Читать книгу Призрачные поезда - Елена Колядина - Страница 5

– МЫ отправляемся, – оповестил Краснов.

Василий неприязненно посмотрел сперва на меня, а потом на него.

– Неча пацана-то впутывать!

– Поосторожнее с выражениями. Слово «пацан» происходит от слова «поц» и значит «необразанный мужчина», – мигнул мне Краснов и серьёзно взглянул на помощника. – А как знаешь, Василь. Ведь спуститься придётся. Нý, вдруг тебя в туннеле прохватит опять, как в тот раз?

– Ничего со мной не того. Подумаешь, голова закружилась.

– Ну, ну… А ещё тебе голоса какие-то слышались…

– Я вообще тогда раненый был! Пётр Николаевич!.. – едва не плакал Василий. – Вы меня зря отталкиваете! Я с вами… с вами я куда хошь пойду! Но малец нам без надобности. Для чего ему секретный путь обнаруживать? А если кого прихватить желаете, так хоть этого… своего!

– Ты про Хмарова?

– Да. Он, конечно, ещё тот колоброд, но личностью посерьёзнее и комплекцией поосновательнее, чем Трофим.

Они говорили так, будто я отсутствовал. Доставало ли у Василия разумения понять, что, упоминая о некоем секретном пути, он уже наполовину рассекречивал секретность своего секрета? Подумалось, что как дети играют на развалинах после бомбёжки в войну, разделяясь на федералов, боевиков и миротворцев, так и седой генерал Краснов тоже играл в тайны и заговоры, которые как нельзя лучше соответствовали обстановке обширной полутёмной квартиры в старорежимном доме. Военные бессмысленно препирались, не стесняясь Трофима: один – потому что любой ценою хотел утвердить своё мнение, не заботясь об аргументах; второй – из крайней преданности, из любви к первому. Я не спешил уходить с кухни. Они могли проговориться о чём-либо действительно любопытном.

На подоконнике лежали газеты «Коммерсантъ-Daily» и «Чёрная сотня», которыми шеф-повар бил мух. Я развернул «Ъ» и содрогнулся от омерзения: всё было заляпано выдавленными внутренностями насекомых. Отчаявшись, открыл «Чёрную сотню». На передовице напечатано обращение к военному и морскому министру:

Уважаемый Александр Фёдорович!

Издревле повелось, что если государству угрожала опасность, если враг вторгался в пределы наши, то высшие классы, те, кого называют элитой, дворяне, аристократы, – подобно старшим братьям, первыми показывали пример народу, в первых рядах выступали на защиту родины.

Дочери надменных остзейских баронов прятали белокурые локоны под косынками сестёр милосердия; сыновья гордых восточных владык молились рука об руку с православными воинами перед битвой; родовитые князья знатнейших фамилий, Рюриковичи по крови, командовали «ротами смерти» и шли, как на параде, впереди наступающих цепей.

Так что же Вы, Александр Фёдорович, возобновите же достойную традицию: отправьте свою дочь медсестрой в лепрозорий, отправьте своего сына рядовым против Имамата; и когда ваша дочь подхватит заразу, – о, ведь она так красива, британские таблоиды почитают за честь украсить обложку этим украшением вест-энда! – когда гноящиеся фурункулы обезобразят её совершенное лицо, и когда изуродованные останки вашего сына бросят на съедение собакам – так жалко, право, нам будет умного, златовласого юношу, первого отличника на факультете международных отношений! – тогда, может быть, Вы испытаете разочарование, каким полны те 68 % избирателей, которые всё-таки пришли на электоральные пункты и голосовали за Вашу партию.

– Для тебя. – Краснов протянул запечатанный непрозрачный свёрток; в таких до войны подавалось постельное бельё для пассажиров дальнего следования.

Поколебавшись, я надорвал.

– Не подарок, Трофим. Подарки не возвращают. А это… м-м… ты… ещё можешь вернуть. Ещё можешь. – Краснов спрятал руки за спиной. – Не подумай, будто мы насильно втравливаем тебя. Решай. Ведь ты уже взрослый. Ведь ты уже…

Удивляясь, огладил я строгий полувоенный костюм глубокого чёрного цвета, с нарукавным изображением в виде белой стрелы, которая до смешного напоминала упаковочный знак «верх»: лишённая засечек жирная буква «Т», чья верхняя перекладина прогнулась концами книзу, образовав угол градусов ста двадцати, как между соседними сторонами правильного шестиугольника.

Я понял, что, если переоденусь, придётся отправиться вслед за Красновым, куда бы ни углубился он, и сопутствовать до конца, как бы всё ни сложилось далее.

Солнце уютно золотило опрятную кухоньку. Не слышалось рычания редких автомобилей, но долетал светло-зелёный трепет листвы. Лишь далёкий звон трамвая. Я подступил к окну. Показалось, что ничего не происходило, что я по-прежнему в северном уездном городе, первой зимой, когда мы только перебрались туда: малолюдные улочки, пологие холмы вдоль широкой реки… Всюду снег, пушистый и мягкий. Он опадал и сейчас. Белые хлопья затопили дрожащий воздух. Всё скрылось. Всё скроется. Всё отойдёт. И только снег будет сыпаться.

Слишком рано заплодоносили тополя. Откуда их столько здесь? Понял, что снежинки не настоящие, а одна только призрачность, пух, и что покоя не будет.

– Но придётся ли мне… – оглядел кухню.

Краснов с камердинером успели запропаститься. Меня поражала их способность вдруг исчезать и опять воплощаться. Покинутая комната напоминала опустошённую душу.

Рывком я задёрнул шторы, отгородился от солнца и торопливо переоблачился. Костюм как раз впору. Ласковая на ощупь ткань.

– Рад, что ты с нами. – Краснов возвратился, и в глазах его, когда увидел меня, мелькнуло страдание.

– Вы… помолодели, – выдавливаю.

Он был одет в безупречно подогнанную чёрную военную форму без отличительных знаков; одна только Звезда Героя сумеречно светилась под сердцем. В руках обувная коробка: на крышке – знакомый упаковочный символ «верх».

Сопутствующий Шибанов с ненавистью поглядел на меня (губами улыбаясь беспечно); его облекали вороные доспехи юберзольдатен – шедевр конструкторской мысли тевтонов: сверхлёгкий композитный материал с пьезоэлектрическим экзоскелетом и напылением фуллерита – одного из аллотропных видоизменений углерода: материал, превосходящий прочностью адамант. Сейчас камуфляж был деактивирован, и бронекостюм предстал в смертоносном великолепии, с набегающими чешуйками в местах суставных сочленений, с выдвижными шипами наплечника и наколенника, с гребешками, напоминающими складки сутаны, – всё это походило на одеяние духовно-рыцарских орденов. Отдалённо вспомнилось: «Бесчисленными легионами пройдёте вы по земле, а впереди вас будет шествовать ужас».

Оружия, кроме декоративного кортика на поясе у Краснова, я при них не заметил.

Краснов выделил мне пару ботинок того же полувоенного кроя. На удивление, пришлись по размеру. Пока переобувался и зашнуровывал, Шибанов с неожиданной лёгкостью (дело тут было совсем не в его богатырских мускулах) отодвинул шкаф, на котором висел календарь-метрополитен. Думаю, полтораста лет назад, когда дом проектировали, замутить потайной шкаф – было не банально.

Мы просочились в глухую комнату, кладовую, давно обращённую в пристанище забытых вещей. Узкий проход среди выдворенной когда-то мебели, которую, отреставрировав, теперь дорого можно было сбыть в антикварном салоне. Пыльные лучи света скользили по шатким нагромождениям: обезглавленный секретер, буфет на дрожащих ножках, шифоньер с разбитой консолью; почудилось, будто вижу фрагмент настоящего гардероба в стиле шератон, классического декора, с массивным цоколем и античным оформлением карниза. В дальнем углу стояло зеркало, покрытое трещинами, помутневшее; вместо нас отражались неясные размытые образы, точно зеркало навсегда осталось в прошедшей эпохе предгрозовых ожиданий и бледных цветов модерна, и сейчас оно дремлет и видит сны о потерянном, о невозвратно минувшем, и отражает лишь то, что видело раньше само, – то, что хочет видеть; и весь этот мебельный лабиринт при внешней массивности выглядел призрачным, эфемерным, как запах увядшего букета, и сам закуток напоминал археологический срез культурного слоя погибшей цивилизации.

Насколько я мог предположить, исходя из планировки квартиры, не отмеченная на плане комнатка была на этаже угловой.

Откуда-то сверху и со стороны едва брезжил свет невидимого окошка – оно было загорожено оружейным сейфом из листовой стали.

Шибанов шёл впереди, огибая неустойчивые нагромождения мебели. Я наблюдал с обдуманной отчётливостью, отставая от казака не более, чем на два корпуса. Явления случайные, кратковременные, вроде наших осторожных шагов к торцевой стене, с некоторых пор стали мне казаться чрезвычайно важными.

– Дальше что? – Казак шёпотом.

– Просто распахни дверь, – ласково попросил генерал. – Разве забыл уже?

– Кто ж её угадает… Она всякий раз по-разному…

Я не сразу обратил внимание на невысокий проём; деревянный створ имел серебристо-серую окраску, производившую впечатление толстого слоя пыли. Эта плоская, слитая с хрупкими косяками дверца напоминала рисунок на театральной декорации – пространство без выхода, переход в никуда, изображённый не совсем правильно и нарочито упрощённо, чтобы лишний раз подчеркнуть условности сцены.

Василий дотронулся до медного яблока дверной ручки. Хотя сам я не был крохотулей, пришлось приподняться на цыпочках, заглядывая за его плечо, – ну да, Фимочка, ты ведь так упиваешься своим высоченным ростом, ты даже в вагонетке метро испытываешь злобную радость из-за того, что выше – да, выше всех, ну почти-почти всех – выше всех мужчин этого города, – и я успокаивал себя, что, конечно, ботинки – неотъемлемая деталь доспехов Шибанова – изрядно увеличивают вышину казака.

Он осторожно повернул ручку. Так иногда, пытаясь оборвать запретный плод, вращают и закручивают висящее на ветке яблоко, пока не перетирается черенок.

Беззвучно дверь подалась. Открывается к нам, вовнутрь.

На дощатый пол сошла ниточка света, из которой выткался огненно-алый ковёр. Лучи проникали в полутёмную комнату, и казалось, можно взять аккорд на их пыльных струнах.

1-й Сыромятнический плескался у наших ног. Дверь обрывалась на улицу. Ни балкончика, ни карниза, ни самого хлипкого заграждения. Четырёхэтажная пропасть начиналась уже за порогом.

– Теперь куда? – Шибанов почти жалобно.

– Теперь туда. Как и в прошлый раз, – подбодрил генерал.

Я отметил, что противоположная сторона двери по цвету неотличима от наружных стен дома.

Взглянул вдаль. Силуэт города изменился – поредел, опустел после бомбардировок.

Шибанов набрал в грудь воздуху. Раньше, нежели я звуком или действием успел среагировать, он, держась прямо, как на занятии строевой подготовкой, шагнул за порог, туда, в улицу, в тринадцать метров, отделявших четвёртый этаж от серости тротуара.

Хорошо помню чувство ненатуральности всей этой сцены, охватившее меня тогда. Я встал над обрывом, держась за брус косяка. Его толщина не превышала толщину двери – сантиметра четыре – и такую же толщину имела и вся стена. Но не может быть, чтоб стена – несущая конструкция дома, – имела, в самом деле, столь малую толщину! Не картонная же эта стена, в самом деле!

Я заглянул вниз. На панель было брошено тело Шибанова, и какая-то пелена (как из-за перегретого воздуха, или соринка в глазах) препятствовала разглядеть, как именно оно было брошено. Мимолётные люди проходили мимо него, словно бы это было бревно или куча земли, вываленная при перекладке труб. Я склонялся над громадным аквариумом, в котором бесшумно мельтешили разнообразные водяные козявки.

Насколько припоминаю, между слоями доспехов заключался пористый материал, нечто вроде губки, заполненной особою жидкостью, а правильнее говоря – гелем, который при попадании пули мгновенно превращался в сверхтвёрдое вещество, а после снятия внешнего энергетического давления вновь разжижался, – но вряд ли бронекостюм защитил казака.

Незаметно тронул пульс – не выше семидесяти. Звенящая тишина. Краснов отчётливо проговорил несколько слов – те ничего не значили для меня. По второзначительным признакам – интонации, тональности – понял, что он подбадривает. Он дышал мне в затылок.

– А дальше что? – спросил не оглядываясь.

– Просто переступить порог.

Там, внизу, деловитые прохожие переступали через тело, как переступают через комок мусора. Ничто не в силах нарушить обыденность.

– То есть… шагнуть вниз? Вот просто так? Вниз?!

– Да.

– Зачем?

– Затем, чтобы различить истинную сущность вещей, – витиевато, но твёрдо произнёс Краснов.

Убеждённость, с какою он выговаривал это, не оставляла сомнений: старик подвинулся. А Шибанов… ну да он вечно в рот Краснову заглядывал, всегда исполнял что прикажут.

Я стоял на пороге. Шнурок с подпалённым кончиком свешивался в провал улицы. Определённо свихнувшийся дедушка вполне может и подтолкнуть меня.

– Стало быть, – по-прежнему не оглядываясь (боюсь увидеть безумие в его глазах?), – чтобы различить истинную сущность вещей, обязательно умереть?

– Да с чего ты решил?

– Но Шибанов… – Я сбился с толку: его удивление столь неподдельно искренно!

– Как-как ты бормочешь? «Погиб»?! То есть ты действительно видел, как он погиб, или же ты так решил, поскольку тебе пригрезилось?

Терпение моё иссякло.

– Ну всё, уж пускай вам неймётся, одолжение сделаю, но только вослед за вами.

– Нельзя.

– Истину познать опасаетесь?

– Не подумай, что я тебе не доверяю, – убеждённо проговорил Краснов, – но если ты останешься один, то можешь… раздумать. Тогда всё будет потеряно.

– Для меня?

– Для всех.

Я круто развернулся к нему лицом. Спиной к пропасти. Генерал очень спокоен и твёрд. Ласково, но непреклонно упрашивает броситься с четвёртого этажа. Взглянувши глаза в глаза, понял: нет, не столкнет, – важно ему, чтобы я сам сделал выбор. Вспоминаю, как в первый день, забирая меня из нашего уездного города, попросил: «Можешь обращаться на „ты“».

– А пошёл-ка ты!..

Прежде, чем я успел раскаяться, он сделался пунцовым.

– Да как же тогда ты рассчитываешь связать свою профессию со словом, с искусством, когда сам не в силах отличить истинного от мнимого? – так ведь я-то прошу не того, чтобы ты себя убил, а того, чтобы ты заглянул, вот туда заглянул, и понял, что всё это иллюзия, и истинный путь разглядел бы, – да посмотри же! – заорал мне в лицо.

Я вновь повернулся к пропасти, обострил чувства и наконец уловил ощущение, из-за которого улица, лежавшая в проёме двери, казалась не вполне существующей. Не доносилась ни звука! Люди бесшумно текли сквозь солнечный день; будто рыбина, проплывал грузовой троллейбус, – но ни фырчания мотора, ни детского смеха, ни трамвайного звона – всей смешанной мелодики полуденного города слышно не было, так же как не было ни ветерка, ни слабейшего колебания воздуха, ни испепеляющей жары… ничего. Движущаяся декорация? Немое кино?

Вдалеке, у Покровских ворот, возвышалась высотка Телекоммуникационного холдинга; но странно: далекое здание находилось как будто в одной плоскости с ближайшими к нам домами, словно весь этот необъятный город был декорацией, выписанной на театральном заднике.

Чуть только подумав о ТК-холдинге, я испытал необъяснимое беспокойство, и более всего почему-то опасался того, как бы Краснов не заметил это моё волнение. Ну да, действительно ведь: она-то, она-то упоминала, что именно там, в холдинге, зарабатывает. Очень вдруг захотелось приблизиться к далёкому небоскрёбу – вот точно так же, как приближаются к полотну картины, чтобы рассмотреть мелкие детали, – вот бы хорошо, например, заглянуть в окно; не во всякое, конечно, окно, а в определённое и конкретное; а там, быть может, увидеть (как смешно, как по-детски, как глупо!), найти…

Лишь пожелал, лишь подумал – и всё мировое пространство за пропастью, за дверным проёмом, пришло в движение. Казалось, я с неимоверной быстротой заскользил по ледяному пологому склону. Как будто комната была утлой баркой, которую мягко, неудержимо подхватила волна и стремительно понесла к утёсу Телекоммуникационного холдинга. Вместе с тем я понимал превосходно, что кажущееся движение – только причуда вестибулярного аппарата, что я по-прежнему стою на пороге открытой двери, на четвёртом этаже большого дома. В каморке Папы Карло за убогим холстом скрывался настоящий, действительный мир, – в нашей каморке мир оказался нарисованным на холсте. За серенькой дверцей с ручкою в форме яблока – а правильнее говоря, в проёме двери – был натянут белый экран, вроде тех, что использовали раньше для показа диафильмов.

Между тем скольжение к высотке ТК-холдинга прекратилось; гладкая стена поблёскивала в двух метрах от моих глаз. В стеклянной глубине, в одной из одинаковых ячеек исполинской картотеки, неотличимые один от другого конторщики занимали стандартные офисные боксы, обставленные типовой промышленной мебелью из IKEA; и за которым-то столиком я заметил черноволосую девушку, – хотя нет, будем же называть вещи своими именами, будем же говорить открыто, ведь правда, ведь хорошо, Фимочка? – стало быть: молодую женщину, – да, конечно, иначе не может быть; а хотя… а хотя… Всё равно же: кем бы она ни была, а правильнее говоря (правильнее говоря! надо быть осмотрительнее, надо говорить правильно!) – какою бы ни была она – я всё равно желал её видеть и желал вглядываться в неё. Так. Сейчас она, застёгивая жёлтую сумочку, поднимается с места, направляется к выходу, отдавая, видимо, приказания сослуживцам, и уже я смотрю ей в след, в спину, вижу её со спины, во все роскошные 176 сантиметров длины её совершенного тела. Я чувствую, что вот-вот произойдёт со мною что-то такое, что будет означать конец всего устоявшегося порядка жизни, – что-то похожее на погружение в состояние безумия. До боли, до смерти хочется полоснуть собственную руку ножом (поперёк).

Но если… но если всё эта некая проекция, симулякр, иллюзия, то отчего же я испытываю такую зависимость от неё – от Неё?

Наступает странное облегчение. Картина отдаляется, исчезает; опять – проём с четвёртого этажа, выходящий на жаркую, душную улицу.

– Ты решил наконец? – генерал осведомился ласково.

– Что? – Хрипло, не оборачиваясь.

– Преступить порог.

– Да.

– Не слышу!

– Да!!

– Превосходно.

Осознавая: немного – и тронусь рассудком, а также смутно догадываясь, что, переступив через порог, переступлю и через себя, – я зажмурился и перенёс правую ногу наружу. Рассчитывал прикоснуться к экрану, к мембране, ну, словом, к тому холсту, на который проецировались картины, – однако не ощутил никакой преграды. Подался вперёд – и, перенося на правую ногу тяжесть тела, в последний миг (от страха или от смелости) распахнул широко глаза, не найдя никакой опоры. Нелепо взмахнул руками, обняв пустоту. Всё оборвалось и кончилось.