Читать книгу Граница дождя (сборник) - Елена Холмогорова - Страница 3

[1]

Лина не очень любила свой переулок, горделиво, но неблагозвучно именуемый улицей Ращупкина. Стандартные девятиэтажки стояли свободно, балконы выходили во дворы, где, как ни странно, еще теплилась патриархальная московская жизнь и старушки на лавочках судачили о соседях. Но приметы новой Москвы уже вторглись в этот микрорайон – дома «бизнес-класса», как вставные золотые зубы, нарушили ровный строй типовых близнецов.

Яркий луч ослепил ее, как будто кто-то из дома напротив поймал зеркальцем солнечный зайчик и теперь развлекался, заставляя уворачиваться от слепящих вспышек. Рабочие в синих комбинезонах ловко сгружали новенькие пластиковые окна со специального грузовичка, и стекла, меняя угол, взблескивали пронзительными лучами. Лина заслонилась рукой. «От Шуры заразилась, – отметила она, машинально переставляя цветочные горшки поближе к первому весеннему солнышку, – его манера выходить из-за стола и пить кофе, стоя у окна».

Лина раздражалась, потом привыкла. Даже иногда спрашивала: «Ну что там показывают?» И выяснилось, что, если каждый день в одно и то же время смотреть на улицу, замечаешь много интересного. Мальчишки идут в школу и, воровато оглянувшись, стягивают с головы шапки, чтобы пофорсить в любую погоду; старушка выводит на прогулку двух такс на общем поводке; парочка встречается у табачного киоска и долго целуется, прежде чем отправиться в сторону метро; привозят в офис воду «Шишкин лес» в огромных бутылях. А какое-то время был прямо-таки сериал. Ровно в половине девятого к серой с темными подтеками панельной девятиэтажке подкатывал джип, уместный разве что для сафари в какой-нибудь Кении. Оттуда выскакивали два дюжих молодца, обтянутых тесноватыми для накачанных мускулов пиджаками, шли в дом, а водитель оставался за рулем, но не в расслабленной позе, с какой полдня скучают у контор водители начальственных авто, а подобравшись, с прямой спиной. Минут через пять из подъезда под конвоем набычившихся верзил стремительно выходил маленький человечек и исчезал в недрах гигантского джипа, который срывался с места, едва успевала захлопнуться дверца за охранником. Человечек казался изо дня в день все меньше, он втягивал голову в плечи и быстро семенил ногами, потому что на один великанский шаг приходилось два-три его шажочка. «Вот она, цена успеха и богатства, – с явным удовольствием констатировал Шура, – этот лилипутик живет, как подпольщик в тылу врага, даром что под конвоем». А потом развлечение прекратилось, и они перебирали варианты: все-таки хлопнули бедолагу, разорился или же просто перебрался в дом для себе подобных.

Лина третий день не выходила из квартиры. В пятницу проснулась поздно, долго валялась, потом включила телевизор, такой непривычный в залитой солнцем квартире – никогда не смотрела днем, – и набрала номер регистратуры. Соврать оказалось так легко! Имеет же она право раз в жизни отравиться! Ей посочувствовали, в кабинет посадили другую медсестру, пожелали скорее оклематься, сказали, что ждут здоровую в понедельник. Она легла обратно в постель, и только голод заставил ее подняться.

В кухне подтекал кран, Лина долго смотрела, как набухает, чуть вибрируя, капля и наконец падает, звонко ударяясь о жесть раковины. Она стояла, зверея от мерного звука, но даже подумать не могла о вторжении в дом сантехника в грубых ботинках, перед которым будет стыдно за пыль на трубах.

Вчера она целый день слонялась по квартире в халате, то пытаясь убираться, то втыкаясь в какой-нибудь сериал. А сегодня испугалась. В панике заставила себя одеться и даже накрасить глаза. И теперь, глупо расфуфыренная, пялилась в окно с чашкой кофе в руке. Было невкусно: она привыкла к запаху свежесмолотых зерен и гуще, в которой утопала ложка. Но не было сил даже на такие простые вещи. А растворимый суррогат, как не рекламируй, в кофе не превращается.

Лина отхлебнула, проглотила горячую жидкость не рефлекторно, а осознанно, сосредоточенно следя, как тепло спускается по пищеводу и будто разжимается все внутри. С третьим глотком пришла ясность: на работу она больше не пойдет никогда.

Но надо было чем-то себя занять. И вдруг она поняла: вязать, вот чего ей хочется. Петля за петлей, из нитки возникает ткань, а если что не так – дернула и распустила. Все поправимо, вот в чем прелесть! Не то что шитье – неточный взмах ножниц и конец! Как мама не боялась испортить материал клиенток?.. Она так и сказать умеет: чик-чик по живому. На Шуриных похоронах – прямая и прибранная, все перешептывались: «Надо же так выглядеть в восемьдесят пять!» – вместо простых слов утешения, как всегда, о себе: «Я-то осталась вдовой не в пятьдесят пять, как ты, а в сорок. И у меня двое несовершеннолетних детей на руках было, а ты свободна. И купить невозможно ничего, не мечтали, что будет как теперь. Да и не так ты его любила, как я Лешеньку». И опять, опять Лина была виновата, что ей лучше, чем матери! Тогда прямо сжалась от обиды, но, прощаясь, мать взяла ее руку, и Лина ощутила на ладони сухие подушечки ее пальцев, они чуть подрагивали, и рука была не рука, а птичья лапка – хрупкая и беззащитная.

Она вспомнила это прикосновение, и вдруг все стало просто.

Мамин голос в трубке звучал удивленно, ей никто не звонил так рано:

– Мама, я, пожалуй, перееду к тебе.

Лина не спрашивала, не советовалась, она сообщала о принятом решении. Реакция ее не волновала.

Оправдалась дурацкая Шурина присказка: «Человек – не блоха, ко всему привыкает». Лина всегда сердилась: «Ну что за глупость, при чем тут блоха!», – а Шура то и дело повторял привязавшуюся бессмыслицу. Теперь у нее был повод признать правоту нелепой формулы. Жизнь устроилась быстро, свою квартиру она без труда сдала вышедшей замуж соседской дочке, и денег стало куда больше, чем раньше. Хозяйство Лина вела уверенно и легко, даже мать не придиралась, вздохнув облегченно и перестав вообще входить в кухню, кроме как приглашенная за обеденный стол.

Да, жизнь устроилась быстро, ясная и размеренная, и буквально через месяц прочно обросла ритуалами, на какие, казалось бы, требовались долгие годы. Вставали не рано, часов в десять. Долго завтракали и неспешно пили кофе под радионовости. Если позволяла погода, шли гулять и делали несколько кругов по Патриаршим прудам, здороваясь с соседями, улыбаясь мамам с колясками и умиляясь заполонившим аллеи крошечным собачкам в элегантных попонках. Пока было тепло, сидели на скамейке, подстелив запасливо взятую из дому газету, потому что по вечерам разнузданные компании подростков, вооруженных банками пива, оккупировали лавочки, устроившись на спинках и попирая сиденья ногами в грубых ботинках. Обед был чисто функциональной едой – быстрой и вне ритуала, единственной трапезой, совершаемой на кухне, а не в маминой комнате. Между обедом и ужином мама лежала с книжкой или дремала, а Лина занималась хозяйством, ходила в магазин. Ей нравилось возвращение в места детства, в старую Москву, где, конечно же, многое изменилось. Во Вспольном переулке мимо ее школы, ставшей теперь одной из самых престижных в столице, приходилось протискиваться сквозь сверкающие лаком джипы, ожидающие звонка с уроков, чтобы забрать отпрысков хороших фамилий. А рядом в отреставрированном особнячке расположилась какая-то контора без вывески, перед которой на асфальте был расстелен зеленый ковер и стоял, скучая, охранник с автоматом. У его ног сидела прикованная короткой цепью огромная собака, подозрительно провожавшая взглядом каждого, ступавшего на ковер. Многие были бы рады обойти его по мостовой, но плотно припаркованные джипы не оставляли такой возможности. Но что потрясло Лину больше всего – на собаке был бронежилет! Она даже специально водила маму посмотреть на это чудо-юдо. После ужина долго изучали телепрограмму, если ничего достойного внимания не обнаруживалось, Лина читала вслух газеты или предлагала партию в канасту. Мама пыталась вспомнить пасьянсы, которые любила раскладывать тетя Таня, но все, кроме названий, улетучилось из памяти. Лина купила книжку, и они с увлечением стали разбирать «Безумное покрывало», «Могилу Наполеона», «Королевский котильон» с разными хитрыми раскладами, с поворотом угла и без такового. Мама считала это занятие аристократическим:

– Надо почаще делать маникюр, а то противно смотреть на карты в неухоженных руках.

По вечерам мама по-старушечьи долго готовилась ко сну, измеряла давление, определяя сегодняшнюю дозу лекарства, закапывала в глаза средство от катаракты, плотно-плотно задергивала шторы, чтобы не разбудил утром случайный луч солнца, натягивала сеточку на поредевшие волосы. Вместо «Спокойной ночи» она неизменно говорила Лине: «Ну а теперь пришла пора счастья». Счастье заключалось в тоненьком белом квадратике снотворного – проглотить и до утра забыться.

Так сложилось, что они почти не разговаривали, разве что о текущих делах: не заправить ли куриный бульон вермишелью, идти ли гулять и на какой день записаться к парикмахеру.

Линин день рождения отметили походом в кафе. Мама была возбуждена, ей все нравилось, и она все комментировала:

– Смотри, официантки молоденькие, но не вульгарные, улыбаются мило, и юбки у них откровенной, но не пошлой длины.

Говорили в основном о еде, что в какие годы можно было купить, а что было дефицитом, да что сколько стоило. Заказали по бокалу вина.

– Ну, Линочка, за тебя, чтобы жизнь у тебя была светлая.

«Надо же, – скрутив закипевший гнев, отметила Лина, – слово-то какое подобрала, пустое и необязательное». Что ее жизнь? Нянька при старухе. Любой возразит, что сама такую выбрала, и она не сможет объяснить почему. Она только то понимает, что хочет быть хорошей дочерью, именно потому что мама ее в детстве не любила, такая изощренная месть.

– Вот сегодня тепло, а ты родилась в холодный день, и ветер прямо с ног сбивал, когда мы с Лешенькой шли к Грауэрману. Пешком, представляешь? А утром принесли на завтрак по крутому яйцу, и нянечка шепотом сказала, что это в честь Пасхи.

– Я родилась на Пасху? – ахнула Лина. – Я знала, что в воскресенье. А про Пасху ты никогда не говорила!

– Правда? Ну, значит, к слову не приходилось. А что, для тебя это имеет значение?

Лина не ответила. Она уже научилась столько пропускать, переводя разговор! Слишком много было острых углов, и любое неосторожное слово вызывало ядовитый ответный поток.

На десерт заказали фруктовый салат со взбитыми сливками.

– Я такой ела только лет сорок назад, в Пярну.

Лина опять промолчала. Милочка утром звонила, поздравляла, и показалось, что в ее речи проскользнул тот самый эстонский акцент, который так любят изображать пародисты. Как всегда звала в гости, говорила ровно, уверенно, передала привет от Ленарта. Лина часто думала, как пошла бы ее жизнь, если бы дочь не уехала из Москвы. Кто знает, отчего у них нет детей. Может быть, с другим мужем все было бы иначе. И она бы гуляла не с мамой, а с внуками… И было бы с кем посидеть на диване и поболтать вроде как ни о чем, но чувствуя, что рядом плоть от плоти твое, теплое… Хотя что-то у ее подруг с дочерьми вовсе не так.

Назавтра была расплата. Мама перевозбудилась, устала, не захотела вставать, потребовала завтрак в постель, раздражалась и обижалась буквально на все. Лина соврала, что едет на урок, и сбежала из дому.

Она с каждым занятием водила машину все уверенней. Права она получила лет двадцать назад, Шура заставил: «Выпью, домой отвезешь», – хотя тогда легко не пил даже в гостях, и за руль она садилась редко. Машина, полгода простоявшая без движения, оказалась на ходу, Лине порекомендовали опытного инструктора, и она с упоением вспоминала подзабытые навыки.

Летом, когда Москва опустела, особенно по выходным, она стала возить маму кататься. Это вошло в число ритуалов, как когда-то выезд в экипаже, о каких читали в классической литературе.

Садясь в машину, мама чувствовала себя гранд-дамой, а потому готовилась тщательнее, чем обычно. Лину поражало, что ей было не лень переодеваться несколько раз, если отражение в зеркале ее не устраивало. Мама с таким азартом меняла блузки, шарфики и жакеты, что Лина, вполне равнодушная к собственному гардеробу, увлеклась ее нарядами. Она будто впала в детство, когда вырезала для картонной куклы платья с клапанчиками. Мама худела, руки подрагивали, видела неважно, а Лина не то что шить, пуговицу прикрепить едва умела. Мама сердилась:

– Ничему-то я тебя не научила!

Это был опасный момент, надо было немедленно отвлечь ее, иначе следовало неизменное:

– Ты вообще свою жизнь профукала!

Сама она работала до семидесяти с лишним, пока не стало трудно ездить на метро. А потому порицала дочь:

– Как тебе не тошно молодой без работы!

Мама читала Сименона в оригинале, и по привычке вставляла в разговор выражения embarras de richesse или créme de la cremé и, как бы спохватываясь, снисходительно переводила их Лине, давно, почти что с поры «Золушки», не прикасавшейся к французскому:

– Это идиомы «затруднение от избытка», то есть трудность выбора, и «сливки сливок» – лучшее из лучшего.

– Позанималась бы ты со мной французским, – попросила как-то Лина.

– А зачем? Ты мне развлечение ищешь? – язвительно отозвалась мама. – Мне и так не скучно.

– Почему ты все о себе! – не сдержалась Лина. – Это я, я хочу знать французский!

– А зачем?

Мать казалась искренне изумленной. А Лину уже несло:

– А зачем вообще люди читают книги, ходят в музеи?! Да и границы теперь, слава богу, не на замке. Ты вот так и не была в Париже, а я поеду!

Мать загрустила. Париж был ее больным местом. Она могла бы с закрытыми глазами представить себе знакомые до деталей по картинкам Нотр-Дам и Сакре-Кёр, Эйфелеву башню и Триумфальную арку.

– Да, в мое время Париж был как Марс…

Темы «в мое время» Лина тоже избегала. Политические взгляды у них с матерью не совпадали. Она сама, хоть и не была так политизирована, как большинство ее знакомых, радовалась происшедшим переменам, быть может, потому, что от нее они не потребовали особых экономических жертв. А мама не могла пережить крушения советской империи, хотя и признавала, что демократы принесли кое-что хорошее. Путешествия, например.

Однажды Лина все-таки задала всю жизнь мучивший ее вопрос:

– Мама, а почему вы нас с Владиком так назвали? Ты говорила, что это папа хотел.

– Папа был на большой работе, крупным хозяйственным работником, ему наплевать было на идеологию. Ему важно было, что государственная машина могла мобилизовать человеческие ресурсы на решение задач социалистического строительства. – Лину поразило, что мама так гладко излагает, будто читает по бумажке. – А что назвал так, мода была. Скажи спасибо, что не стала Индустрией. А мода – вещь необъяснимая. Вот скажи, чего это вдруг столько Кристин развелось?

Лина поняла, что ответа не дождется, и по привычке перевела разговор.

– Надо же, я так хорошо помню, как мы ходили моды смотреть на Кузнецкий Мост… Хотя в «Бурде» мне всегда нравились больше.

– Еще бы! Мой секрет был в том, что я никогда не отступала от выкройки, а большинство наших, даже имея журнал в руках, все пытались усовершенствовать. А там до мелочей продумывали каждую деталь, так что самодеятельность выходила во вред. А изюминка-то в аксессуарах – вот тут твори не хочу. А тебя я в детстве одевала – как картинку. Странно, что ты потеряла к этому интерес, за собой совершенно не следишь.

Ну ясно! Не могла не уколоть, иначе не была бы сама собой. Страх материнского неодобрения до сих пор сковывал Лину. Казалось, она хотела на все получать разрешение, которого уже много десятилетий не требовалось! Мамино недовольство ею было разлито во всем, пора бы привыкнуть, но жало каждого вскользь брошенного замечания непременно достигало цели. Лину жгло изнутри: «Вот она умрет, а ко мне во сне будет приходить и упрекать: “Я тебе говорила, а ты…”». Но она терпела, и почти четыре года, прожитые под одной крышей, сделали из нее стоика. Да, она ждала маминой смерти, но не желала ее даже не из любви, не из боязни потерять близкого человека, а, скорее, цепенея при мысли еще раз начинать жизнь сначала.

Незаметно Лина стала все больше зависеть от маминого настроения. А оно, в свою очередь, зависело от погоды, атмосферного и артериального давления, кондиции сваренного на завтрак яйца (надо было до секунд высчитывать время и точно соблюдать силу огня), услышанной по радио новости и неизвестно от чего еще.

Но сегодня причина дурного расположения была очевидна: день рождения Владика.

Чудо-мальчик, старший брат – неизменный пример и укор Лининого детства – не оправдал маминых надежд. Военное училище окончил, но летать не захотел, осел в министерстве, дослужился до каких-то средних административных высот. Смолоду женился, но вскоре развелся и долго ходил в холостяках. А в сорок лет – как с цепи сорвался: ударился в коммерцию, несколько раз богател и разорялся, покупал и терял квартиры и дома и, наконец, женился. Мать невестку невзлюбила, Тамара ответила ей взаимностью, и последние лет пятнадцать они не встречались. Владик исправно звонил матери каждое воскресенье, небрежно сообщая, в какой точке мира находится. Приезжал три раза в год: перед отъездом в теплые края на рождественские каникулы, на Восьмое марта и на мамин день рождения. Один, разумеется. Процедура была отработана. Предварительный звонок со стандартным текстом: «Ничего не готовьте, все привезу». И, действительно, являлся с ярким пакетом, полным изысканных деликатесов. Маме и Лине дарил дорогие, красивые и бессмысленные вещи вроде музыкальной шкатулки для хранения драгоценностей или рамки для фотографий из венецианского стекла. Про себя говорил коротко, все, мол, отлично, зато о странах, где бывал, рассказывал с увлечением. Уходя, оставлял конверт с хрустящими иноземными купюрами и строго наказывал честно сказать, если будут нужны деньги.

Даже в собственный день рождения он звонил сам, прямо с утра. «Чтобы не впускать маминого голоса в свой дом», – формулировала про себя Лина. В свою пору ее первый брак распался, главным образом, из-за того, что Паша предпочел мамины воскресные обеды под аккомпанемент историй болезней и грядки с редиской Лининому обществу. А что, собственно говоря, кроме своего молодого и неопытного тела, она могла ему предложить? Но Владика, который сумел постоять за свою семью, она уважала.

Точный как часы, Владик позвонил во время их завтрака. Как всегда начал с благодарности матери, что его родила. Шел мокрый снег, поэтому прогулки не предполагалось. Мама села за пасьянс, а это всегда было дурным знаком. Вечером – нормально, а если с утра – жди беды.

Беда и случилась. Врач скорой сказал, что микроинсульт, дежурно осведомился, не хочет ли Лина положить мать в больницу, хотя и дал понять, что большого толку не будет. Неделя прошла в хлопотах устройства и привыкания к уходу за лежачей больной. А на вторую стало хуже, временами мама впадала в беспамятство, почти не ела, то узнавала Лину, то называла ее незнакомыми именами. Дело шло к концу.

Однажды она услышала громкий голос, который звал:

– Мама! Мама!

Лина вошла в комнату. Глядя совершенно ясными глазами и улыбаясь, мама обращалась к ней:

– Мама!

А дальше – неразборчивое бормотание. Потом еще раз, уже без улыбки и требовательно:

– Мама!!!

И опять Лина слов не разобрала. Но в третий раз, когда интонации стали уже злыми и слова звучали отрывисто, она поняла: мать говорила по-французски. Собрав все свои знания, она спросила:

– Qu’est que tu veux?[2]

И получила четкий ответ по-русски:

– Воды.

Еще два дня она так и разговаривала, называя Лину только мамой и путая русские и французские слова.

В последний вечер она попросила мороженого. Лина побежала в круглосуточную палатку и купила несколько порций разных сортов, понимая, что мама, скорее всего, станет капризничать. Но та съела две ложечки, сказала “bien” и откинулась на подушки. И, пока не забылась сном, все повторяла одно и то же:

– Pourquoi? Pourquoi?

Утром мама не проснулась.

Похоронные хлопоты, скромные поминки: все друзья-подруги давно по кладбищам, так что Владик с Тамарой, ее, Линины, приятельницы, любимая мамина ученица – синхронная переводчица во французской фирме – и постоянная молодая клиентка, модница, а теперь старуха на костылях, неопрятная, с поджатыми губами.

Доев остатки с поминального стола, Лина принялась за мороженое. Когда оно кончилось, пошла в ту самую палатку и купила целый пакет. Она ела эскимо, брикеты, рожки, стаканчики, ела крем-брюле, шербет и пломбир, ела целые дни, не могла утолить голод, но ничего, кроме мороженого, не хотела.

“Pourquoi?” – непрестанно билось в голове, для чего она прожила эти годы, да и вообще, для чего жила и живет?

Спустя неделю ей захотелось кофе. Обрадовавшись, Лина понеслась на кухню, жужжание кофемолки и тонкий кофейный аромат она почувствовала неожиданно остро. Грея руки о чашку, она подошла к окну.

С крыши сбрасывали снег. Он летел невесомым облачком, сверкая на солнце, искрясь на фоне голубого неба. «Это – круговорот воды в природе, – вспомнила Лина папины уроки, внимательно следя, как тает, растворяясь в воздухе, снежная пыль. – Страшно вообразить: мама пережила его почти на пятьдесят лет!»