Читать книгу Цветочный крест - Елена Колядина - Страница 4

– …И начинаешь помаленьку пихать… помаленьку, но крепко… вот эдак! – Юда поколотил сжатым кулаком о другую ладонь. – Чуешь – застопорилось. Привынимаешь тогда балду осиновую, но не до конца, и сызнова с размаху пихаешь…

– Всякое дыхание любит пихание, – размежив вежи, пробормотала повитуха Матрена.

– …туда-сюда, туда-сюда… – вдохновенно баял Юда. – Пока самую-то соль и не достигнешь…

Вот уже добрых два часа Юда Ларионов (или, как величали бы его, будь он князем, Юда Ларионович) пытался удержать внимание женской части Феодосьиного семейства, дабы еще хоть на толику задержаться в доме тотемского солепромышленника Извары Иванова сына Строганова да полюбоваться на его дочерь Феодосию. Юда очень хотел завоевать расположение Феодосии, только не умел деять ничего такого, что влечет девиц к иному дурню, как пчел на спелую грушу. И внешность у Юды была не та, чтоб девки пели по нему страдания. Им ведь, сущеглупым, подавай, чтоб глаза с бражной поволокой, и власа кольцами, и устами – краснобай. Не то чтоб обличие у Юды было худое, нет, вовсе не был он худ: тело полное, даже приятно деряблое, шея белесая, брада сивая, ручищи конопатые, с рыжинкой. Что касаемо личины… Личина у Юды не то чтобы не лепа, но и не так, чтоб прелепа. Вроде как в миску толокна глядишь, когда на Юду любуешься. И не силен был он в пении песен, не играл на гуслях. Затеяв разговоры с девицей, не поводил плавно руками и не охапивал нежно, а махал дланями, ровно мельница, что крутила на соляной варнице чтимую Юдой кованую фрезу. Юда и говорить-то складно в присутствии жен был не горазд. Не дал Бог Юде краснословия! Единственная вещь, которая его преображала, был солеварный промысел. Но девицы, заслышав про скважины и чертежи, почему-то дружно зевали. И лишь Феодосия заинтересовалась бурением земной тверди.

– Дабы изготовить обсадные трубы, брать надобно осину. Из-за осинового тела, – с жаром вещал Юда, для вящей убедительности поднимая над столом деревянную ложку.

– Тело на тело – доброе дело, – пробормотала Матрена, не открывая глаз.

Повитуха и Василиса давно уж дремали, привалившись друг к другу на сундуке. Закрывались веки и у Марии. Лишь Феодосия бденно внимала рассказу Юды.

– Наставление по бурению скважин как говорит? Не дуб, не сосна, а – осина! Это всякий древодель знает: дуб не гниет, шиповник какой-нибудь тоже не подвержен пеньковой гнили. А у осины в спелом возрасте…

– Спелая, ой, спелая! Сорок два года, а манда как ягода, – бормотнула с сундука Матрена.

– …центральная часть ствола, по-другому говоря, нутро, сгнивает. Гниль-то мягкая, и легко ее изринуть.

– На что она нужна, гниль-то? – пошлепала губами Матрена. – Мертвых срать возить?

Холопка, лупившая зенки на коробе возле двери, хихикнула в ладонь.

Юда нахмурился и пошевелил белесыми бровями. Но рассказа не прервал, а начал молвить, каким инструментом извергают самую осиновую гниль.

Тараща глаза и выгибая удивленно уста, Феодосия слушала Юдину притчицу про удивительный инструмент – железную фрезу, изготовленную тотемскими железоделами. И то сказать, искусны были в Тотьме кузнечные мастера. Кузни их огнедышащие, крытые землей с зеленым мохом, стояли во избежание пожаров по окраине города. Кузнецы и сами в толк взять не могли, каким кудесным образом твердокаменное железо в огне становилось податливым, как побитая жена, и потому в деле своем полагались не столь на науку ремесла, сколь на заговоры. Но так или иначе, ковали тотемские железоделы и крошечные рукодельные ножницы, и огромадные колокола, и звонкие иглы, и святые вериги, и богоугодные кресты, и дьявольски искусные фрезы. Именно фрезой тотемские солевары и удаляли из осины гнилую сердцевину. Оставалась опосля такого сверления деревянная труба толщиной в полторы Феодосьиных ладошки. Елду эту осиновую сушили, а высыхая, становилась она твердой, как государево слово. Кремень прямо, а не осина! Не взять было такую каменную трубу ни топором древоделя, ни зубами тещиными. Поддавалась она только умению тотемских розмыслей, или, как выразился бы книжный отец Логгин, инженеров. Таких, как Юда Ларионов.

– Обработка ее весьма затруднена, – гнул свое Юда. – Но обработать надо! Для первой обсадной трубы берется ствол с комлем. Изнутри, по губе комля, с древоделями и работниками сымаем кромку, дабы стал край завостренным. Обиваем этот нижний край, то бишь подол, железом. Кромка должна стать вострой, как нож!

Феодосия вспомнила нож, висевший на чреслах Истомы, и взгляд ее затуманился…

«Заскучала», – с досадой отметил Юда. Но лишь громче и подробнее продолжил изъяснять Феодосии суть действий обсадной колонны.

– Нож сей равномерно подрезает стенки в земле по губе скважины, – грохотал Юда, могучими конопатыми дланями изображая подрезание стенок. – Обсадная колонна свободно, под собственным весом, опускается долу…

Глаза Феодосии подернулись поволокой.

– …а грунт попадает в нутро. Для извлечения его берем вторую трубу, из древа с железным оконечником либо целиком железную. Сия вторая труба привязана сверху веревкой к вороту…

– Брань на вороту не виснет… – помутила приоткрытыми очесами Матрена.

– …да, к вороту… Либо к блоку. Эта вторая балда невелика…

– Не велика на балде бородавка, а все манде прибавка, – сквозь дрему вновь бормотнула Матрена.

– Баба Матрена! – обсердилась Феодосия. – И к чему такое срамословие? Ни к селу ни к городу!

Не то чтобы матерные лаи не водились в Феодосьином доме. Были они в Тотьме в большом ходу, как и по всей Московии. И хотя духовные особы срамословие осуждали, без лая какое на Руси дело с точки сдвинется?! Но Феодосии, претила матерная хула.

– Чего, Феодосьюшка? – встрепенулась повитуха. – Никак я придремала маленько с устатку да во сонме чего лишнего сболтнула?

– Пока ты сонмилась, черт тебя за язык дергал, баба Матрена! – серчала Феодосия.

– Ну, будет, будет… – зазевала повитуха и перекрестилась. Потом напустила на себя озабоченный вид. – Князь молодой не обижает тебя, Феодосьюшка?

– Нет, нет! – с досадой махнула ладонью Феодосия. – Беседуем мы.

– Добро. Беседуйте, беседуйте, голуби мои, – сквозь зевание прогундосила повитуха и тут же уснула.

Посвистывала носом Мария. Пользуясь случаем, похрапывала на коробе возле печи холопка. Тишину нарушали лишь слабый плач братика Зотейки за стеной да заунывные вои доилицы Агашки – доя Зотейку грудью, та тянула колыбельную песню.

Феодосия пребывала в смятении. Вернее, ей хотелось себя убедить, что на перепутье она и не знает, что делать… То ли глядеть вослед уходящему Истоме? То ли вернуться по знакомой тропинке домой и, воздыхая по скомороху, прилепиться все же с Божьего и батюшкиного благословения к Юде Ларионову? То ли побежать еще какой другой дорогой – много их расходится петушиным хвостом в чистом поле? Не признавалась себе Феодосия, боялась признаться, что смута ее душевная давно уж осталась позади, и бежит она, Феодосия, вослед ватаге скоморохов, и ждет, что вот-вот за поворотом увидит она желанную фигуру в длинном диковинном охабне; и крикнет Феодосия на весь свет: «Истомушка-а!», и обернется Истома, засмеется, и бросится навстречу, и охапит крепко-крепко, и совлечет оголовник, и станет целовать в ланиты и выю… Ой, Господи, прости мне мое умовредие!

– Что? – переспросил Юда, услышав, как тихонько охнула Феодосия.

Он совсем не то хотел сказать вожделенной своей Феодосии! «Какая сухота тебя томит, светлость моя? – мыслил изречь Юда. – Расскажи мне, и будем воздыхати вместе. А как станешь ты мне сочетанная жена, успокою твое томление нежным дрочением, крепким целованием».

Вот что хотел изречь Юда. Но вместо этого сказал хмуро:

– Что?

И дабы не сидеть в молчании, тут же еще пуще углубился в инженерные тонкости соляного промысла.

Феодосия смутилась: «Зачем слушаю баяние Юды, населяя его надеждами? Ведь интерес к беседе принимает за воздыхание? Виделась с ним всего один раз, и то успел он промолвить, что погубила я его душу с первого взгляда. Не честнее ли признаться, что люблю другого? Но рассказ его о чертежах любознатен. Что как и мне поведать ему о карте земной тверди? Что как и мне бы стать розмыслей?! Разве только мужи могут? Отец Логгин рек, была в Греции женщина-розмысля, Гипатия из Александрии. Будь я Гипатией, шла бы с ватагой Истомы и чертила нам путь по звездам…»

– Есть ли у тебя принадлежности для чертежей? – вдруг спросила Феодосия.

– Готовальня арабская, – удивленно ответствовал Юда. – К чему тебе?

– Да так… – вздохнула Феодосия.

«Вот незадача, – подумала она. – То ли слушать про готовальню, разжигая возжелание Юдино, то ли сразу открыться? А поможет ли мое откровение? Доложит он батюшке про сухоту мою по Истоме, и запрут меня в келью под заклеп… Ой, но как же интересно про науку книжную поговорить! Когда еще с таким книжным розмыслей побеседую?»

– А что, Юда, могли бы тотемские кузнецы выковать мне железную лестницу до самого месяца?

– Почто до месяца? – заподозрив подвох, спросил Юда.

Но Феодосия была серьезна.

– Очень уж хочется побродить сверху, на земную твердь поглядеть, поозирать окияны. Я однажды на кровлю нашего дома влезла, так эдакие оризонты увидела!..

– Месяц маленький, – снисходительно усмехнулся Юда. – Его вон ногтем прикрыть можно. Где там бродить? Да и пустой он. Ничего на ем нет, один желтый камень. Соли уж там точно нет! А коли так, нечего людям на месяце и деять.

– А может, и не каменный месяц? Может, и не пустой? Лес издалека тоже неживым кажется. А придешь – и белочки в ем, и зайцы, и волки, и медведь.

– Белочки… – любовно повторил Юда. И вдруг осмелел и ласково посулил: – Как поженимся, за такие-то мысли бить я тебя буду кажинный день. Бить да любить, любить да бить…

Феодосия смешалась и опустила голову, пряча глаза. Никак она не ожидала, что Юда вдруг заговорит о любви!

– Бить – бей, а любить кажинный день ни к чему.

Юда бросил взгляд на спящих женщин и протянул руку через стол, так что его и Феодосию разделила лишь миска моченых яблок.

– Ты не подумай, я не злострастный какой прелюбодей, – понизив голос, произнес Юда. – А только женитва без любовей не бывает.

– Жены стесняться – детей не видать, – пробормотала Матрена.

– Верно!.. Для детосаждения это надо. А как очадешь, беречь тебя буду, бить не стану! – клялся Юда. – Разве только изредка, для порядку.

«Господи, да зачем же Юда так любит меня?.. – подумала Феодосия, и мысль эта ее встревожила. – Надобно сказать про Истому».

– Юда Ларионов, должна я тебе признаться…

По вздоху Феодосии Юда смекнул, что невесту он вовсе не очаровал и не сохнет она по нему. Но и в голову Юде не пришло, что Феодосия может томиться по другому! Лучше бы он дал ей договорить! Лучше бы узнали он и батюшка! Вырвали бы Истоме пуп, и делу конец! Но Юда не дал Феодосии слова молвить.

– Молчи, не надо… – ласково потребовал Юда.

Феодосия осеклась.

– Какую, говоришь, картину забавную ты рукодельничаешь? – быстро сменил тему Юда.

Феодосия помолчала. «Не дал сказать… Ну, да на все воля Божья».

– Вышиваю карту земной и небесной тверди. Хочешь, принесу посмотреть?

– А может, в горницу твою пойдем?

– Нельзя. Ни к чему это, чтоб в девичью комнату заходил муж.

«Безгрешная моя!» – с голубостью подумал Юда и еще дальше протянул руку через стол, преодолев преграду моченых яблок.

Феодосия отдернула длань и быстро вскочила из-за стола:

– Сейчас принесу сие рукоделие.

Матрена приоткрыла на скрип соловый глаз, оценила обстановку как благонравную и вновь засонмилась, будучи, однако, на карауле.

Феодосия бесшумно, как домовенок, пробежала по половикам домашними мягкими сапожками из бирюзовой кожи. Перескакивая через ступени, заскочила в свою горенку. Достала пяльца с шитьем и замерла, глядя в слюду оконца.

– Истомушка!.. Где ты?

В кровяной жиле у Феодосии застучало, и в тот же миг затрепетала жила подпупная, и закипело лоно, словно полный рыбы невод. Ощущение было новым и странным.

– Что сие есть? – удивилась Феодосия.

– Похоть! – возмущенно ответствовал голос, похожий на глас отца Логгина.

…Когда Феодосия услышала: «Отец об женихе тебе сообщить желает», она, глупая, в первую мысль решила даже, что батюшка уже прознал про скомороха и вымолвит сейчас свое отцовское слово: посягнути любимой дочери Феодосии в брак с Истомой! Но тут же изринула эту мысль как совершенно невероятную.

– Кто? – только и успела жалобно промолвить она матери.

– А тебе кто нужон? Черногузой дворянин? Иди-иди, отец сам все изречет, – ткнула Василиса в спину дочери. – Тятя своему чаду худого не присоветует.

Феодосия пустила слезу.

Василиса, истолковав плач боязнью дочери перед замужеством, смягчилась:

– Не ты первая, не ты последняя. Ничего страшного в том нету. Вон спроси у невестки. Когда ты за прялку, так он – за елду! Худо ли?

Мария обиженно поджала губы.

– А вам, матушка, надо, чтоб чужие блудищи Путилу моего за муде водили? Такого мужа, как Путилушка, только оставь на миг, живо курвы обдерут кудри!

– Это истинно, – согласилась Василиса. И впихнула Феодосию в теплые покои, где вечерял отец.

– Мать рекши на той седмице, что вошла ты в женскую пору, – не глядя на дочерь, проговорил Извара. – Стало быть, пока девством твоим поганец какой не воспользовался, решил я посягнути тебя в замужество. За Юдашку Ларионова пойдешь.

Феодосия стояла подле стола, упершись взглядом в ухват, который уже начал двоиться и дрожать в горючей слезе.

«Что как сказать про Истому?» – подумала она и бессильно вздохнула.

Отец перехватил Феодосьин взгляд.

– А ежели кто против, то подай-ка, мать, мне ухват!..

– А кто против? – засуетилась Василиса. – Никто не против, верно, доченька?

– Юдашка – жених самый подходящий. Отец с матерью у него уже на том свете соль промышляют, сын он единственный, стало быть, здеся наследник своей варницы. Его одна, да наши четыре. Всего пятерик. А других-то и нет во всей округе, до Соли Вычегодской скакать – не доскакать! А как вся соль нашей станет, так вот где гости заезжие у нас будут, в этой пясти! И свои, тотемские, какую цену ни накинь, в колени кланяться будут! Без соли куда? А никуда! Шкуры лосиные запасать – соль! Коровьи шкуры тоже солить требуется. Рыба без соли до Москвы с душком дойдет, небось царь Алексей Михайлович за погной по голове не погладит! Мясное пищное без соли недалеко увезешь, хоть каждый воз иконами увешай! Нынче подать соляную вон какую загнули! Так приперли, что ни бзднуть ни пернуть! И не выплатишь, коли мне да Юдашке в пояс не поклонишься. Девку замуж не выдашь, коли пуда соли в приданое не припасешь. А мы сей год еще одну варницу затушим да распустим слух, что кончается соль земная. Как падалью-то потянет из погребов, холопы опухнут с голодухи, так тотемские гости и согласятся на любую цену. Тогда хоть на вес золота соль продавай! Что золото против соли? Тьфу! Золотом ни рыбу, ни сало, ни лесную добычу не засолишь! Огурцы вон с капустой, и те в рассол норовят!

– Верно, отец, верно! – кивала Василиса. – Надо бы жениха лучше, да некуда!

– А ежели заезжие купцы с соляным обозом сунутся, так у нас на них палицы приготовлены. За куль соли любой тотемский Тришка или Ивашка гостям дорогим кистенями головы проломит. Или слух пустим, что завозная соль – отравленная. Опоим зельем бродяг с торжища, хоть тех же Треньку с Омелькой, а как околеют, распустим кривду, что отравились солью чужеземной… Слава тебе, Господи, без соли – никуда. Человек весь насквозь из соли: плачет – в глазах соль, дубинкой машет – на спине. А сроднившись с Юдашкой, мы сольто в такую цену взгоним, что плакать сахаром станут! Сахар – чего? Девкам да Зотейке на петушки да пряники. Без пряников жили, а без соли поди проживи! Того и гляди соляной бунт грянет. И товар зело выгодный. Чуток воды подлил – и вес совсем другой, выгодный вес. Ткань или золото разве водой утяжелишь? А соль – пожалуйте. А кому цена не нравится, отходи, не мешай торговле, соли припасы слезами Божьей Матери!

– Ох, отец, прости Господи! Не богохульствуй!

Но Извара, приняв медовухи, уже вошел в раж.

– Бабья услада, и та соленая!.. А, Матрена?

– Ох, Изварушка Иванович, князь дорогой, верно, верно…

– Соль попридержим в запас, – развалясь на лавке, грохотал Извара. – Запас карман не трет. Монах баб не етит, а елду про запас носит.

– Золотые твои слова, Извара Иванович, – сладко тянула Матрена. – Мудр ты, как царь Соломон.

– А нынче по-другому нельзя. Народ-то ныне лукав, возьмет манду в рукав, пойдет в овин да и етит один.

– Тятенька, – взвыла Феодосия. – Уж больно Юда Ларионов не видный, не парень, а розвальня чистая. Конопатый весь, дебелый…

– А тебе какого подавай? Как кузнец Пронька-блудодей, что ли? Елда по колено, а дров ни полена!

– Волосья-то у Юды жидкие, что холопья дрисня! – вопила Феодосия.

– Воло-о-сья! У тебя зато волос долог, да ум короток.

– Дурно, верно, – поддакнула Матрена. – А как начнет тебя супруг Юдушка Ларионов баловать нарядами да аксамитами, не только про дрищавые волосья забудешь, так и плешь в усладу будет.

– Ты на рожу-то не гляди, – принялась поучать золовка Мария. – Другого с рожи не взять, а лих срать!

– Верно, дочка, – неожиданно назвал Извара невестку дочерью, отчего та порозовела да принялась увещевать Феодосию пуще прежнего.

– У иного красавца толк-то есть, да не втолкан весь. У моего супруга Путилушки, слава тебе, Господи, лепота при нем, но ежели бы не красавец был, я не в обиде: с лица воду не пить, верно, батюшка?

– Глаза у него белесые, как каменна соль, – рыдала Феодосия.

– А тебе синие подавай? Глаза – что? – тараторила Мария. – Глазами жену не уделаешь.

– Рыжий он, как гриб лисичка-а!.. – не унималась Феодосия.

– А чем рыжий худ? Рыжий да рябой на баб злой! – шумела Матрена.

– Снег бел, да пес на него сцыт, а земля черна – да хлеб родит, – гладила дочку по голове Василиса. И подмигивала просяще Изваре: не серчай, мол, отец родной, что девка слезы льет да вопли извергает, такая уж девичья задача.

– Ты, дочерь, не гляди на лепоту, а гляди в мошну, – стучал пястью Извара. – Коли мошна тугая, так всякий тебя в красоте уверять будет. Деньги есть – Иван Иваныч, денег нету – Ванька-жид. С синими глазами куда – на кол за блудодейство?

Феодосия обомлела: «Господи, уж не прознал ли батюшка об Истоме? Не про него ли намекает? Спаси его и сохрани!»

Утерев слезы, она примолкла.

– Вот и добро. Эх, слезы бабьи, тут и высохли, – смягчился Извара. – Мы с матерью не вороги тебе, Феодосия. И так порешили, что не те теперь времена, чтоб невеста с женихом впервой на свадьбе встречались. Завтра в обед приедет Юда в наш дом, и сможете вы с ним за столом побеседовать, приглядеться, дабы на свадьбе не напугалась ты рыжего-конопатого да не сбежала из-под венца с каким-нибудь скоморохом.

Мария и Феодосия вздрогнули.

– Тьфу на тебя, отец, – замахала руками Василиса.

Золовка принялась торопливо переставлять миски на столе. Феодосия через силу улыбнулась, тая волненье:

– Что ты, батюшка… Разве я вас с матушкой ослушаюсь?

…«Ох, ослушалась бы, кабы не страх за Истому. Вырвут пуп зазнобе синеглазому, ох, вырвут! А меня так и так за Юдашку отдадут», – томилась Феодосия, сжимая в руках пяльца с рукоделием.

– Ой!

Иголка уколола перст, расплылось по небесному шелку темное пятнышко.

«Почему кровь на пальце алая, а на синем шелке делается бурая? – заинтересовалась Феодосия. И вздохнула. – Пойду у Юды проклятущего спрошу, он все знает. Ой, нет! Ну его к лешему… Заведется опять баять, что кровь тоже соленая и, стало быть, без соли никуда. Да я бы весь век хлеб без соли жевала, лишь бы с Истомушкой один кусок делить…»

Облизав перст, Феодосия поплелась вниз, к Юде.

– А! Это твое рукоделие? И это все – тоже? – Юда обвел пудовыми ручищами разложенные на лавках и поставцах вышивки, сорочки, полавочники и прочие тканые вещи. – Золотые у тебя персточки.

Феодосия рассыпала мелкие смешинки.

– Жених на дворе, так девка – за прялку, – пробормотала она со смехом.

– Что?

– Так, пустое…

Феодосия развеселилась, вспомнив, как ожидали в доме приезда Юды. А все Матрена, сводня старая, затеяла… С утра в теплые покои, куда должны были препроводить дорогого жениха, холопки стаскивали со всех комнат рукоделия, вроде как Феодосьюшкой изготовленные. Феодосия пыталась было поспорить, но куда там!.. Сюда же привели холопку Парашку – тощую, долговязую, как репейник, и, что самое ценное, кривую на один глаз. Матрена самолично с помощью сажи довела чумазость Парашки до самой крайней степени, долго рядила в рогожи и трепала волосья. Угомонилась повитуха, только когда Василиса, вошедшая в покой, гаркнула от испуга и перекрестилась:

– Ну чистое чучело!

Парашке вменялось оттенять светозарную лепоту Феодосьюшки, для чего усажена она была на короб возле печи – насупротив места жениха. И стоило женам заслышать за частоколом всадника, как Матрена кидалась к Феодосии и принималась бить по щекам, дабы ввести в румянец.

– Баба Матрена, отвяжись! – вскрикивала Феодосия.

– Ничего, не отвалится у тебя голова, – не отступала Матрена, нащипывая Феодосьины ланиты и тыча в уста надкушенной клюквиной.

Наконец в двери ввалилась нарочно приставленная за ворота замерзшая холопка и закричала:

– Жених въехавши!

– Прялку! Прялку неси!

– Куда въехавши-то?

– В Красную слободу! К нашему двору уж приближается!

– Веретено! Где веретено?

Феодосию дружно усадили на сундук, подсунули под бок расписную прялку, в руки – резное веретено. Матрена успела подскочить со смазанным маслом гребнем и гладко учесать волосы надо лбом Феодосии да напялить на нее еще одну душегрею – для наилепшей полноты тела. К моменту появления жениха Феодосия так упрела, что начала злиться на ни в чем не повинного Юду.

Жених снял высокую суконную шапку с меховой опушкой, хотел было положить ее на короб, но испугался, обнаружив там кривоглазую Парашку в рогоже. Помяв шапку, он нашарил взглядом образа и трижды перекрестился, кланяясь.

– Феодосьюшка, – медовым голосом испросила Матрена, – какой утиральник подать Юде Ларионовичу? Тот, который ты на той седмице закончила, али тот, на котором ты рдяных петухов вышила?

От стены отделилась золовка Мария с двумя полотенцами в руках.

– Все сама, все сама Феодосьюшка наша срукодельничала, – усердно заливалась Матрена. – Уж все-то лето ходила в полюшко, глядела, как лен растет. Сама своими белыми рученьками пряжу пряла, полотно ткала, на солнце белила, дни напролет вышивала… Уж мы ей пеняли, де, мол, у батюшки твоего челяди сорок сороков, почто свои рученьки белые натужаешь?..

Феодосия возмущенно запыхтела на сундуке.

– Доченька, хватит прясть, встреть, усади жениха дорогого, – проворковала Василиса.

– Да нет уж, маменька, пока не закончу, с места не встану, – с издевкой произнесла Феодосия.

Василиса пихнула дочь в бок.

Матрена, румяная как кулебяка, загородила Феодосию и, вырвав у нее из рук веретено, подтолкнула сродственницу к столу.

– Усаживайтесь, Юда Ларионов! – поклонилась Мария.

– Благодарствуйте.

Поднимаясь с сундука, Феодосия украдом спихнула с плеч одну из душегрей, после чего повеселела.

– Как промысел? – спросила она, перебив Матренину попытку набаять Юдушке, как мастерски печет Феодосия пироги и как всю-то ноченьку пекла она рогульки для дорогого жениха.

Вопросом сим Феодосия несказанно утешила Юду. Ибо со вчерашнего дня, когда Извара Иванович подъехал к нему верхом и не чинясь предложил разговор о слиянии соляного промысла посредством женитвы, пребывал он в трепете. Было Юде уже двадцать лет, и давно помышлял он о браке, но, будучи три лета сиротой, не знал, как это дело изладить. Важивал он к себе в покои холопок, а хотелось ему любовей с женой! Поэтому перспективе брака с Феодосией Юда искренне обрадовался и теперь с энтузиазмом принялся рассказывать про соль, то и дело указывая ложкой на серебряную солоницу.

– Не просыпь, а то поссоришься с невестой, – опережая процесс сватовства с обручением, предупредила Матрена.

– Какая я невеста? Нас еще и не сватали, – недовольно произнесла Феодосия.

– А кому сватать, ежели Юдушка сиротиночка? Верно, Юдушка? – запела Матрена. – Мы и без чужих сватов обойдемся.

– Сами договоримся, – подтвердила Василиса.

– Да уж у нас с Изварой Ивановичем все договорено, – заверил Юда. – Моя варница да ваши четыре. Всего – пятерик. А ближайшая – в Соли Вычегодской. До ней скакать – не доскакать. Извара Иванович – из ума сложен муж! – все мне обсказал.

Юда взглянул на чумазую Парашку, размышляя, стоит ли раскрывать планы при челяди. Но желание предстать перед Феодосией в самом выгодном свете взяло верх. «Да она, щурбан кривоглазый, кажись, в изрядном умовредии и навряд ли чего поймет».

– Сперва поклонимся мы возом соли нашему воеводе да заодно доложим, что поганый народ утаивает от него, а стало быть, от государевой казны соляную подать. Воевода осерчает, начнет поборы с насилием, всю-то соль до крошечки из отребья вытянет, а после этого новую цену на соль можно будет хоть до небес поднять.

Холопка на коробе икнула.

– Ой, чучело, – возмутилась Матрена, – видишь, Юдушка дорогой, какие страхолюдные девки бывают?

Юда покосился на короб и прокашлялся.

– А наша-то Феодосьюшка как лепешечка в меду!

Феодосия возмущенно закатила глаза.

Матрена гнула свое. Упомянуто было и о белых рученьках, а также ноженьках, и о том, как батюшка с матушкой кормили дочерь и одевали, не щадя живота своего.

Юда внимал Матрене с неподдельным вниманием, то и дело повторяя:

– Да уж и сам вижу!..

От всех этих бесед сердце Юды так размягчилось, что рукоделие, принесенное Феодосией, он рассмотрел с необычной душевною ласкою, лишь самую малость выказав свое мужеское мировоззрение.

– Откуда же ты, Феодосия Изваровна, ведаешь, что земная твердь плавает в окиянах?

– Размышляла об сим многие часы, – радостно призналась Феодосия. – Брат мой Путила, да и другие купцы рассказывают, что ежели на Сивер по Двине обозом поедешь, уткнешься на студеное Сиверское, али Белое, море. На казанские, астраханские земли поедешь али к крымцам, уткнешься в Евксинское, по-иному – Черное море. По Двине товар повезешь, опять в море ткнешься – в Балтийское. И так кругом, куда ни глянь, вокруг тверди – окияны соленые. (Упоминание про соль Юде понравилось.) Значит, твердь земная плавает в неопределенном, сиречь безразмерном, окияне. Вот только в каком сосуде плещется сей окиян? Ведь без сосуда он бы растекся? А куда растекся – тоже вопрос. Вот над чем я сейчас размышляю.

Юда глядел на Феодосию, вылупив белесые зенки и раззявив рот. Наконец встряхнулся и нахмурился. Оглянувшись на спящих женщин, Юда сжал пясть и осторожно приставил к Феодосьиному виску. Поталкивая легонько кулаком, Юда пригрозил:

– Вот тебе за эти размышления, вот тебе! А как станешь моей женой, выбью я из тебя сии мысли не пястью, а палицей.

Феодосия охнула и сжалась. В груди у нее запекло.

Юда дернул к себе рукоделие.

Феодосия очнулась. Вырвала вышивку и завопила:

– Ах ты, соленая борода! Изыди вон, прыщ соленый! Али не видишь, тошно мне от твоих рыбьих зенок! Синие я люблю!

Василиса с Матреной подскочили на сундуках. Парашка свалилась с короба.

– Окромя синих глаз, не нужны мне другие!

Золовка Мария вскочила с лавки, ринулась к Феодосии, зажала было рот ей ладонью. Но вдруг охнула и изринула трубой иерихонской:

– Рожа-а-аю!!