Читать книгу Апокалипсис - Елена Улановская - Страница 2

Маленькая площадь перед портом Хайфы была плотно заполнена людьми. Постороннему наблюдателю картина на первый взгляд могла показаться вполне мирной: женщины и дети с чемоданами, баулами, сумками, ожидающие посадки на судно, чтобы отправиться в круиз по маршруту Израиль – Греция – Израиль. Все так и выглядело бы, если б не гнетущая тишина (все, даже дети, разговаривали только шёпотом), полное отсутствие в толпе мужчин и оцепление в виде моджахедов с автоматами Калашникова.

Эти бойцы специальных сборных мусульманских отрядов своим экзотическим видом вызывали в памяти старые советские фильмы о революционной борьбе в среднеазиатских республиках или более близкие к нашим дням события времен войны в Афганистане. А люди, собравшиеся на площади, даже человеку с менее богатым, чем у Алины, воображением, напоминали толпу евреев, ожидающих отправки в концлагерь.

На самом деле все было не так плохо, если на войне вообще может быть «не так плохо». По договоренности с ООН мирных жителей надлежало эвакуировать из районов, находящихся под контролем моджахедов, и только после этого можно было начинать «разборки». Весь север Израиля, включая Хайфу, был сдан без боя сборным мусульманским отрядам, тоже по договоренности с ООН и по личному указанию президента США (правительство Израиля уже давно не имело права голоса в таких вопросах). Регулярная армия Израиля, куда были мобилизованы все мужчины от семнадцати до шестидесяти лет, стояла около Тель-Авива, в ста километрах от Хайфы. Вследствие этого вопросами эвакуации населения в Хайфе и на севере занимались моджахеды.

Алина ни за что не снялась бы с места по собственной воле, ведь у нее в армии два сына, муж, брат и даже отец, записавшийся в отряд гражданской обороны. Но младшим детям оставаться в зоне боевых действий нельзя – пришлось собирать чемоданы…

На первом корабле отправлялись только женщины с детьми. Пропуска Алине и ее подруге Оксане помогла оформить Луиза – арабка-христианка, которая работала в угловом доме неподалеку от бывшего офиса Алины. Луиза организовала центр по борьбе с абортами в помещении бывшего бара с «девочками» для иностранных моряков, которым когда-то заправлял Гоша, старинный приятель Алины. Муж Луизы Анжело был крупным портовым начальником и пользовался некоторым доверием новоявленной власти как человек, говоривший на их языке, хотя и был «иноверцем».

Сейчас Луиза с двумя младшими детьми (старший был мобилизован в подразделение гражданской обороны) находилась метров на пятьдесят ближе к кораблю и энергично сигналила им, пытаясь что-то показать на пальцах. Алина шепнула стоявшей рядом Оксане, которая сжимала плечо своего Давидика побелевшими от напряжения пальцами, чтобы та никуда без нее не двигалась и смотрела за чемоданами, сама же стала продираться сквозь чащу тел и багажа к Луизе, боясь хоть на секунду выпустить в этой толкучке руки детей.

Через несколько минут она слушала взволнованный шепот Луизы, мешавшей от волнения иврит с арабским: Анжело передал записку, что христианская миссия в Израиле, Русская православная церковь и российский консул получили разрешение вывезти своих людей самолетами: кого в Грецию, кого в Россию; здесь останутся только евреи, и – тут Луиза судорожно всхлипнула и прикрыла рот углом платка – он своими ушами слышал, как два высоких чина из моджахедов говорили между собой, что будто бы корабль будет взорван, как только выйдет в нейтральные воды.

Развернувшись на одеревеневших ногах, Алина посмотрела на Оксану. Та издали показывала ей какой-то розовый бланк, только что полученный от охранника. Точно такой же бланк был в руках у Луизы. Алина несколько секунд пыталась прочесть написанное, строчки расплывались перед глазами – наконец, она поняла, что это арабская вязь. Луиза перевела:

– Вот, видишь: это моя фамилия, это религиозная принадлежность, это количество детей до 16 лет…

Пропуска, видимо, делались в спешке: фамилии и имена детей вписывать было некогда, количество детей проставили цифрами и – какая удача! – римскими: две палочки.

– Подержи сумку… – Алина начала расстегивать блузку.

Луиза округлившимися глазами смотрела на эти манипуляции в полной уверенности, что Алина тронулась умом. Не тратя времени на объяснение, Алина отстегнула булавку в подкладке лифчика (бабушкина школа) и достала сшитый из капронового чулка мешочек с золотыми украшениями: не королевские подвески, конечно, и не наследственные бриллианты – так, колечки да сережки, подаренные бывшим возлюбленным, а теперь мужем на дни рождения и прочие торжественные даты. Она быстро отсыпала половину золотых безделушек и спрятала в карман, а полегчавший мешочек пристегнула той же булавкой к цепочке на шее сына, предварительно сняв с нее жетон с именем и фамилией. Проделав примерно такую же неприличную процедуру с джинсами и достав оттуда пачку купюр, Алина отсчитала две тысячи долларов – ровно половину того, что было припрятано, и сунула в руку онемевшей Луизе, забрав свою сумку.

– И последнее, – прошептала Алина, достав ручку и аккуратно вставляя в Луизин розовый «пропуск в жизнь» еще одну палочку, – Рон будет твой третий ребёнок. Ничего не прошу – любой приют, любые руки, – только чтобы остался жив.

Алина вложила ладошку сына в руку Луизы.

– Тетя Луиза теперь твоя мама, пока я не вернусь. Не показывай им, что ты не знаешь арабский, иначе они тебя убьют, – она кивнула Рону в сторону охранников. – Мы скоро встретимся.

Смышленый мальчик, поняв, что плакать сейчас не время, серьезно кивнул и прикусил губу. Алина поцеловала их: Луизу – в обе щеки крест-накрест, сынишку – в лоб, и, подняв дочурку на руки, стала пробираться назад, к Оксане. Только один раз она обернулась, чтобы проверить, как ребенок смотрится на фоне арабской семьи.

Какое счастье, что она решила перед школой побрить его налысо! Макушка успела подзагореть, да и сам он был почти шоколадный, недаром проводил с бабушкой на море целые дни. Яркую синеву глаз (в отца) прикрывали модные среди шестилетнего населения темные очки «как у летчиков», которые он успел выпросить у родителей по поводу поступления в школу. На голове красовался тоже очень модный козырек из «Макдональдса», который выдавали вместе с гигантским гамбургером (аппетит у Рона был отменный – тоже в отца). Сын Луизы и еще десятки стоящих на площади детей были экипированы точно так же.

«Да здравствует универсальная культура и всеобщая глобализация!» – продекламировала про себя Алина, слегка приободрившись от сознания того, что даже в такую минуту ее не покинуло чувство юмора, – и споткнулась о свой чемодан. Машенька, до сих пор молча прижимавшаяся к материнской щеке, кашлянула тонким жалобным смешком.

Оксана держала розовый листок на расстоянии вытянутой руки, как гремучую змею, и, хмуря рыжие брови, пыталась разобрать, что там написано.

– Они выкрикнули мой номер паспорта и фамилию на английском, а когда я отозвалась, один пробрался сюда, сунул мне это в руку и потащил нас к выходу. Я стала сопротивляться, – Оксану передернуло от страха и отвращения, – так он быстро оставил меня в покое.

– Еще бы, – с горечью хмыкнула Алина, – ему-то что: пара лишних трупов.

– Каких трупов, о чем ты? Да что ты делаешь?!

Опустив дочь на землю, Алина достала из карманов остатки своих «сокровищ» и бесцеремонно засовывала их Оксане в лифчик. Жетон с именем дочери она взяла себе, и, добавив к третьей графе в розовом бланке Оксаны еще одну палочку, потрепала Давидика по голове.

– Теперь Мари-Машенька будет твоей сестричкой. Береги её.

– Вот, – сказала она лишившейся дара речи подруге, – кто-то у нас очень не любит «гоев». А зря! Теперь справедливость восторжествует. Вы полетите в Россию на самолете президентской авиакомпании, а нас будут «немножечко взрывать».

Оксана была русской; в свое время она вышла замуж за еврея – то ли в силу широты своего характера, лишенного национальных предрассудков, то ли даже жалея его, горемычного и гонимого в родной Украине. Дочки ее стали «жидовочками», и сразу после перестройки семья засобиралась в Израиль. Оксане очень не хотелось оставлять мать с умирающим отцом и сестру с мужем-инвалидом – да чего ради детей не сделаешь. Здесь, в Израиле, ее девочки волшебным образом из «жидовочек» превратились в «русских», и в паспортах у них стоит прочерк. Совсем по классику: «Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка».

В армию их, правда, взяли охотно. И сидели теперь ее девчонки в раскаленных палатках в пустыне Негев, прослушивая радиосообщения соседней Иордании, – благо, арабский они добросовестно выучили. А у матери даже не было возможности попрощаться перед разлукой…

– А как же ты? – Оксана, опустившись на асфальт, шарила в чемодане. – Ну где же она?.. А, вот, нашла! Ты же знаешь, я неверующая, и мама тоже – а вот бабушка верила. Она у меня из глубинки, из Костромы. Эта иконка, по ее заверению, оберегает от смерти. Возьми…

– Лучше бы взрывонепробиваемый жилет… – угрюмо пошутила Алина.

Стараясь не расплакаться, Алина смотрела, как ее девочка семенит пухленькими ножками за Оксаной, вцепившись в руку Давидика, к которому всегда была неравнодушна, и даже не оглядываясь в своей уверенности, что мама, как всегда, рядом. Только сейчас Алина осознала, как сильна вероятность того, что она не увидит эти ножки больше никогда.

Теперь, когда дети были спасены, она поверила, что обязательно отсюда вырвется – прорвется через оцепление, проползет на пузе, если придется, – но ничто и никто не заставит ее ступить на этот корабль-смертник.

Алина начала потихоньку пробираться к краю площадки, огороженной временной оградой из натянутой проволоки. Проволока не была, слава богу, колючей или подключенной к электрическому току, но через каждые двадцать метров за оградой стоял охранник с иссушенным лицом египетской мумии и автоматом наперевес. Медленно продвигаясь вдоль одинаковых, как верстовые столбы, моджахедов, Алина постепенно теряла надежду найти хоть одну лазейку в этой непроницаемой человекоограде.

В напряжении происходящего она отгоняла от себя вопрос – правомерно ли ее бегство, когда несколько сотен женщин с детьми ведут на заклание, как стадо коров на бойню. Если она сейчас попытается сообщить о том, что за участь им уготована – какую реакцию это вызовет? Моджахеды не знают языка – с этой стороны нет опасности. А люди – поверят ли ей люди? Алине всегда трудно было понять, как в многочисленных советских фильмах о Второй мировой войне сотня гестаповцев, пусть даже с оружием, могла направлять тысячную толпу в камеры смерти. Часто люди, даже зная о том, что их ждет, покорно шли, хотя могли бы задавить мучителей просто количеством, даже если бы пошли на автоматы – все равно же умирать!

Видно, каждый человек верит, что именно с ним случится чудо и он выберется из передряги, именно он. Вот и Алина не собиралась сдаваться, хотя уже почти закончила обход площадки. Теперь нужно пробиться вплотную к трапу и попытаться соскользнуть в воду – что-что, а плавать Алина умела…

Ей, правда, сразу представилась кровавая сцена из типичного боевика – расстрел главной героини прямо в воде: бурлящее от автоматных очередей море вперемешку с кровью, всплывающий труп красивой женщины (конечно же, лицом вверх), облипающая тело одежда, в нужных местах разорванная: очень романтичная сцена смерти. Алина критически осмотрела себя и вздохнула. Нет, после такого тяжелого дня никакого Голливуда не получится. Да и главные герои никогда не погибают: этому научил ее муж, большой специалист по боевикам…

В эту минуту Алина заметила, что один из «оловянных солдатиков», как она про себя назвала моджахедов, ведет себя нестандартно. Он, в отличие от остальных, очень внимательно рассматривал женщин и детей, толпящихся перед ним, прислушивался к приглушенным разговорам, сливающимся в монотонный шорох, похожий на шум прибоя, и, вылавливая из него какие-то знакомые звуки, улыбался одними глазами и насвистывал щемяще знакомую мелодию – не может быть! – «Подмосковные вечера».

Алина, работая локтями, пробилась к охраннику.

– Ты говоришь по-русски?! Учился в Союзе? В Москве?

– Нет, в Киеве…

– В Киеве! – потомственная киевлянка, Алина, как и все истинные ее земляки, забывала обо всем, услышав на чужбине название родного города.

– А где ты жил?

– На Андреевском спуске…

– Ой, а у меня там тетка жила! Там еще осенью каштаны все время катятся по асфальту вниз, невозможно поймать. Да… Но там же не было студенческих общежитий…

– Я жил у подруги. Мы собирались пожениться… – Охранник вынул что-то из кармана. Алина увидела гладкий, нисколько не сморщившийся от времени каштановый орех, почти сливающийся по цвету с ладонью, на которой он покоился. На полированной скорлупе была жирно выцарапана буква «А» и едва различимо – сердце, пронзенное стрелой.

– Ее зовут Анна? – наугад спросила Алина.

– Нет, Алена. И волосы у нее были, как это по-русски, да вот такие, как этот каштан… нет, еще краснее.

– Рыжие?

– Точно, рыжие.

Тут их полную светлой ностальгии беседу прервал грубый оклик на арабском, от которого лицо Алининого собеседника мигом стало непроницаемым, а тело вытянулось в струнку. Алина оглянулась. Вокруг ограды за линией охранников начала растягиваться вторая цепочка оцепления.

Алина посмотрела на часы: через десять минут посадка. Оставался только один вариант – нырять. Она повернулась к трапу, на ходу соображая, как избавиться от джинсов и кроссовок, которые в воде станут пудовыми, когда кто-то тронул ее за плечо. Алина обернулась: это был тот самый русскоязычный моджахед. Настороженно оглядываясь по сторонам, он протягивал Алине заветный розовый листок.

– Возьми: не нашли эту фамилию… Все время смотрел, кому отдать, – всех жалко…

– Ты знаешь, что корабль взорвут?

Охранник молча кивнул. В темных глазах его была безысходность. Только сейчас Алина заметила, как он молод – совсем мальчик. Такого же, наверное, возраста, как ее старший.

– Что ты вообще здесь делаешь? Ты же учился, на врача, наверное…

– Да, ну и что? В Палестине работы нет, в Израиле работать не дают – война. И Алена из-за этого со мной не поехала. А жить на что-то нужно… И родственники насели: месть за брата, за племянника, за соседа… Одна мать была против, плакала… Засунули в подразделение смертников – еле смог вырваться сюда, в сборный мусульманский отряд, – все-таки больше шансов остаться в живых: на войне как на войне… Теперь вот этот корабль… Ладно, давай скорее: я проведу тебя, чтобы не проверили документы… Если быстро выберешься – может быть, успеешь кого-то предупредить, осталось двадцать часов.

Он перелез через проволоку и начал прокладывать Алине дорогу к выходу. Она пробиралась за ним, почти уткнувшись носом в щуплую спину. Освобождение было буквально в двух шагах, когда воздух разорвал мощный гудок и почти одновременно – гортанные арабские выкрики и вопли женщин на иврите: «Уходит! Уходит!»

Алина обернулась. Странное дело – корабль отчаливал от пирса без единого пассажира. Вопли и причитания женщин и плач детей слились в отчаянную какофонию.

– Успокойтесь! – закричала Алина, рискуя сорвать голос. – Успокойтесь! Они все узнали, они все поняли! Готовился террористический акт, корабль собирались взорвать! Это счастье, что он ушел, – это спасение!

Ее голос утонул, конечно, в общем гуле, но те, кто стоял рядом, услышали. И Алина узнала, что значит сила толпы, что значит вера людей в то, во что они хотят верить, не прислушиваясь к голосу разума, и что значит пытаться отнять у них эту веру.

Они развернулись к ней – женщины, измученные ожиданием и только что потерявшие надежду вывезти своих детей из ада войны. Они тянули к ней руки и шипели, как дикие кошки; кричали, что она продалась русской мафии (судно было российским) и что она из тех, кто наживается на чужом горе; и что корабль, конечно же, возьмет людей – но тех, кто больше заплатит; и такие, как она, получат за это свою мзду и, уж конечно, лучшие каюты на корабле!

За весь этот долгий фантасмагорический день Алине ни разу не было так страшно, как в ту минуту. Если бы этот молодой араб, даже не понимая, что именно кричат на иврите, но верно оценив ситуацию, не дал из автомата короткую предупредительную очередь в воздух, обезумевшие женщины, вполне возможно, разорвали бы ее на части.

Моджахед вернул Алину к реальности, вынимая розовый пропуск из ее рук:

– Все, это уже не поможет: сейчас объявили, что все без исключения задерживаются в качестве заложников и через несколько минут начнется отправка во временный лагерь. Но в любом случае это лучше, чем взлететь на воздух с этой посудиной.

И развернувшись, он стал протискиваться на свое место в линии оцепления.

Алина осмотрелась. Притихшие женщины, измученные ураганом эмоций и долгим бесполезным ожиданием, расположились кто на земле, кто на чемоданах. Дети большей частью пристроились у них на коленях. Картина выглядела почти пасторальной.

Алине взгрустнулось. Сейчас, когда самая страшная опасность отступила, она почти жалела, что рассталась с детьми. Что она скажет мужу, где она их найдёт?.. Но вспомнив истории о заложниках у мусульман, она поняла, что «хэппи энд» еще очень далеко и что решение отправить детей с Луизой и Оксаной было правильным, к каким бы последствиям оно ни привело.