кладу ее в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами.

Быстро осматриваю кровать – она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.

Вещей у Пола немного. Отодвигаю рубашки, свитера, потертую кожаную куртку с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек.

Преторианский китель.

В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно. Точно такой же мундир висит у меня и у всех выживших преторианцев.

– Зачем тебе это? – спросил однажды Торий. – Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?

Тогда я не знал, что ответить. Но теперь знаю: да, действительно хочу.

Начав новую жизнь, я приняли свое прошлое со всей грязью, неприглядностью и всеми ошибками, и не хочу повторить их снова. К тому же форма – единственная личная вещь, разрешенная в Даре. Мы храним ее так же, как люди хранят старые фотографии.

Я провожу ладонью по ткани. На ощупь она кажется грубой. Справа подкладка слишком жесткая и похрустывает от прикосновения. Нащупываю прореху и достаю тетрадь в темно-зеленой выцветшей обложке. Она исписана знакомым мелким почерком. Вот то, что я искал и что может пролить свет на смерть Пола. Его дневник.

– Нашел что-нибудь? – слышится из коридора.

Едва успеваю засунуть тетрадь за пазуху и захлопнуть шкаф, как заходит Торий.

– Ничего, – ответ срывается с языка раньше, чем я успеваю решить, говорить ли правду.

– Я тоже! – нервно бросает Торий, но вдруг замолкает и настораживается. В коридоре раздаются шаги. Дверь квартиры распахивается, и слышится голос старика:

– Говорю же, пани Новак! Квартира закрыта, мало ли, какая дрянь завелась. Как ночь – так шорохи.

– Это с пьяных глаз у тебя шорохи! – вторит другой голос, грудной и женский. – Я тебя, хрыча старого, на груди пригрела! Угол выделила! А ты казенное имущество разбазариваешь?

– Да какое имущество у нежити! Сказано: крыс травим. Я сам не справляюсь. Мышеловки ставил – приманку едят, а сами не попадаются. Здоровущие!

В дверной проем, как танк на амбразуры, вваливается дородная и статная женщина. Следом за ней семенит вахтер, едва достающий ей до подбородка.

– Да вот, извольте сами видеть, – юлит старик, подмигивает нам слезящимся глазом. – Это, значит, ребята из службы дезинфекции. А это пани Новак, председательница домового комитета. Благодетельница наша и светоч.

Старик картинно кланяется. Женщина встает посреди комнаты, упирая руки в боки. Торий отступает и косится по сторонам, высматривая пути к отступлению.

– Крыс, говорите, травите? – спрашивает пани Новак хорошо поставленным командным тоном.

– Только что на кухне отраву разложил, – подает голос Торий. – А мой коллега спальню обработал. Закончил, что ли?

Это он ко мне. Я киваю:

– Закончил.

– Вот и отлично! – Торий тянет меня за рукав, делает шаг к двери. Но уйти нам не дают. Пани Новак закрывает проход и гудит:

– А ну, стоять! Откуда мне знать, что вы действительно из конторы?

– Стал бы я чужакам ключи выдавать! – фыркает дед, но пани Новак только отмахивается.

– Так вы туда позвоните, – говорит Торий и диктует телефон своего кабинета. – Спросите Виктора. Начальник наш. Он нам спуску не дает, за каждый грамм отчитываемся. А на вашу квартиру почти все израсходовали. Вы бы ремонт сделали, что ли. Тут не только крысы – тараканы расплодятся.

В коридоре раздаются новые шаги. В квартиру влетает Расс. Он улыбается во весь рот, оповещает громко:

– Поймал!

И за хвосты поднимает трофей: в каждой руке – по дохлой крысе.

Пани Новак визжит, отскакивает к стене, едва не сносит на своем пути шкаф. Доски пола ходят ходуном.

– Убери! Убери, Бога ради! – кричит она и вжимается в стену.

Расс обиженно смотрит на одну крысу, потом на другую и произносит:

– Работа такая. Велено поймать.

– Ну, поймал – так и выбрось! – стонет пани Новак. – Там, за домом, мусорные баки. Туда их! Что под нос людям суешь?

– Как пожелаете, пани, – послушно говорит Расс и, размеренно ступая, выходит из квартиры.

Женщина тяжело дышит, смахивает со лба прилипшие пряди.

– Экая дрянь на свете водится, – всхлипывает она и обращается к нам. – Мальчики, вы бы на следующей неделе тоже пришли? Вдруг где-то их выводок прячется.

– Придем, – обещает Торий. – Только нам на другой объект пора.

– Идите, мальчики, идите! – голос пани Новак теплеет.

Мы раскланиваемся, проходим мимо вахтера, который улыбается нам сквозь запущенную бороду. Я сдаю ему ключи – держать их у себя незачем, а если понадобится, в этом доме мы теперь желанные гости.

Пани Новак провожает до порога. На прощанье, как бы невзначай, касается ладони Тория. Тот смущенно отдергивает руку, а она смеется:

– Ох, и дикарь! А ведь смазливый. Даже жаль, что нелюдь.

Весь последующий день я пребываю в хорошем настроении.

Во-первых, у меня записная книжка и дневник Пола. Во-вторых, я до конца рабочей смены подкалываю Тория вопросами о свидании с председательницей домового комитета.

* * *

И еще одна хорошая новость – последняя за день, но не последняя по значению. Наконец-то выдают жалованье.

Часть я сразу откладываю на оплату коммунальных услуг, а на другую можно запастись едой. Нужно купить круп, и хлеба, и котлет, и молока, и сахара. И, пожалуй, сегодня я все-таки побалую себя и возьму пирожное в белой глазури и цукатах, что лежит на самом видном месте в витрине кондитерской. Потому что когда у тебя есть пирожное – любой дождливый день становится немного светлее.