Читать книгу Белый, белый снег - Елена Хисматулина - Страница 5

* * *

– Мне было пять лет, если сейчас это вообще можно себе представить. Мне тоже когда-то было пять лет… Помню комнату, где жили с мамой, кровать с никелированными шишечками, коврик на стене и большое окно, которое зимой всегда покрывалось причудливым узором. Отца не помню совсем, но знаю, что он был. Мама часто говорила, что скоро приедет папа и мы махнем все вместе к морю. Я ждал, сам не знаю чего. Во мне настолько отпечаталось это «к морю», что всякий раз, когда кто-то приходил в нашу большую коммунальную квартиру, я надеялся – к нам, и мчался собирать вещи в дорогу. Вы слушаете меня?

– Да, – я прикрыла глаза в знак согласия, а про себя добавила: «Куда деваться».

– И однажды мы начали собираться. Только у мамы было озабоченное серое лицо и уезжали мы совсем не к морю. Мы ехали в Ельники – небольшую деревню, где жила бабушка. Мама торопила, скидывала как попало вещи в кучу. Собрала большой баул, который позже мы еле втиснули в вагон. Ехали долго, и потому мне стало казаться, будто я давно живу в вагоне и уже всех в нем знаю.

Станция, где высадились, была такая маленькая, что ни подводов, ни какого другого способа добраться до Ельников там не нашлось. Мама едва допросилась, сколько же верст до деревни. Оказалось далеко. Идти одной с баулом и ребенком не было никакой возможности. Мы остались ждать, промерзли до костей. Мне запомнились только мамины руки – холодные, застывшие. Она пыталась согреть ими мои ладони, но от ее прикосновений мне становилось только холоднее. Я чувствовал, что мама не думает сейчас ни о подводе, ни о бабушке, ни обо мне. Она сидела, повернувшись вполоборота, тискала мои ладошки, а сама немигающим взглядом смотрела сквозь окно. У меня зубы стучали громче, чем колеса проезжающих мимо поездов. А за то время, сколько мы просидели на станции, их прошло два. Помню почему-то очень отчетливо. И не знаю, зачем храню эту информацию…

Мужчина надолго замолчал. Продолжал предаваться воспоминаниям или просто устал от прошлого, не знаю. Мне по-прежнему не казалось важным то, что он пытался рассказать, но и говорить сейчас о своем было неуместно. Пауза длилась и длилась. Я совсем было решилась «разбудить» его, когда он снова заговорил.

– Мы дождались все же, когда к станции подкатила старая телега. Приехала суровая тетка с широкими по-мужски бровями, поджатыми губами, тяжелым, темным и недобрым взглядом. Она была в ватнике, старых кирзовых сапогах, темной застиранной юбке. Пристроила у высохшего дерева лошадь с телегой, а сама направилась прямиком к нам, будто знала, чего мы ждем. Встала напротив матери. Та поднялась, потянула за руку меня. Тетка долго смотрела ей прямо в глаза, потом повернулась ко мне:

– Прибыли, значит.

– Приехали. – Мама сильнее стиснула мою руку.

Снова пауза и снова долгий изучающий взгляд.

– Собирайтесь, нечего здесь рассиживаться.

– Я только Славика привезла… Мне ехать надо, обратно… Сейчас.

«Что мама такое говорит? Куда ей ехать? Как? Без меня?» – я в испуге смотрел на мать, боясь отпустить ее руку. Вцепился с такой силой, что у матери от боли скривилось лицо, но она продолжала смотреть на тетку и руки моей не одернула.

– Куда тебе ехать, что придумала?

– Обратно. Мне нельзя здесь с вами. Мне обратно надо.

– Ты что, думаешь, я здесь одна с ним нянькаться буду? Сама привезла, сама и живи-воспитывай. Не надо тебе никуда ехать. Собирайся, пошли. Дотемна надо к дому прибиваться. – Развернулась и широким крепким шагом пошла к телеге.

Нам ничего не оставалось, как следовать за ней. У мамы по щекам потекли слезы. Не знаю, от того ли, что тетка ее не послушалась и решила по-своему, или от снятого напряжения – вряд ли матери легко было принять решение оставить меня одного с ней. Она плакала, а я был благодарен тетке, что не отпустила маму. Решила как решила, и точка.

У телеги мама расстегнула пальто, сняла реденькую, как ветошь, старую шаль и намотала мне на голову прямо поверх кепки. Хмурая тетка посмотрела на меня безо всякого интереса, влезла на телегу, подождала, пока мать усядется рядом со мной, и легонько стеганула лошадь. Та покачалась на тощих натруженных ногах, фыркнула, будто испуская дух, постояла, прикрыв глаза и шумно раздувая бока, и наконец медленно потянула за собой телегу.

Дорога сначала шла наезженная. Лошадь тянула телегу неспешно, слегка подергивая ушами. Телега на ухабинах нервно икала, но лошадь оставалась невозмутимой. Меня толкало то в бок ближе к матери, то отбрасывало в сторону. В конце концов, мама придвинулась вплотную и обняла мои плечи. Теперь кидало из стороны в сторону уже нас двоих, но было гораздо теплее. Улучив момент, я тихонько пискнул:

– Мама, ты меня не бросишь одного с?.. – Я не знал, как назвать незнакомую неприветливую тетку. – Ну… с этой. Не бросишь?

Мама прижала меня еще крепче, припала щекой к повязанной шалью кепке и сквозь редкую ткань шепнула в ухо:

– Это бабушка твоя, Славик. Бабушка. Ты не бойся ее.

– Бабушка? К которой мы ехали?

– Да, к которой ехали.

Я был удивлен и разочарован. Когда мама сказала, что мы едем к бабушке, я представил добрую ласковую старушку с морщинками на лице, теплыми руками и светлыми выцветшими чуть влажными глазами. Сейчас мне легче словами обрисовать тот образ, который сложился в моем воображении. А тогда я просто знал, какие бывают бабушки. Тетка, правящая некрасивой старой лошадью, не могла быть моей бабушкой.

– Что, не признал родню?

Я дернулся всем телом, услышав ее голос. Не думал, что она подслушивает нас с мамой, не знал, что ей сейчас сказать, только засопел и опустил пониже голову.

– Я просто не успела ему ничего рассказать, – мама пыталась оправдать меня.

– Не успела, – пробурчала тетка недовольно. – Не хотела, вот те и не успела.

Тем временем телега свернула на узкую, едва различимую в сбившейся грязной лесной подушке дорогу. Лес подступил совсем близко. Темные еловые ветви кое-где касались телеги, а то отходили назад, давая простор лошади и повозке. Ехали долго, но среди тяжелых еловых лап не так зло налетал на нас ветер. Стало если не теплее, то, во всяком случае, более сносно. Когда начало смеркаться, впереди лес расступился и показались темные неприглядные избы.

– Добрались, слава Господу, – тетка легонько стеганула лошадиный круп, и та резвее потрусила к дому.

В избе было тепло. Заранее натопленная печь не успела остыть. Мама сняла с моих застывших ног ботинки. Пальцы онемели от холода и тесной обуви. В тепле ногам стало еще хуже – будто тысячи иголок пронзили их и пытали, вторгаясь то глубже, то отпуская плоть, и снова атакуя. Дома я бы заплакал, но присутствие рядом мрачной, чужой и одновременно моей бабушки заставило стерпеть боль. Мама спросила разрешения согреть для меня воды.

– Щас, натрем ему ноги, грудь, спину. Сразу полегчает. Куда собрались чуть не голышом? Осень поздняя на дворе, утром вода стынет, а ты парня в пальтишко на рыбьей коже обрядила.

Бабка смочила тряпицу мутной жидкостью, сняла с меня свитер, рубашку, быстрыми движениями прошлась по груди и спине, потом растерла ноги до колен.

Запах у жидкости был странный, я задохнулся и закашлялся.

– Ничего, парень, самогон – он полезный, когда на разогрев. Иди вон теперь на печь. Я тебя тулупом укрою. Давайте грейтесь, картохи вон в печи берите, я покамест лошадь со двора сведу. Не наша, чай, вертать пора.

Я подумал, что, может быть, она и не такая страшная. Через пару минут, укутанный в тулуп, сидя у печки, я закимарил, не дожидаясь ужина, о котором мечтал всю дорогу. Мама вскоре разбудила меня, сквозь сон я съел пару картофелин, ломоть хлеба со сметаной и будто провалился в другой мир, полный покоя, тепла, сытости и сонного наслаждения…

Мы прожили у бабушки до зимы и всю зиму. Житье в небольшой деревеньке было безрадостным. С раннего утра еще затемно бабушка уходила на ферму. Колхоз, объединивший несколько деревень, был мясо-молочным. Вроде бы с едой проблем не знать, а люди едва сводили концы с концами. Раньше в каждом, даже небольшом, хозяйстве была корова, овцы, птица. Бабушка часто вспоминала свою Зайку – добрую удоистую корову. И мне странно было наблюдать, как на ее всегда серьезном неласковом лице сквозь слезу проступала улыбка. Уже взрослым я понял, что и на ферму пошла она только за своей Зайкой – никого более родного и близкого в колхозе у нее не нашлось. Дед мой погиб совсем молодым, глупо и неожиданно – провалившись под лед весной. Бабка подняла сына, но больше семьи не создала – сначала мужиков на ее особую красоту не нашлось, а там и красота спряталась за резкие грубоватые морщины, широкие съехавшие к глазам брови, низко нависшие веки и крепко сомкнутые губы с опустившимися уголками, придавшими лицу недовольное нелюдимое выражение…