Читать книгу Под знаком OST. Книга 4 - Елена Немых - Страница 4

Зима накрыла Харовскую область обильным снегом. Две тонкие фигурки в телогрейках, пуховых платках и больших, не по размеру валенках, ежились у маленького холмика с крестом. Вернее двух холмиков. Муся и Гуля стояли рядом с могилой сестры Зои и дочери Муси: Дины. Гуля и Муся грустили, им вспомнилось: сестры Растопчины собирались в Москву домой уже в начале зимы. Зоя Растопчина, главврач местной амбулатории в деревне под Харовском, числилась на хорошем счету, мечтала вернуться домой в Москву, однако холера догнала ее. Мечта вернуться в Москву- осталась мечтой. Скромные похороны, толпа бывших пациентов больницы, медсестры- Зою проводили тихо. Семья Анисимовых: глава Харовского НКВД, его жена Светлана и их дочь, когда-то счастливо спасенная старшей сестрой Растопчиной от крупа, также приехали на кладбище. Ссыльных они не любили, но помнили о спасении своей дочери долго. Анисимов мрачно смотрел на таблички с датами жизни и смерти, потом сел в черный «воронок», крикнул жене.

– Светлана! Поехали в Харовск! Не уехали они ни в какую Москву, вот холера догнала. Садись давай. Завтра ты у меня больницу Растопчиной возглавишь. Кстати, хотел тебе сказать следующее: не болтай лишнего. Вчера депеша из Москвы пришла по поводу болезни Сталина и амнистии для всех ссыльных. Уедут они скоро! Марию и Галину, я имею в виду…

– Эх… Не любила я ссыльную… Зою Растопчину. (крестится) Царствие ей небесное!

Она махнула на свою дочь рукой, они сели в машину к Анисимову и уехали. Зоя и Дина умерли от холеры зимой, их догнала и уничтожила болезнь, не смотря на то, что старшая Растопчина работала в местной деревенской больнице, а может именно из-за этого болезнь не пощадила ее. За ней ушла и одиннадцатилетняя Дина. Скромные крестики и таблички с надписью от руки химическим карандашом: «Зоя Растопчина, 1915—1953; Дина Растопчина, 1942—1953», припорошенные снегом, стояли на их могилах.

Лица девчонок: Гули и Муси заветрелись, в углах глаз появились мелкие морщинки, они не то, что повзрослели и возмужали, а скорее стали старше, мудрее, но в углах глаз блестели слезинки. Похожие, чуть раскосые, кошачьи глаза, девчонки походили друг на другу не только лицом, но и фигурами. Муся осталась за старшую, Гуля, младшая, старалась слушать во всем свою сестру. Она трудилась вместе с Зоей в местной амбулатории. Как удалось ей выжить, знало только провидение, но она остались живыми после свирепствующей

в этих краях холеры. Муся выжила в местном ДК, где трудилась учительницей музыки. Она рукой смахнула снег с крестов, затем положила домик из спичек на могилу Зои, отошла в сторону, перекрестилась. Гуля посмотрела на домик и сказала:

– Хочешь здесь оставить? Это папин?

– Всю войну со мной, а сейчас – да… Хочу оставить здесь. (через паузу) Ладно, пойдем папину могилу навестим…

Через пять минут они подошли к могиле отца: Растопчина Василия Андреевича. Его могила с номером 8087 на дальнем кладбище для зэков они навещали не часто. На дощечке сидела черная ворона, увидев Мусю и Гулю, она взмахнула крыльями и полетела. Гуля смахнула снег с дощечки, замолчала. Им с сразу хотелось перенести то, что осталось от отца, в могилу к сестре Зое, но после похорон они засуетились и затея канула в лету. Северный ветер трепал концы платков, серый пух трепетал под порывами на головах девчонок.

Через час они ехали в город Харовск на подводе с санями. Рассвет пятого марта 1953 года оказался солнечным, ярким лучом солнце осветило местную церковь в строительных лесах. Колокольня вся в снегу размещалась на острове. Печальный колокол звенел над опустевшим храмом, и через некоторое время на замороженной реке рядом с ним появились черные сани, запряженные черным рысаком. Уже к 13 часам они успела в Харовский НКВД. На площади рядом с областным наркоматом внутренних дел в городе Харовске проходил стихийный митинг по поводу смерти Сталина, организованный парторгом.

– Предлагаю почтить память Иосифа Виссарионовича минутой молчания.

Парторг махнул рукой монтеру, тот подсоединил радиотарелку к розетке, и из радио сначала зазвучал похоронная музыка, а потом голос Левитана сказал торжетвенно: «Сегодня, 5 марта 1953 великий вождь, Иосиф Виссарионыч Сталин скончался».

Трибуну рядом с Харовским НКВД украсили еловыми ветками, люди рядом напряженно вслушивались в голос диктора. Радио с минуту молчало, а потом неожиданно прорезавшийся голос Левитана объявил минуту молчания и включился метроном. Муся Растопчина остановилась на минуту, Гуля застыла рядом. Монтер влез на столб, подкрутил ручку радио, прибавляя звук. Однако слышно было лишь шуршание радиоприемника. Марфа, местная продавщица, охнула, запричитала в звенящей тишине.

– Боже мой! Что же будет дальше? Ничего себе! (видит Мусю) Мария Васильевна, а газеты почтальон привозил сегодня вам?

– Я не знаю.

Муся хотела ответить, но на крыльцо НКВД выбежал Анисимов, подбежал к синему ящику, на котором было выдавлены буквы «Почта» и мелкими белыми буквами «СССР», полез в него, достал несколько газет: «Правду», «Известие» – и быстро развернул. На первой полосе каждой их них виднелась фотография Сталина в черной рамочке, даты его жизни и смерти: 1878—1953.

Муся и Гуля Растопчины подошли поближе к двери, зашли внутрь НКВД. Гуля прикрыла дверь. В пустынном коридоре в самом конце открылась дверь, выглянул Анисимов и махнул рукой девушкам. Муся и Гуля заглянули в кабинет главы Харовского наркомата внутренних дел. Анисимов сказал:

– Мария Васильевна? Галина Васильевна? Какими судьбами в наши края? И что хотели? Вспоминаю вашу сестру Зою, царствие ей небесное.

Муся помолчала:

– Да. (сухо) Не дождалась она вот отъезда.

– Вы откуда узнали о смерти вождя?

– По радио!

– Приехала просить о досрочном освобождении? Я уже в курсе всего. Светлана, моя жена, мне рассказала, что вы от нас уезжаете.

– Да… Вот мы подавали прошение не один раз. И Зоя подавала. Но…

– Помню. Отказал я ей. Сестра Гуля тут плакала зимой. Просила. Правда ведь? Вы с Зоей приезжали!

Гуля кивнула головой и чуть не расплакалась. Анисимов свирепо посмотрел на нее, холодно обратился к старшей.

– Скажите, Муся, вот моя жена Светлана долго благодарила вашу сестру за спасение своей дочери, но, к сожалению, она сама не спаслась от холеры. Да и других не спасла. Даже вашу дочь Дину. Она ведь Ваша приемная дочь?

– Я ее нашла в Белоруссии, в 1945-м, когда возвращалась на родину с бывшей остовкой, Шурой Петровой.

– Врете вы все. Вот ваша анкета. Помечено: отец Дины Растопчиной – Стефан Мишо, француз. Мария Васильевна Растопчина. (тыкает ей в грудь) Вы! Вы были на оккупированной территории.

– Вы можете мне не верить. Помогите мне уехать домой, в Москву. Вот прошение от нас с сестрой!

Муся положила письмо от ДК Харовского района, в письме было ее имя: Мария Растопчина, а рядом имя сестры: Галина Растопчина.

Анисимов заглянул в бумагу.

– Светлане моей кланяйтесь, она в Зоиной амбулатории ведет приемы теперь с понедельника по четверг. Именно она отправила запрос в Москву по поводу вас. Отправила еще в январе. Ответ пришел из московской больницы «Медсанчасть», в которой работали Зоя и ваша младшая сестра Гуля. Ей разрешили вернуться в Москву, вернее ей и Зое.

– Муся и Гуля переглянулись: эх, Зойка не дождалась!

– Ваша сестра Зоя халатно отнеслась к своим обязанностям и из-за нее майор Жлудов руку потерял, я так понял! (смотрит в дело) Все есть в деле! Галина наверное сможет вернуться в свой госпиталь, она к в деле не проходит..Да и лимит там принимают. А вот для вас, Мария, есть только места работы по лимиту трудовых ставок в столице, в ДК Железнодорожника! Ответил мне некто:( смотрит в бумагу) Уткин, Николай Петрович, готов принять. Другого шанса уехать из Харовска у вас нет.

– Услышать фамилию своего бывшего мужа Уткина, Гуля вспыхнула. Она посмотрела на Мусю коротко, а когда вышла на улицу сказала:

– При чем тут Уткин? Тетя Лиля же написала, что он на Дальний Восток уехал и думать про нас забыл. Не ожидала!

– Не знаю, Гуля… Но на бумаге из Москвы его подпись стоит.

К вечеру Муся Растопчина опять преподавала музыку в своей деревне. Занятия шли в местном Доме культуры. Приехав сюда в 1946-м, сестры Растопчины стали жить у глухонемой Лены в деревенском доме, и Муся сразу устроилась на работу учительницей музыки. Письма от тети Лили из Москвы и Мити Андреева из Рыблага приходили редко. Лиля Шварц ждала возвращения сестер в столицу. Митя сообщал каждый год, что подавал прошение об амнистии в Рыблаге. И своему жениху и тете Лиле Муся отвечала одинаково: «Надеемся вернуться». Вот и сейчас она отправила письма сразу на два адреса: в Москву и в/ч 126345, в Рыблаг – Андрееву, когда зашла на почту. Чуть позже девушка зашла в директорский кабинет местного ДК. Она подкрутила ручку и включила радиотарелку: «В Колонном зале будет прощание с генеральным секретарем, делегация разных стран приедут попрощаться с великим кормчим». Муся села за стол, включила керосинку, поставила алюминиевый чайник, за окном по стеклам барабанил белый снег. Муся посмотрела за окно и увидела худосочную фигуру Степы, кудрявого местного мальчика лет восьми. Муся Растопчина обучала его в ДК нотной грамоте. Через десять минут они были в пустом зале, Степа уселся за пианино, Муся встала рядом:

– До. Ре. Ми. Фа. Соль. Ля. (Степе) Повтори.

– До. Ре…

Степа задумался, Муся вздохнула, встала.

– Подвинься, пожалуйста. Я сейчас тебе сыграю гамму!

Степа встал, Муся взмахнула руками, попыталась сыграть гамму, но не успела, дверь открылась и вошла Лена без платка. Она по вечерам мыла здесь полы.

– Лена! Сталин умер! Были сегодня на кладбище с Гулей, потом в Харовске. Отдали бумаги с просьбой об амнистии, потом на почту. Нам обещали! Надеюсь, скоро поедем в Москву.

Лена кивнула, замычала, пытаясь объяснить что-то Мусе, но Растопчина встала, закрыла крышку пианино, сказала, обращаясь к Степе:

– Степа! Иди домой. Сегодня занятий больше не будет. Хочешь я тебя отведу домой?

Муся взяла Степу за руку и пошла на выход, а Лена, закрыв кабинет директора, зашла чулан и нашла там ведро и швабру с тряпкой. И лишь портрет Сталина в черной рамке на стене сурово взирал на пустую комнату. Луч солнца полз по его портрету и, запутавшись в пышных усах, внезапно погас. Туча надвигалась на деревню, с снегу прибавился дождь, который опять забарабанил по железной крыше ДК. Две фигурки под черным зонтом: Муся и Степа шли к местному сельпо. По дороге к дому глухонемой Лене Растопчина решила зайти за сушками. Радио работало на всех столбах, а из репродукторов все так же звучала похоронная музыка. Вокруг радиоточек толпились люди, их угрюмые лица выражали растерянность и злобу, Мусю несильно любили в деревне:

– Эй, гляди-ка, актриса погорелого театра идет!

– Ссыльная, мать ее! (сплевывает)

– Радуется небось, что Сталин помер! (сжимает кулак) А я бы их своей рукой давил. Гнид московских!

Мужики и бабы из деревни стояли толпой у столбов с громкоговорителями и обсуждали смерть великого кормчего;

– Пойдем и дерябнем по стаканчику!

Женщина в платке держала в руках газету с портретом Сталина в черной рамке.

– Ох, на кого же ты нас покинул, отец родной! (целует портрет Сталина с черной рамочкой в газете) Сиротинушки! Сиротинушки -мы!

Плачущие и стонущие бабы в платках встречали по дороге Мусю Растопчину и Степу, многие махали ей прощально.

В лавке была только продавщица Марфа. Сильно накрашенная и надушенная, он с прищуром посмотрела на скромную учителку по музыке, Муся попросила дать ей сушки, когда в магазин вошел Иван Кратов, местный красавец и комбайнер. Он мечтал жениться на Марфе. Марфа обратилась к Мусе:

– Ну, что, Муся!? Ты почему из ДК ушла так рано?

– Слышали новость?! Сталин умер. А я вот в Москву наверное скоро уеду, подала прошение Анисимову.

Кратов перебил ее:

– Не отпустят так просто, родимая! (показал пальцем на Марфу) Хотел на тебе жениться, а теперь вот на Марфе женюсь!

Иван подошел к прилавку, стал обнимать Марфу, тискать ее, целовать в шею. Марфа отбивалась, однако ей очевидно было приятно слушать эти признания в любви. Увидев Ивана, который целовал продавщицу, она замолчала. Марфа увидев ее напряженный взгляд, оттолкнула тракториста:

– Мария Васильевна! Что случилось?

– Ничего. Я куплю сушки и конфеты и пойду домой. (обернулась к Степе) А ты сушки хочешь?

– Нет. Я хочу хлеба.

Муся кивнула, протянула карточки Марфе, та быстро выбила на кассе сумму, посчитала на счетах и отдала ей покупку: хлеб, сушки и ириски.

Муся Растопчина взяла хлеб и отдала его Степе, все остальное она бросила в авоську, которую нашла в кармане ватника, и выскочила из магазина. За ней вышел Степа с хлебом, Иван вздохнул:

– За что ссыльная Муся меня не любит?

– Она никого не любит.

– А ты про нас не говорила маме? Про свадьбу в мае?

– Не говорила. (машет рукой)

– Врешь ведь!

Марфа покачала головой и вздохнула, Иван пожал плечами.

Иван Кратов дал Марфе продовольственную карточку.

– Дай-ка мне чекушку, Марфа. Пойду помяну Сталина! (взял бутылку) Марфа, обдумай мое предложение, время есть.

Он хлопнул ее по спине, еще раз поцеловал, спрятал водку за пазуху и вышел. Марфа посмотрела на себя в зеркальце, взяла папиросу и закурила, она вышла из-за прилавка, надела пальто и вышла на улицу.

Муся шла уже далеко, Степа отпустил ее руку, взял в руку буханку хлеба и побежал домой. Иван сел на свой трактор и поехал, махнув Марфе рукой, а она продолжала курить, раздумывая: надо ли выходить замуж за Ивана Кратова.

Весна в этом году была ранняя, везде были проталины, сквозь лед уже сочился тонкий ручеек, слава богу, что в Харовске Муся надела калоши на валенки, и теперь не промокла по дороге домой. Когда она вошла внутрь дома к немой Лене, то увидела что Лена перед выходом из дома везде помыла пол и постелила половики. Когда Муся посмотрела на потолок, то увидела солнечные блики, которые скользили по деревянным балкам, отражаясь в окнах. Блики наполнили избу Лены веселыми зайчиками и предчувствием приближающейся весны. Муся положила сушки и ириски на стол, открыла форточку, пустив свежий воздух внутрь избы, сняла ватник. Ветер тронул прозрачные занавески на окнах, когда она сделала шаг вперед и, включила на полную громкость радиотарелку внутри дома.

Она прослушала траурную музыку, когда грохоча ведром, вошла Лена. Ее рябое лицо, рыжие ресницы и брови, зеленые, тусклые глаза – все так знакомо, и почти родное! Муся обняла ее:

– Я поеду домой в Москву… Поняла?

Лена мычит, кивает, машет рукой.

– Хорошо. Жалко мне с тобой расставаться, Леночка!

Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, она всхлипнула и неожиданно громко, в голос зарыдала. У Муси Растопчиной сердце неожиданно заколотилось от ее истошного бабьего воя, она не ожидала, что будет переживать от расставания с глухонемой:

– А где Гуля? Приходила?

Лена замычала, стала махать рукой за окно.

– Что? В амбулаторию ушла?

Она схватила телогрейку, которая висела на крючке в коридоре, накрыла свою голову, держа ее двумя руками над собой, побежала во двор, в сарай за яйцами из-под курицы. Она бежала к курятнику, причитая и утирая слезы, потом дошла до сарая, нашла яйца под курами, положила их в фартук, пошла обратно. Моросил мелкий и противный дождь, дорожки развезло. Муся посмотрела в окошко и увидела вдалеке Марфу, которая шла в ботах и галошах домой, несколько раз чуть не упав по дороге.

Когда Лена вернулась в дом, Муся уже успела зарядить шишками большой самовар, чайник поставила на золотистую корону, на столе уютно белел фарфоровый сервиз из чашек и блюдец, сушки и ириски лежали в корзинке. Вошедшая в дом Лена положила яйца на стол, и они засияли на серой, льняной скатерти. Муся вышла к себе в спальню, села в кресло, укутавшись в плед и начала читать пьесу Чехова «Чайка». Когда она очнулась, прошло где-то два часа.

В окне избы виднелась калитка, у калитки – привязанная лошадь, запряженная в большую подводу. Лошадь была старая, гнедая, в серых яблоках, с седой челкой и седыми ресницами, мирно ела овес из торбы.

Гуля тем временем закончила брать анализы у местных пациентов в сельской амбулатории, она сложила мензурки с кровью в деревянную подставку и поставила ее на видное место. Когда приехал медбрат их Харовска, она взяла с него расписку, передала сданную кровь и надела телогрейку. Когда Гуля вошла в дом, ее волосы промокли от дождя. Увидев сестру, она удивилась:

– А что занятия по музыке отменили?

– Занятия в кружках в ДК наверное на неделю отменят. А может и больше!

Лена вдруг опять замычала, запричитала, увидев, как закипел самовар на шишках, потом стала разливать чай по чашкам, и вскоре Гуля и Муся оказалась за одним столом. Книжку Чехова Муся положила на стол, она раскрыла ее на нужной странице, собираясь дочитать. Лена крутилась тут же. Гуля внимательно пригляделась к бледному лицу Лены:

– Да на тебе лица нет, ты бледная как смерть, впрочем, не знаю даже, что и думать.

Лена подошла к зеркалу, посмотрелась в него, причесалась. Потом открыла ящик шкафа, достала и проглотила таблетку. Муся внимательно на нее смотрела:

– А ты, Лена, где была с утра, пока мы в Харовске были?

Лена показала жестами, что дома. Гуля взяла в руки книжку Чехова, вопросительно посмотрела на сестру. Та, помолчав, заметила:

– Через неделю буду «Чайку» читать со сцены. Я свой номер отрепетировала!

Муся допивала чай, затем тихо произнесла, обращаясь к Гуле:

– Эх, Зоя не дождались амнистии! Все время об этом думаю…

Гуля положила книжку на стол, резко встала и ушла в другую комнату.

У Муси испортилось настроение. Она быстро доела сушки, потом съела ириску. Лена хотела долить ей чаю, но она уже встала из-за стола, вышла в другую комнату. Гуля стояла, закрыв руками лицо, слезы текли ручьем. Муся сделала шаг к ней, хотела успокоить, но в итоге сама начал плакать навзрыд. Так они плакали вместе, обнявшись.

– Ты хочешь в Москву? – неожиданно спросила Гуля.

Муся помолчала, слезы высохли, она твердо произнесла:

– Я хочу восстановиться в ГИТИСе и вернуться на сцену.

– Дай бог, даже не вериться. А как ты думаешь все-таки Коля помог нам?

– Он тебе писал?

– Нет… Мы расстались, он на развод подал, только нас не развели, я уехала, а он меня не искал. Может однофамилец?

– Вряд ли… Напиши ему. Спроси. Если ответит- поблагодари за помощь… Хотя мы сами все скоро узнаем. Мы в Москву едем! Представляешь, Гуля?!

Муся радостно прижала сестру к себе, но та отстранилась, подошла к окну.

В окне она увидела капли, сосульки, лужи и все ту же лошадь, уныло жующую овес из торбы. Муся вышла на кухню, и в их спальной комнате настала тишина, и лишь мерный стук ходиков часов нарушал ее. Внезапно во входную дверь постучали, петли скрипнули и в светелке появился почтальон с большой сумкой с письмами и газетами:

– Вам письмо, Мария Васильевна! Из Рыбинска. (садится на стул) Налей мне воды в стакан, Лена!

Лена замычала, налила воды в стакан, протянула его почтальону. Почтальон молча пил, пока Муся взяла у него из рук письмо, развернула его, прочла. Почтальон поставил стакан на стол со стуком, а письмо упало из рук девушки.

– Кстати, у вас там кто? В в/ч 126345?

– У меня жених там! Митя Андреев.

– За что сел? Номер-то явно не воинской части, я проверял, там зона сплошная, лагеря…

Мусе неприятны расспросы почтальона, она, поджав губы, с трудом заставила себя ответить:

– Ему моя сестра Зоя новый военный билет дала в военном госпитале.

У него фашисты старый военный билет отобрали, когда в плен захватили. Вообще, он всю войну прошел под другой фамилией.

Почтальон замолчал, а потом, закинув лямку на плечо, встал и, не говоря ни слова, вышел. Муся вздохнула, подобрала письмо с земляного пола и пошла с ним в спальню. На соседней кровати лежала Гуля:

– От кого? От тети Лили?

– Нет, от Мити…

Муся легла на кровать, укрывшись пледом, раскрыла письмо от Мити из Рыблага, стала вчитываясь в строчки. Ничего нового в письме Мити не было. Он подавал трижды с 1945-го прошение, но так и не попал под амнистию. Муся представила, как каждое утро толпа заключенных, в том числе Митя Андреев, выходит работать на котловане рядом с городом Рыбинск. Где-то вдалеке завыла собака, замычала корова, близился закат и как обычно вечерело быстро. Лицо жениха Мити стояло перед глазами. Будут ли они вместе?

В тот хмурый день Андреев, как обычно, вышел на работу. Сверху моросил серый ледяной дождь, куртки зэков промокли, однако они все дружно колотили кирками по мерзлой земле, пытаясь выбить щебень из горы. Когда в работе образовался перерыв, заключенные попытались разжечь костер. Вдалеке показался конвоир:

– Чего расселись?! А? Ну-ка, быстро встали и начали работу. Тебе лопату выдать? (показывает на яму Мите) Ты чего расселся?

– Моя сломалась.

Митя сплюнул, не хотя пошел за новой лопатой.. Он сильно изменился. Прошло восемь лет со дня его ареста на Рыбинской ГЭС. Годы, проведенные в зоне, дали себя знать. Легкая небритость ему очень даже шла, черты лица заострились, он сильно похудел, но живые, большие, серые глаза так же искрились, выделяясь на бледном лице. Митя Андреев каждый год подавал на условно-досрочное и очень надеялся, что освободится раньше срока. Отказывали ему ежегодно, в итоге он наконец-то написал Мусе Растопчиной в харовскую деревню, что в Москву наверное так и не вернется. Он подышал на руки, на улице еще заморозки и руки покрылись цыпками, хотя сильно загрубели, они все еще чувствовали холод.

Зэки рыли котлованы, работали на лесоповале и местном спичечном заводе. Впрочем работа по производству спичек считалась курортом, и Митя попадал туда нечасто. Вот и сейчас он опять рыл котлован. Когда Андреев подошел, конвоир откинул брезент с кузова машины из Рыблага и выдал ему новую лопату. Митя надел брезентовые варежки, а конвоир махнул на него рукой:

– Да читал я! Читал твое прошение!

– Гражданин начальник! Помогите! Хотел узнать у вас как раз, я подал на условно-досрочное освобождение и в этом году.

Конвоир нервно закурил:

– Вообще, парень, скажу тебе следующее, подождать тебе надо. Просто подождать. (тихо) Сталин умер. (делает запрещающий жест рукой) Вчера короче из Москвы радиограмма пришла, амнистия будет летом, вот и выйдешь на волю.

Митя подошел ближе к конвоиру:

– Врешь! Врешь, гражданин начальник! Амнистия была для нас в августе 45-го. Мой друг Лакшин, с которым я из фашистского плена шел, хотел выйти, однако не выпустили его! Умер вот в лагерной больнице два года назад!

Конвоир махнул на него рукой.

– Не друг он тебе! Сдал тебя Лакшин твой, дезертир – он и окруженец. Он повесился, еще и предсмертную записку оставил! Короче: официально об амнистии этого года объявят летом! Будешь трепать языком – срок продлим!

Митя замолчал, побледнел. Напоминание о самоубийстве Лакшина его задело. Андреев кивнул, взялся за новую лопату и опять приступил к работе. Почему-то образ бывшего друга по несчастью, Лакшина, которого он случайно встретил в колонне немецких военнопленных, преследовал его.

Он закрыл глаза, решил представить Мусю Растопчину, и воспоминания нахлынули на него волной:

Памятник пловчихи, приготовившейся к стартовому заплыву, сверкал черными гладкими мраморными плечами прямо у чаши с фонтаном в Парке культуры и отдыха. Муся взобралась на балюстраду, Митя дал ей руку, чтобы она не поскользнулась на гладкой поверхности и начала петь серенаду Шуберта. Из уст юной девушки песня звучала необычно:

– Песнь моя, лети со мной, тихо в час ночной…

Муся балансировала на лестнице, сошла медленно вниз к гранитной набережной Москвы-реки, Митя Андреев еле удерживал ее руку.

– Представляешь, в ГИТИСе в конкурсе 150 человек на одно место. Я им когда серенаду Шуберта на немецком зарядила, они аж рот открыли. А ты слышал ее на немецком? Сейчас я ее тебе спою. Значит так (вздыхает):

«Meise flehen meine Lieder durch

die Nacht zu Dur, In den stillen Hain hernieder

liebchen komm zu mir»

Муся увлечена собственным выступлением, она просто наслаждалась звуком своего собственного голоса, Митя нахмурился :

– Я думал, это все несерьезно.

– Значит, твоя электростанция – это серьезно, а театр нет? Знаешь, между прочим, очень многие говорят, что у меня большой талант. И даже огромный!

Муся взмахнула руками, показывая, какой у нее огромный талант: обхватила себя руками. Митя нахмурился:

– А как же я?

– Ты? (заметил наконец-то хмурого Митю) Ах, ну да… Сейчас.

Митя отпустил ее руку, засунул руки в карманы, спустился. Две ступеньки вниз.

– Значит так, первые десять лет я буду заниматься искусством, потом буду совершенствоваться.

Митя нахмурился еще больше, спустился ниже по лестнице, желваки играли на его щеках, но Муся язвительно продолжала дальше, не обращая внимание на грустное лицо юноши.

– Я должна тебе предупредить: я ужасная лентяйка. (перечисляет, загибая пальцы) Неряха. Я не умею готовить, я ненавижу стирать, мыть посуду.

Митя сбежал вниз и оказался уже на набережной. Встав спиной к девушке, просто излучал недовольство.

– Но, самое главное, Митенька, я невероятно влюбчивая. Сегодня со мной поступал мальчик в ГИТИС, он был такого (показывает руками) высокого роста, у него огромные, крепкие руки, глаза как у оленя.

Митя подошел к киоску с мороженым, купил маленький шарик, откусил кусок обиженно, но тут Муся подбежала к нему, шутливо и легко ударяя Митю по носу.

– Митя, послушай, я пошутила.

Митя отошел подальше, поедая мороженое, и со злостью обернулся к Мусе. Он взял крепко ее за руку, произнес твердо, глядя ей в глаза:

– Знаешь, что я таких шуток не понимаю. Для меня так: любовь – это навсегда. Ты это навсегда. Понятно?

– Ну, ты и зануда…

– А ты артистка! Слушай, а может, ты меня не любишь вовсе? А так? Роль играешь?

Мусино лицо оказалось близко, такое милое, родное…

Митя очнулся от воспоминаний: как же все это далеко! К вечеру всех зэков загнали опять в барак. Они разлеглись на нарах, и рядом в бараке оказался француз: военнопленный, бывший летчик по имени Поль Анджи. Поль попал в ГУЛАГ вместе с группой немецких военнопленных, но тех отправили дальше по этапу, а Анджи застрял в Рыблаге. К ним с Митей подошел конвоир:

– Эй, француз! Летчик-налетчик! Поль! Анджи! Ты чего смену прогулял?

Поль отвечал на ломаном русском:

– Я не прогулял. Заснул просто. Болею и знобит вообще.

– Объяснительную напишешь, а заключение врача есть?

– Есть, похоже на ангину… Горло красное и температура

Конвоир отошел, а к нарам Мити Андреева и Поля Анджи подошел новенький: тщедушный Иван. Суетливый Иван сел за мелкую кражу. Он злобно посмотрел на симпатичного француза, покашлял.

– Эй, чернявый, закурить не найдется?

– Не курю.

Конвоир выключил свет в бараке.

– Разговорчики, курить на улицу! Табак выдан каждому по норме!

Конвоир вышел на улицу, а новенький подсел поближе к Полю и сказал быстро:

– Скажи, француз, а ты откуда? Из самого Парижа?

Француз не успел ответить, отвечал за него Митя:

– Я отвечу. Поль Анджи из Марселя. В начале войны, в 17 лет, он сбежал из семьи, поссорившись с братом-близнецом Зигфридом (громко, Полю) Так?!

Поль отвечал Мите на ломаном русском языке.

– Зигфрид зарегистрировался на немецкой бирже в 1940-м, а я сбежал из Виши!

– Ух, ты! А у тебя брат где? На немчуру, значит, трудился твой брат! А как ты здесь оказался? Эй, француз!

– Не твое, дело… Отстань!

Митя встал, махнул Полю рукой, они вышли из барака. Новенький оглянулся и воровато залез в вещмешок француза, потому что искал махорку. Однако ничего кроме писем, написанных на треугольниках из листочков тетради химическим карандашом в Марсель, с пометкой «для мадам Анджи», так и не увидел. Митя и Поль сели на лавочке рядом с бараком.

Митя полез за пазуху, достал кисет, скрутил папиросу, отдал Полю, они закурили:

– Радостная новость, Поль! Сталин скончался, откинулся значит… Амнистия, говорят, грядет в связи с кончиной Сталина. Вот как! (он затянулся, лицо его помрачнело) Эх, жаль! Лакшин, друг мой по несчастью, не дождался!

Поль выдержал паузу.

– Друг? (пауза) А кто он – Лакшин?

– Я с ним из плена бежал, потом встретил на Рыбинской ГЭС: должны были нас амнистировать еще в августе 1945-го в связи с победой. Я даже в Москву собирался, но признался Кичигину, руководителю Рыбинской ГЭС, что живу под чужой фамилией: Левченко Павел, и вот меня арестовали, я еще и срок получил – 10 лет. Вернули меня в Рыблаг, его оставили в трудовом лагере при ГЭС, в итоге он, оказывается, покончил собой в бараке! Нашли предсмертную записку: «Не могу жить дезертиром».

– Ох, ничего же себе! Застрелился?

– Нет, повесился. Хотя, дело темное. Труп нашли с утра, то ли сам, то ли его. Вот как!

Поль курил и думал, навязчивая мысль одолевала его:

– Как ты думаешь, а что нужно сделать мне, чтобы вернуться на родину, во Францию?

– А ты за что сидишь?

Поль Анджи помолчал, вздохнул, а потом решился на рассказ:

– Освобождение моего Марселя в августе 1944-го я не пропустил, однако долететь с американцами до своего дома так и не смог. Был сбит советским самолетом, попал в Кольмарский котел, а позже вместе с немцами был захвачен частями Красной армии. Доставлен по этапу сначала в Ламсдорф, потом в Рыблаг! Моих документов и вовсе нет.

Кто-то закашлял громко рядом: к ним подошел старый зэк Костыльков. Разговор Мити и Поля привлек его внимание:

– Слушай, француз! Чего? У тебя документов нет? Могу помочь, сговорюсь с начальником Рыблага, достанут тебе чистые документы. Ну тех, кто уже отсидел, но умер. Из Рыблага выедешь по советским бумагам, а там и до Москвы доедешь к своим.

Митя улыбнулся, план по спасению Поля ему нравился:

– Точно, Анджи! А там в посольство обратишься! В Москве же есть французское посольство!

Костыльков продолжил:

– Лады? Только не бесплатно. Самогону достанешь или марафету? Да и махорку предпочту.

Поль удивленно посмотрел на Костылькова: он был скрюченный, весь в морщинах, на работу не ходил из-за чахотки, однако курил не останавливаясь. Митя покашлял:

– Скажи, а что действительно можно по чужим документам из Рыблага выехать? Я вот за подделку и укрывательство своего настоящего имени сижу вот 10 лет, без малейшей надежды освободиться.

– Слушай, парень! Ты сколько по чужим документам жил? До Берлина дошел! Тебя рассекретили, и вот! Ты уже анкету замарал так, что либо сидеть в Рыблаге и нос не высовывать на улицу, либо с новыми документами бежать совсем в Москву! Я вот живу здесь на полном довольствии, и мне отлично.

– А я подаю каждый год на амнистию! Вот, Иваныч!

Митя встал, Костыльков опять закурил. Поль Анджи пожал плечами, не все из того, о чем говорил старый заключенный, было ему понятно, а Костыльков пошел в барак. Стало совсем зябко, Поль посмотрел с интересом на Митю:

– Митя, ты вот мне рассказывал историю про то, как имя менял. Ты был кем?

– Повторяю, я был всю войну Павлом Левченко. Дошел до Берлина, орденов целая грудь, статьи в газетах. Военный билет на новое имя делала мне Растопчина Зоя: старшая сестра моей невесты, Муси! Она врачом была в военном госпитале, и нашла документы убитого солдата… Вот. Так я и стал Левченко. Это вот у этого (разводит руками) Дмитрия Андреева, ничего такого нет! Я уходил в 1941-м в народное ополчение рядовым Андреевым, потом, когда попал в немецкий плен и бежал, потерял документы. Ну, и в госпитале, на меня майор Жлудов в НКВД настучал… Он меня еще по старой фамилии принимал в части, в которую я вышел после немцев. В общем, вычислил меня, так как я с ним в один госпиталь попал к Растопчиной Зое… (через паузу) Короче, сложная эта история, имя менять все равно что судьбу.

Поль достал из-за пазухи еще один газетный лист, послюнявил, досыпал в газету махорку из кармана, скрутил две самокрутки, дал Мите одну папиросу и вторую закурил:

– Жалеешь? Что имя менял?

– Жалею, однако уверен, что сделал все правильно. Не потому, что испугался, потому что хочу дойти до своей самой любимой женщины.

– Расскажи, а какая она, твоя Муся?

– Красивая!

Митя внезапно замолчал, потом полез за пазуху в ватник, вытащил и показал фотографию Муси. Поль взял в руки фото, внимательно посмотрел на лицо Митиной девушки, перевернул и на тыльной стороне увидел подпись карандашом: Мите от Муси, 1941. Поль обнял товарища и встряхнул:

– Да… Повезло тебе, парень! Красивая у тебя невеста! Ждала всю войну?

Митя махнул головой, забрал фото из рук Поля, вскочил, посмотрел на заходящее солнце и сказал быстро:

– Ждала?! Попала в Германию во время войны, у тебя вот брата забрали, а у меня невесту угнали. Обратно приехала в Москву с дочерью Диной от француза. Клялась, что нашла в Белоруссии, брошенную и голодную в деревене доме, но официально ее отец: Стефан Мишо. Есть такие имена во Франции?

– Есть, – Поль смотрел на товарища удивленно.

– Я вот ей письмо недавно отправил, что сидеть буду долго тут. Что отказали мне в амнистии. В общем, в итоге выйдет она наверное за моего друга: Трофима Трепалина. У него вот никаких проблем! Имя не менял, вернулся с фронта, вся грудь в орденах. Ее готов с приемным ребенком взять! Я вот не готов, но люблю ее до сих пор! Вот так-то!

– Она где со Стефаном была в Германии?

– Он с ней у бауэра работал… Ладно. Короче, утро вечера мудренее! Тебе наверно и, правда, лучше Иваныча попросить по поводу документов. Марафет достать?

– Попробуй… Эх, Митя. Не рискуй. (вздохнул) По секрету скажу, писал прошение на французском на волю, передал конвоиру, но ответа нет… И давно нет!

– Не будет и мне ответа. Плохое у меня предчувствие. А может бежим?

– Сейчас?

Поль смотрел на него удивленно. У Митя сверкали глаза, то ли фотография невесты взволновала его, то ли разговор о прошениях. К ним подошел комендант:

– Ну-ка в барак! Быстро!

– А то что будет? Я может еще не докурил!

– С утра докуришь!

Конвоир близко подошел к Андрееву и вырвал силой папиросу из-за рта:

– Как стоишь? Руки по швам! Шагом марш!

Митя побледнел, крутанулся на ногах, сделал шаг к бараку, а потом неожиданно побежал. Конвоир не ожидал от зэка такой прыти, он передернул затвор:

– Стоять, Андреев! Стрелять буду!

Однако Митя бежал, что есть к сил к открытым воротам. На что надеялся он в эту минуту и о чем думал? Его заметил второй конвоир на вышке и внезапно выстрелил в воздух.

– Стой! Стой… Стрелять буду!

Митя лишь прибавлял скорости. Тогда первый конвоир взял его на мушку и неожиданно выстрелил прямо в беглеца, тот упал. Поль вскочил испуганно, конвоир побледнел. Убитый Андреев без движения лежал на плацу перед бараками. Конвоир, мутным взором посмотрел на Анджи:

– Быстро в барак!

Француз побежал в барак, быстро залез под одеяло, нащупал свои письма матери, прижал к груди. Посмотрев на пустые нары, вспомнил соседа Митю. Ему стало грустно, он закрыл глаза, мысленно придумывая новое письмо

к мадам Анджи, а потом стал вспоминать, что писал раньше:

«Дорогая мама! Ухожу на фронт, предложили поступить в летную школу. Не могу оставаться дома. Передавай брату Зигфриду привет, когда вернется! 1942. Твой Поль»

«Дорогая мама, попал в аварию, нас конвоируют в Рыблаг, вместе с другими военнопленными. В основном из войск Вермахта. Доеду, напишу. 1945. Твой Поль»

Конвоир залез опять на вышку, вскинул винтовку на плечо и застыл, пока двое других конвоира переносили труп Мити. Завыла сирена, лучи прожекторов разрезали ночную темень, когда на вышке медленно на тросах стал подниматься огромный портрет Сталина в черной рамке, украшенный еловыми ветками. Край его подхватил ветер, и он тихо трепетал, подхваченный очередным шквалистым бураном, переходящим в колкий снег. Начиналась новая жизнь!