Читать книгу Граница дождя (сборник) - Елена Холмогорова - Страница 5

Трио для квартета
Маленький роман

Оглавление

Таинственной невстречи

Пустынны торжества…


Анна Ахматова

Кому не знакома эта зимняя обманка: просыпаешься – за окном темно, и нет никакого тайного знака, чтобы понять – глубокая ночь, раннее утро или вот-вот грянет не подлежащий обжалованию резкий, гадкий, ненавистный звон будильника. Несложно, конечно, посмотреть на часы, благо стрелки светятся мертвенной фосфорной зеленью, но сознательно оттягиваешь этот момент – вдруг можно опять зарыться поглубже в нагретое за ночь одеяло.

Когда Маша была маленькая, подарки всегда ждали ее на заранее приготовленном стуле у постели. Мама ночью тихо прокрадывалась в комнату, и сколько Маша ни пыталась, так ей ни разу не удалось подстеречь этот момент – предательский сон приходил раньше мамы. Традиция сохранялась до самой маминой смерти, только стул ставился сразу после ужина, а подарки появлялись, стоило отлучиться к телефону или в ванную. У мамы был комплекс вины: надо же ухитриться родить дочку восьмого марта! Во-первых, на один праздник в году меньше, во-вторых, неиссякаемый повод для несмешных острот. Хотя на самом деле жертвой была она сама. Потому что родила Машу не просто в женский праздник, а восьмого марта пятьдесят третьего года, накануне похорон вождя и учителя, если кто забыл.

Всенародная скорбь, естественно, не обошла стороной и роддом, у акушерки, как казалось бедной роженице, дрожали руки, медсестра тихо шмыгала носом, и любая радость по поводу появления на свет нового человека казалась неуместной и безнравственной. Все говорили вполголоса, крик младенцев звучал кощунственно. Вопреки обыкновению, тумбочки не были украшены букетами: все, что цвело, двигалось в одном направлении – к Колонному залу.

Но не такова была наша бабушка Оля, Олюня, или, как звали ее внуки, Балюня. «Сдох, кровопийца, – шипела она к ужасу мамы. – Гореть тебе в аду за всех, за всех!» Она сжимала свои изящные руки в маленькие кулачки, так что ногти отпечатывались на ладонях. «Чтоб тебе…» Мама никогда не видела ее такой и даже испугалась. Конечно же, она знала, что отец ее, любимый и единственный Балюнин Женюшка, сгинул в лагере, что, спасаясь от участи жены врага народа, Балюня бросила все и, схватив ее, шестилетнюю, сбежала к двоюродной сестре в глубокую провинцию, во Ржев, где застала их война, и только чудо помогло вырваться из полуразбомбленного города. При обыске у деда нашли портрет Николая II, так в протоколе и написали: «Хранил портрет руководителя царской власти», – наверное, пришили какую-нибудь монархистскую организацию. Да кто ж теперь узнает… Смерть Сталина так глубоко потрясла Балюню, что можно было подумать, она изумлена самим этим фактом – вождь казался бессмертным. С ней сделался род помешательства, как будто смерть была специально придуманным для тирана наказанием, а не ожидала каждого.

Она очнулась лишь когда у мамы начались схватки. Горшочек махровых узамбарских фиалок, появившийся на маминой тумбочке, насторожил соседок. Когда же мама сказала, что назовет дочку Машей, отчуждение усилилось: из четырех рожениц трое решили, что дочери будут Стали́нами, а одна выбрала Светлану: раз, мол, назвал так дочку, значит, это было его любимое имя.

Зато хорошей музыки было вдоволь! Она лилась из всех репродукторов: Шопен, 3-я симфония Рахманинова, 6-я Чайковского, его же трио «Памяти великого артиста»… Музыка для Маши с детства делилась на «зимнюю» и «летнюю». Зимой – это вестибюль Большого зала Консерватории, где Балюня всегда сдавала пальто в первом окошке гардероба слева и непременно требовала, чтобы Маша переодевала туфли, а еще – снежинки в желтом круге фонаря, когда мама водила ее в «вечерние музыкальные классы». А «летняя музыка» – совсем другая, не запертая в помещении, а несущаяся из окон Гнесинского училища во двор, знаменитый столетним вязом, где она любила гулять с подругами и все удивлялась, как звуки сливаются в немыслимую какофонию и в то же время не мешают друг другу. И еще расстроенное пианино на соседней даче, где полузнакомая толстая девочка все каникулы вымучивала этюды Черни.

А вот когда родилась Верочка, все было по-другому. Море цветов, поздравлений. Верочка… Наверное, позвонит первая, прямо с утра.

Маша еще не открывала глаз, но сквозь веки чувствовала, что уже светло. Март, почти весна, так что теперь не темнота, а свет обманчив – не знаешь, пора ли вставать. С другой-то стороны, всегда иметь день рождения в выходной – благо. Вот Верочку Наташа родила в воскресенье и страшно всех насмешила, написав из роддома гордую записку, как она здорово сделала, что у дочери (тогда еще безымянной) день рождения всегда будет в выходной. Маша отвозила очередную передачу и ждала внизу как раз эту самую записку, когда спустилась нянечка с предыдущей порцией посланий, и вдруг немолодая женщина в пуховом платке зарыдала, запричитала: «Ох, да что ж я теперь зятю-то скажу-у-у». Все разом замолчали, а нянечка подошла к ней и стала похлопывать по вздрагивающей спине: «Ты что, милая, видела я только что дочку твою, веселая лежит, хорошая, ты чего убиваешься?» – «Да что она такое пишет! Мальчик, мол, такой смешной, похож на лисенка!» Все захохотали, а она еще какое-то время продолжала всхлипывать, по-простонародному зажимая пальцами нос.

Маша все-таки заставила себя скосить глаза на часы. Девять. Пора бы подниматься, но можно и поваляться чуть-чуть. Да, Верочка, конечно, позвонит, племянница любимая, ее отец Сережка – единственный брат, общая их Балюня. Вот и вся семья. Мама умерла семнадцать лет назад, у отца была другая семья, но и он давно умер. Как все-таки дико: Балюня пережила дочь. Маша помнила ее, окаменевшую, на похоронах, и уже тогда старую. А сейчас Верочка прабабку суперстарой дразнит, хорошо у той с чувством юмора полный порядок, как и вообще с мозгами. Кто же еще поздравит? Надюша, подружка задушевная, Володя, по мобильнику, когда с собакой гулять пойдет или в булочную жена погонит, – вот, пожалуй, и весь обязательный ассортимент.

За окном было пасмурно, но столбик термометра неуклонно полз вверх, к нулю. Ветер гнул верхушки тополей, раскачивал провода, и Маша похвалила себя за предусмотрительность – с утра не надо бежать ни за хлебом, ни за чем-нибудь праздничным к чаю.

В ванной простояла перед зеркалом дольше обычного. В детстве она всегда вглядывалась в свое отражение, пытаясь увидеть, какие перемены принес новый год ее жизни. Что ж, для сорока семи совсем недурно. Размеры, конечно, не 90–60–90, но и не тумба бесформенная, морщины только наметились, волосы, увы, отчетливо тона «медно-золотистый» фирмы “L’Oreal”, но густые… И вообще – ничего себе. Вполне. Следующим пунктом деньрожденной программы была экскурсия по квартире. Одну комнату полностью съели книги и цветы – огромные пальмы, фикусы, кактусы и нежные гиацинты, фиалки, гортензии. Маша не прилагала особого труда, но почему-то цветы в ее доме выглядели ухоженными, как в оранжерее. Эту комнату она называла кабинетом, хотя работала в ней нечасто, а обычно читала или смотрела телевизор, устроившись с ногами на тахте, купленной в свою пору специально для Верочки, часто остававшейся у нее ночевать. Иногда и гостей здесь чаем-кофеем поила за журнальным столиком под неправдоподобно разросшейся пальмой. Вторая была довольно безликой, просто комнатой, без особого названия и функций. Зато кухня составляла предмет ее особой гордости и постоянной заботы: она все время что-то усовершенствовала, меняла, обновляла. Все очень хвалили ее квартиру, и сегодня Маша сама осталась довольна «утренним обходом».

Только-только она налила себе чашку кофе, раздался звонок в дверь. Она никого не ждала, поэтому, прижавшись к глазку, грозно спросила:

– Кто здесь?

– Барышникова Мария Александровна здесь живет? Фирма «Флора-сервис», доставка заказанных цветов на дом.

На лестничной площадке, маленький, как в перевернутом бинокле, топтался человечек с запакованным цветочным горшком в руках.

– Но я ничего не заказывала.

– Здесь вложена визитная карточка клиента, сделавшего заказ, – объяснил лилипут и предположил: – Наверное, подарок вам к Восьмому марта.

Машин правый глаз, почти касавшийся стекла, уже ныл, стало любопытно, как будто в дверном отверстии показывали какой-то иностранный фильм – «а вот и посыльный с цветами», – и она отперла.

– С праздником вас. Распишитесь, пожалуйста.

– У меня сегодня день рождения, – сказала Маша, как бы заглаживая неловкость: держала человека при исполнении служебных обязанностей на лестнице, за лилипута приняла, хотя оказался он среднего роста… «Интересно, полагается ли в таких случаях давать чаевые», – подумала она, но тот, на ходу попрощавшись, уже входил в распахнувшиеся двери лифта.

Под шуршащей бумагой оказалась цветущая карликовая магнолия. У Маши аж сердце зашлось: сколько она простояла перед ней в магазине, но треть зарплаты выложить, естественно, не могла. «Ее надо пересадить в больший горшок, дренаж, удобрения, и поближе к свету поставить», – она ринулась в комнату присмотреть местечко и вдруг остановилась: открытку надо бы прочитать.

Трогательно все-таки! Запомнил, а ведь в цветочный сто лет назад заходили, еще перед Новым годом, когда Володя с Митей ехали поздравлять их старую учительницу. (Кстати, вот еще кто позвонит непременно – Митя!) Верочка Володю терпеть не может, окрестила «подновленным русским», для «нового», мол, кишка тонка, да и кошелек не по всем швам трещит. Девичий максимализм! Нет бы радоваться, что у тетки какая-никакая личная жизнь. А что он женат, даже и хорошо: обязательств ноль, одна приятность два-три раза в месяц. Телефон. День начался. Позвонила Верочка, потом Сережа, Балюня, Надюша, Володя, Митя и несколько непременно каждый год набегающих случайных людей, не дававших о себе знать долгими месяцами, а потому претендующих на длинные, подробные разговоры.


Вопреки обыкновению, гостей у нее сегодня не будет. Только-только отпраздновали Балюнино девяностолетие и еще не были готовы к новым родственным застольям.

Сережа очень хотел торжественно отметить Балюнин юбилей:

– Как ты не понимаешь, это же, высокопарно выражаясь, веха в истории семьи!

– Милый мой, покажи мне сначала эту семью! – Маша в тот день была явно не в духе. – И вообще, кого, например, ты пригласишь? Подруг ее не осталось – тетка Ксения при смерти, Ирина Николаевна в маразме. А единственная дееспособная и помоложе, Клементина Аркадьевна, шейку бедра сломала. Кстати, я ей позавчера звонила. Она абсолютно в здравом уме и твердой памяти, но ни о каких Софочке и Алексе слыхом не слыхивала. Ничего себе, а?

Балюня недавно вдруг стала требовать телефон каких-то Софочки и Алекса и страшно сердилась, когда Маша уверяла ее, что понятия не имеет, кто это такие. Сережа испугался, начал сыпать медицинскими терминами и через день колоть Балюне что-то очередное против склероза. И стал еще настойчивее требовать пышного юбилея:

– Мы с тобой, Верочка, Мамонтовы – вот уже почти десять человек.

Маша сдалась, но ясное понимание того, что, кроме них троих, есть только Мамонтовы, резануло ее.

Когда Балюня в конце войны вернулась в Москву, то обнаружила, что ее квартира прочно занята семьей мелкого начальника из наркомата тяжелой промышленности. Муж в лагере «без права переписки», страшно нос высунуть. Помогла контора, в которой она работала до бегства во Ржев. Теперь, в военное время, она приобрела стратегическое значение и название звучало устрашающе – «Союздинамитпром». Балюню взяли на ту же должность делопроизводителя и выхлопотали комнату в большой квартире у взорванного храма Христа Спасителя. Соседи несколько раз менялись, уезжали, умирали, а Мамонтовы, разрастаясь, получали одну комнату за другой, пока не стали единственными, кроме Балюни, обитателями квартиры. Несколько раз им предлагали разъезд, но Балюня встала намертво: я умру, квартира ваша будет. Главой семьи Мамонтовых была Зинаида Петровна, женщина цепкая и везучая: в своем глубоко пенсионном возрасте она работала бухгалтером в крупной фирме, была на хорошем счету и приносила в дом достаточно, чтобы обеспечить приличное существование. Муж ее, больше чем на десять лет старше, пришел инвалидом с войны, куда попал прямо с выпускного вечера, сейчас давно уже был на пенсии, нянчил троих внуков – двух дочкиных сорванцов и любимицу – дочурку младшего сына. Вся эта большая и довольно дружная семья с зятем и невестками разместилась в необъятной шестикомнатной квартире доходного дома в стиле модерн во 2-м Обыденском переулке около теперь восстановленного храма Христа Спасителя.

Отношения у Балюни с Мамонтовыми были скорее родственные, чем дружеские: «Друзей выбирают, а родственников – нет. И соседей тоже» – так она округло формулировала. Но Балюня зажилась, и, хотя хлопот она соседям не доставляла, двусмысленность ожидания конца их угнетала. Года четыре назад они устроили грандиозный ремонт, как говорила Зинаида Петровна, «под евро», произнося эти слова уважительно и со значением. Стены коридора, по которому малыши гоняли на роликах, покрылись какой-то модной пеной, кухня ослепляла итальянской мебелью, в кафельную плитку можно было смотреться, а с новыми сверкающими смесителями в ванной Балюня не сразу научилась управляться. Она одобряла Мамонтовых и без колебаний позволила заменить окно и дверь в своей комнате, но категорически не дала переклеить обои – сиротские, в блеклый цветочек – памятник эпохе дефицита. «Привыкла к рисунку, а то открою утром глаза, стен не узнаю, может, это я уже в раю? Так и помру, переволновавшись».

После этого ремонта, проявившего, что ждать им уже невмоготу, Мамонтовы затаились, тем более что был принят закон, по которому Балюня могла комнату приватизировать и завещать, не спрашивая на то их согласия.

– Неужели Балюня не понимает, что фактически отбирает комнату у Верочки? – Маша скорее спросила себя, чем Сережу.

– Понимает, говорила мне как-то. Но слово дороже.

– Может, попробовать еще раз ей растолковать? Да знаю, что аморально, думаю, что сама на это не решусь, но если подумать трезво: мы этих людей никогда не увидим, разменяем квартиру, и все…

Но Маша говорила и не верила собственным словам. И Сергей знал, что она не верила. Когда они были маленькие, мама привозила их к Балюне в субботу вечером, как он сказал однажды, «поночевать», так с тех пор и называлось. В воскресенье завтракали на кухне, часто вместе с Мамонтовыми, вареной картошкой с селедкой и квашеной капустой. Не вычеркнешь…

– Машка, хватит, не дадим квартирному вопросу нас испортить. А Верочку тещина квартира ждет.

С женой Сережа давно был в разводе, но у той, по счастью, хватило ума не препятствовать ни его, ни Машиным встречам с девочкой, тем более что сама она работала в режимном «почтовом ящике», а Сережа в поликлинике имел скользящий график. Маша жила еще вольнее, и с маленькой Верочкой возились они много.

– Ладно, будет заниматься коммунальным хозяйством, давай про юбилей…


– К седине не идут темные тона, разве что синий, да и то не глубокий, а ближе к васильковому, а еще лучше белый или яркие. Вот в Финляндии меня больше всего поразили старушки, я же тебе рассказывала, ухоженные, причесанные и очень ярко одетые. Любо-дорого смотреть! Да они бы и не поняли, если бы я сказала «старушечьи цвета», наверное, решили бы, что это я про красный да бирюзовый какой-нибудь.


Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу
Граница дождя (сборник)

Подняться наверх