Читать книгу Верни мои крылья! - Елена Вернер - Страница 3

Она всегда уходила последней. Ей нравилась пустота всеми покинутого огромного здания, в тишине которого уже доживали свой краткий бесплотный век человеческие эмоции, всхлипы, смех и гром аплодисментов. Нравилось, как пустеют вешалки в гардеробе, а место шуб и пальто занимают ровные, аккуратные и безликие металлические кружки номерков с острыми краями, как на полку под низкой стойкой возвращаются бинокли, как позвякивает пустое ведро уборщицы тети Веры в темных коридорах.

Ника заперла каморку билетной кассы и вышла в фойе. Шаги заглушал ворс красного ковра. Светильники по стенам и возле фотографий под стеклами погасли, оставшиеся горели только у дверей, и по углам холла клубились тени. Тетя Вера, уже одетая по-уличному, повязывала вокруг головы старенький шерстяной платок, сосредоточенно поджав подбородок.

– Тебя подождать? – спросила она у Ники.

– Нет… – прошелестела девушка едва слышно, как разговаривала всегда, и покачала головой, не зная, какой предлог выдумать, чтобы тетя Вера ушла. – Я тут еще…

– Ладно, тогда я пойду.

За уборщицей хлопнула тяжелая резная дверь, и Ника почувствовала на своем лице резкий порыв выстуженного ветра. Она еще раз обвела глазами фойе, словно ощущая присутствие кого-то незримого. Это чувство всегда одолевало здание по вечерам, словно частички душ тех, кто недавно ушел через эти двери и разъехался во все стороны большого города, все еще витали здесь, объединенные общим переживанием. Ника знала, что к утру это ощущение ослабнет и выветрится, превратившись из воспоминания в ожидание – нового переживания. Завтра, когда она вернется, все будет совсем по-другому.

Девушка заперла двери и вышла на мороз. Ей нравилось ходить одной, точнее, она к этому привыкла. Так было спокойнее и безопаснее. Она специально старалась задержаться подольше, чтобы никто не увязался за ней к метро или не предложил подвезти. Справедливости ради такие провожатые подворачивались крайне редко. Она вообще не была уверена, что большая часть тех, кого она видит ежедневно, знает ее имя. Это и к лучшему. Быть незаметной стало не просто ее привычкой, это стало самой ее сутью.

Хотя так было не всегда.

Дома она не стала разогревать ужин: плита накалялась долго, а микроволновку Ника недолюбливала, ей казалось, что от пищи из микроволновки как-то неприятно пахнет. Так что она сжевала холодные макароны, запив их горячим чаем, наскоро умылась и забралась в кровать, стараясь не дрожать под тонким одеялом.

Тогда-то и раздался телефонный звонок, которому суждено было все изменить.

Сначала Ника бросила беспокойный взгляд на допотопные, сухо щелкающие ходики. Начало первого – значит, у родителей уже три часа ночи. Вряд ли это они. Девушка замерла, ожидая, что телефонная трель оборвется, но на том конце провода был кто-то очень настойчивый. Или что-то случилось. Ника прижала трубку к уху и спросила несмело:

– Алло?

– Здравствуйте. А можно позвать к телефону Максима? – попросил густой глубокий баритон.

– Вы не туда попали, – с облегчением выдохнула Ника и повесила трубку. Постояла с полминуты, держа в руках старенький, еще дисковый аппарат, потом вернула его на хлипкую тумбочку и шагнула в комнату, но телефон зазвонил опять.

– Алло.

– Это вы… – тот же голос, но с грустной ноткой. – Извините.

– Здесь нет никакого Максима, – без раздражения, даже с сочувствием отозвалась Ника. – Наверное, вы набираете неправильный номер. Проверьте хорошенько.

Она уже собиралась дать «отбой», но услышала вздох и снова поднесла трубку к уху.

– К сожалению, номер правильный.

– Как так? – не сообразила она. – Это ведь мой номер.

– Видимо, теперь он ваш. Видимо, вы снимаете квартиру, которую раньше снимал мой друг Максим.

– Да, наверное. Но… – она замялась. – Я живу здесь уже три года. Вы так давно не созванивались с вашим другом?

Мужчина на том конце провода усмехнулся, и Ника неожиданно для самой себя почувствовала, как от этого мягкого смешка мурашки побежали у нее по спине.

– Всякое в жизни бывает, правда?

– Правда, – согласилась она. – Что ж. Жаль, что не могу вам помочь. Всего доброго.

– Подождите! Подождите, не вешайте трубку.

– У меня был долгий день…

– У меня тоже, – сообщил голос. – Долгий, тяжелый, невыносимый день. Хорошо, что он заканчивается вот так, разговором с вами. Ваш голос меня успокаивает.

«А меня – ваш», – чуть не ляпнула Ника. Разговаривать с незнакомцем по телефону было совершенно не в ее характере. Она ненавидела общаться с незнакомыми людьми, даже когда ей самой приходилось звонить им по каким-нибудь официальным вопросам, по работе. Но чтобы так, посреди ночи, переминаясь с ноги на ногу в холодном коридорчике, – безумие чистой воды. И все-таки она медлила и не опускала трубку на рычаг. Этот голос, такой богатый и глубокий, с обертонами и нюансами, будто поставленный педагогом по сценической речи или пению. Уж в этом-то она разбирается, не зря же три года работает в театре. Этот голос чем-то подкупал. Его хотелось слушать. И она слушала.

– Знаете, иногда так бывает… Просто нужно с кем-то поговорить, по-человечески. Без спешки, без каких-то скрытых мотивов и выгод. Просто поговорить и услышать человеческую реакцию, – признался голос. Он, как гибкий весенний вьюнок с бледно-розовыми воронками соцветий, оплетал ее изнутри.

– У вас что-то случилось?

– И да и нет. Жизнь, с ней постоянно такая история – она «случается». Просто порой это довольно утомительно. Правда, недавно я все-таки взял себя в руки. Стал действовать, а не просто плыть по течению, хотя жизнь и упирается, ей такое не по вкусу, кажется, она слишком уж строптивая барышня. Но… я почти вплотную приблизился к тому, чтобы осуществить свою давнюю мечту.

– Это же хорошо… – неуверенно уточнила Ника.

– Это великолепно. Потребуется много усилий, но когда я достигну всего, что задумал, это будет… не знаю… Я наконец освобожусь от всего, что мне мешало. Я буду свободен, после всего! А вы… Простите, не знаю вашего имени…

– Я… Вика, – в последнюю секунду здравомыслие взяло верх, и Ника соврала.

– Вика. Хорошо. У вас есть мечта, Вика?

– Конечно, есть, – засмеялась Ника, все больше удивляясь себе. Она давно не смеялась, вот так, не своим мыслям, а живому собеседнику. – У всех есть мечты.

– Вы удивитесь, но далеко не у всех. Вика. Виктория, победа. Красивое имя. Знаете, я недавно был в Греции, в Афинах. Там в Акрополе есть храм Ники Аптерос, то есть бескрылой Победы. Слышали про такой?

– Да, – едва слышно пробормотала Ника, чувствуя, что мурашки снова забегали вдоль позвоночника. «Что это, совпадение?» – даже испугалась на секунду она.

– Волшебное место… Афиняне построили его для богини победы, но ее статую сделали бескрылой, чтобы она никогда не покидала город.

– Довольно жестоко обрезать крылья той, которая привыкла летать, – пробормотала Ника, не сознавая, что говорит не совсем о греческой богине.

– Да, мне эта мысль тоже приходила в голову… Я шел туда каждый день на закате. Знаете, этот храм по сравнению с другими маленький, игрушечный. Стройные колонны, и сам он на таком высоком месте, да еще на подпорной стенке. Кажется, будто парит в воздухе. Без крыльев, но все равно парит, представляете? А на закате его стены окрашиваются в розовый. Внизу уже темно, и постамент тоже в тени, а мраморные стены так и светятся…

– Наверное, красиво…

– Не то слово. Я ходил туда один. В одиночестве мне как-то спокойнее. Не надо ждать ни от кого подвоха. Вам это кажется странным?

– Вообще-то нет, – снова засмеялась Ника. – Я и сама такая.

– Тогда вы меня понимаете. Хорошо, когда кто-нибудь кого-нибудь понимает. Хотя бы в чем-то. Иногда мне кажется, что даже пытаться нет смысла. Как театр теней. Мы не видим истинных лиц, мы видим только отбрасываемые на белое полотно экрана тени. И как тогда один человек может понять другого…

– А разве не весь мир таков? Помните платоновский миф о пещере? Мы ничего не видим, и не знаем, и судим по искаженным образам, смутным принципам и зыбким понятиям, тени и отблески которых можем заметить на стенах пещеры, в которой сидим. Кто знает, насколько близки они к правде? Все мы в плену своих теней и… представлений о них.

– И это нормально? – уточнил собеседник.

– Так есть. А дальше мы упремся в обсуждение того, что есть «норма»… – отозвалась Ника. В трубке улыбнулось мягкое молчание, и девушка на мгновение прикрыла глаза.

– Простите, – зашуршало в динамике. – Вы устали, а я не даю вам спать своей болтовней.

– Вы хотели поговорить. Вот мы и разговариваем.

– Все верно. Спасибо вам, – голос стал серьезным. – Мне стало легче. Уже.

– Хорошо, если так… – улыбнулась Ника.

– Тогда, наверное, надо пожелать вам спокойной ночи и отключиться? Но так не хочется. Вика…

– Да? – с трудом отозвалась она на чужое имя и едва не вздумала исправить его. Но не осмелилась.

– Вы не против, если я еще когда-нибудь вам позвоню? Просто так, поговорить. Не бойтесь, я не какой-нибудь псих или маньяк.

Ника зажмурилась. Она знала, какой ответ вообще-то правильный. Но ответила иначе:

– Нет, не против.

– Спасибо. Вы удивительная, есть в вас что-то космическое… Спокойной вам ночи.

– И вам.

После разговора Ника долго ворочалась в постели и все прокручивала в голове слова – его, свои. Вроде бы ничего особенного. К тому же здравый смысл и тщательно взращенная опасливость твердили, что не стоит разговаривать с незнакомцами. Но ее душе было спокойно и мягко, как в пуховой перине.

У теплотрассы, пролегающей рядом с домами, грелись голуби, целая воркующая стая, и, когда она проходила мимо, птицы взлетели. Наверное, так происходило сотню дней до этого утра, но только сегодня Ника впервые за долгое время заметила их. Заметила, как громко они ворковали и как оглушительно захлопали десятки крыльев. Стая поднялась в воздух и, сделав круг над двором, осела на крыше детского сада. Сегодня утром отчего-то Ника замечала все, даже скрип собственных шагов по снегу, такой свежий и хрусткий звук, и белесый цвет вытравленных морозом и реагентом тротуаров. Обычно ее наблюдательность, рожденная из настороженности, касалась только театра и всего, что происходит в его стенах, а остальной жизни за порогом будто и не существовало. Впрочем, ее и правда не существовало вот уже несколько лет, с тех пор как девушка переехала в Москву с болезненным желанием затеряться и раствориться, навсегда потеряв даже память о прежней Нике Ирбитовой и о том, что с нею произошло. На столичных улицах никому ни до кого не было дела, а в театре Ника оборачивалась серой мышкой, снующей по переходам и коридорам, все примечающей, но остающейся при этом почти невидимкой.

Театру «На бульваре» недавно исполнилось одиннадцать лет, и большую часть этого времени дела его шли неважно. Когда-то его художественному руководителю и идейному вдохновителю Ларисе Липатовой стоило немыслимых нервов выбить у мэрии здание Дворца пионеров. Пионеров там к тому моменту уже давно не водилось, только два раза в неделю собирался кружок фламенко, иногда залом пользовались близлежащие школы, но без крепкого хозяина дворец стремительно переставал соответствовать своему торжественному статусу. Однако Липатова была слеплена из крутого теста, тем более когда дело касалось мечты. А собственный театр был ее мечтой. Так Дворец пионеров на Луначарского превратился в театр «На бульваре» под руководством Ларисы Липатовой-Стародумовой. Ко второй части фамилии, доставшейся ей от мужа, одного из ведущих актеров труппы, она относилась требовательно и ревностно – как и к самому супругу. Нику до сих пор передергивало, когда она вспоминала, как два года назад пришлось переделывать доставленные из типографии афиши: Лариса Юрьевна узрела на них за словами «режиссер-постановщик» только свое родное «Липатова». Сказать, что худрук была в ярости, – значит не сказать ничего. Хорошо еще, она не знала, что в болтовне между собой подопечные также не утруждают себя составными языковыми конструкциями.

Теперь труппа насчитывала тридцать артистов плюс саму Липатову, администратора Реброва, двух осветителей, костюмершу с помощницей, бутафора-реквизитора, билетершу и уборщицу. Муниципальных денег ни на что не хватало, выручка с продажи билетов едва покрывала зарплаты, так что рабочих сцены для монтажа декораций нанимали по случаю, а гримера не нанимали вовсе: с гримом актеры справлялись сами. И еще, конечно, была Ника – чаще всего кассир, но во время спектаклей и гардеробщица, а еще иногда вторая билетерша, хотя первая и главная, Марья Васильевна, требовала, чтобы вместо билетерш их называли, как полагается по-театральному, капельдинерами.

В тихом районе почти на окраине театрик особенно любили, он был сродни домашнему. По понедельникам и четвергам здесь по-прежнему занимался кружок фламенко, а ребята из соседней гимназии два раза в год давали тут школьный спектакль. Несмотря на хорошие отзывы невзыскательных зрителей, критики сюда не заглядывали, и близость и блеск именитых столичных театров довершали дело: театр едва сводил концы с концами. Но Липатова не теряла надежды и даже уверенности, что однажды театр «На бульваре» поразит всех своей новой постановкой. Или она сама вырастит в этих стенах звезду. Словом, что-то обязательно произойдет – эту мысль она без устали втемяшивала в голову всем обитателям бывшего дворца. И у Ники, например, сомнений не возникало: рано или поздно так будет. Потому что она видела весь репертуар и всех актеров и точно знала: то, что они делают на сцене, определенно заслуживает внимания. И даже гордилась втайне, что причастна к этому. В своем роде причастна.

Она успела привыкнуть к обитателям театра, даже полюбить их издалека, со всеми особенностями, научилась не слишком обращать внимание на то, что простому человеку кажется странностью или чудачеством. Смирилась с их пугающим обыкновением выдавать реплики из спектаклей, на разные голоса, с разными интонациями и совершенно не к месту. А ведь когда-то это напоминало ей почти шизофрению. Парни-актеры могли обсуждать новинку кино и вдруг вызвать друг друга на дуэль, схватить бутафорские шпаги и приняться фехтовать что есть сил, до изнеможения, до хохота. Они могли петь, кричать, вещать загробным голосом или пищать по-мышиному противно, декламировать, завывать, пробуя возможности собственных голосов. Ника давно перестала удивляться, что актеры и актрисы порой переодеваются друг при друге без стеснения, хотя приличия ради гримерки и поделены на женские и мужские, или расхаживают с маской из крема «Нивея» на лице. Когда-то Никина мать уверяла ее с негодованием, что все актеры – пьяницы, и, хоть сама Ника не торопилась развешивать оскорбительные ярлыки, теперь она признавала: театралы действительно не прочь выпить. Только сейчас в этом не было ничего удивительного. Труппа не напивалась до чертиков, она просто снимала напряжение от спектакля единственным доступным способом, и в глубине души Ника соглашалась, что это – почти необходимость, непременное условие, чтобы нервная система вернулась в нормальное человеческое состояние. Тяжело предполагать, не испытав на собственной шкуре, каково это – пережить смерть близкого или самому умереть на сцене, чтобы уже через час трястись в автобусе по темным улицам, набирать код домофона, вынимать из почтового ящика счета за электричество и ворох бесполезных листовок. Актеры делали это ежевечерне и чаще всего не сходили с ума, так что Ника восхищалась ими – и немножко сочувствовала. Потому что отчетливо видела, что в каждом из них существуют двое, обычный человек и некто иной, словно и не человек вовсе, а инопланетянин. Или дух, овладевающий ненадолго знакомым телом. А это было и благословением, и бременем.

Как Ника и ожидала, следующим утром в театре «На бульваре» почти не вспоминали о вчерашнем спектакле. Сквозь высокие арки окон в фойе проникал дремотный свет, желтовато-молочный, зимний, свет солнца сквозь морозную дымку, и в нем плясали пылинки, беспокойно взвиваясь от портьер и ковров, поднимаясь от батарей с потоками горячего пересушенного воздуха, от которого першит в горле. За все утро только два человека зашли за билетами, остальное время Ника просидела, рассеянно глядя сквозь окошко кассы на входную дверь и часть коридора. «Стало быть, я еще и вахтер?» – вдруг пришло ей в голову. Обычно в такие минуты она с головой ныряла в какую-нибудь книгу, но сегодня читать не хотелось совершенно: Ника неторопливо, словно разматывая моток бечевы, вспоминала ночной разговор, и эти мысли как-то по-особому ее грели.

К полудню стали собираться на репетицию. Первым на пороге возник Даня Трифонов, как всегда экипированный в джинсы, кожаную куртку и приподнятое настроение. Заглянул в полукруглое, как мышиная норка у плинтуса, окошко кассы:

– Наша Ника снова о чем-то размышляет… Плохая привычка, от нее на лбу морщины!

Ника смущенно улыбнулась. Даня, машинально огладив затылок, рыжий, коротко стриженный и оттого мохнатый, словно спинка у шмеля, подмигнул ей и скрылся в коридоре.

Через несколько мгновений дверь распахнул Борис Стародумов и, пропустив вперед супругу, зашел следом. Липатова прошагала быстро, но без спешки, веско и основательно, и, мимоходом взглянув в большое зеркало, поправила рукой тщательно уложенное каре темно-каштановых волос. Ника не знала точного возраста Липатовой, слышала только, что та старше своего мужа на несколько лет, а Стародумов недавно с помпой отпраздновал пятидесятилетие. Красота Липатовой стремительно увядала и вместе с тем будто сгущалась. Возможно, все дело было в темном оттенке ее губной помады и теней для век. В носогубных складках, прорезавшихся со всей очевидностью, таилась горечь. Впрочем, Лариса Юрьевна держалась молодцом, фонтанируя энергией и сотрясая на репетициях стены зрительного зала громким голосом и явно собираясь в будущем «биться в кровь о железную старость». Липатова производила впечатление человека, уверенного, что знает все о происходящем на вверенной ему территории, но это было не так: ее тяжкая поступь (как у княжны Марьи Болконской – раз за разом сравнивала книгочейка Ника) предупреждала всех о приближении худрука заранее. Невозможно точно сказать, что такого необычного было в липатовской походке: она не грохотала, не топала, не стучала каблуками, но ее увесистый шаг не столько слышался, сколько чувствовался.

Борис Стародумов имел траурные глаза героя трагедии, седеющие виски, черное кашемировое пальто и синий шарф, обмотанный вокруг шеи и одним краем небрежно переброшенный через плечо. Этакий монмартрский шик. И хотя сегодня Стародумов был все так же хорош собой и импозантен, как и всегда, привыкший к статусу если не звезды местного масштаба, то хотя бы мужа режиссера, Ника успела уловить напряжение и обреченность, с которой он взглянул на супругу. Кажется, в раю назревали крупные неприятности, и Ника даже предполагала, что могло послужить причиной.

Она вообще много чего предполагала, о многом догадывалась – и многое знала наверняка. Потому что умела замечать детали и делать выводы. Она знала, например, что если Даня Трифонов особенно приветлив и левый уголок его рта ползет вверх – жди беды, он снова с минуты на минуту выдаст что-нибудь на грани фола. Как, например, на той неделе, когда во время спектакля, где ему досталась роль официанта без слов, он взял да и подал на сцену блюдечко с лимоном, аккуратно так, колечками нарезанным, кислейшим лимоном. И Мила Кифаренко с Валерой Зуевым, игравшие в это время душераздирающую сцену любовного расставания, чуть не захлебнулись слюной. И после этого чуть не убили за кулисами Даню… Трифонову минуло тридцать шесть лет, и он до сих пор жил с мамой. Ни одна из многочисленных дам сердца, сперва покоренная легким нравом и обаянием этого мужчины, не выдерживала его своеобразного чувства юмора больше месяца.

Тем временем мимо кассы, кивнув Нике, скользнула Леля Сафина, актриса крепкая и самая серьезная из всех здешних. Нике она нравилась. Никогда не закатывая глаза и не припадая томно к плечу партнера, Сафина умудрялась отыскать в любой роли тот мотив, ту ниточку, которая вытягивала ее на совершенно иной уровень. Леля была невероятно работоспособна и собранна, когда дело касалось театра, на репетиции являлась вовремя и всерьез верила, что незначительных и второстепенных ролей не бывает. Взять хоть ее Кошку Бабы-Яги на детском новогоднем спектакле. Баба-Яга явно халтурила, но Кошка-то была просто загляденье, ироничная и в высшей степени мудрая.

У повседневной, несценической Лели была прямая спина и строгая, почти солдатская выправка. Возможно, поэтому ее высокая грудь, и так немаленькая, выдавалась вперед, словно балкончик на здании эпохи барокко. Лицо, в обычной жизни довольно блеклое и непримечательное, ради роли становилось и пугающим, и испуганным, и отвратительным, и ослепительным – словом, любым, потому что Леля в отличие от большинства женщин и уж тем более актрис не боялась показаться некрасивой: к своей внешности она относилась как к инструменту. А еще Сафина обладала своим циничным, резковатым и довольно мрачным взглядом на мир, который, возможно, и делал ее хорошей актрисой. Сегодня, заметила Ника, Леля явно не выспалась, потому что явилась на репетицию сильно накрашенной, хотя обычно обходилась минимумом косметики. Впрочем, непривычная мягкость в Лелиной походке заставила Нику предположить кое-что о прошедшей ночи, и девушка улыбнулась своим догадкам. А что до Липатовой… Она с мужем «в контрах» явно после его задушевной беседы с одной из зрительниц. Стародумов любил своих поклонниц – поэтому Лариса Юрьевна их не переносила.

Но все это Ника держала при себе. Хотя, даже пожелай она с кем-то поделиться своими соображениями, собеседника бы ей найти не удалось, слишком много усилий приложила она в свое время, чтобы оставаться в тени.

Опоздав к началу репетиции, в театр шумно ввалились Мила и Паша Кифаренко и Римма Корсакова, смеясь и шикая друг на друга. Они на разные голоса кинули Нике свои «привет» и тут же утратили к ней интерес. Римма, с яблочным румянцем, живо блестящими глазами и в облаке распущенных волос, замешкалась у порога, расстегивая дымчатую шубку и постукивая каблучками сапог, чтобы стряхнуть с них налипший снег. Когда она торопливо прошмыгнула в коридор, Ника почувствовала, как через окошко в каморку запоздало вползает сладкий аромат болгарской розы, Риммин запах.

Римма была любимицей – Липатовой и всей мужской половины человечества. От матери-цыганки Корсаковой достались чудесные черносмородиновые глаза, запястья, будто все еще помнящие звон тонких браслетов, охватывавших руки ее прародительниц, и характер – страстный и вздорный. Природа одарила ее сверх всякой меры, расщедрившись и на внешность, и на талант, назвать Римму красивой пустышкой могли только завистницы. Их можно было понять, мало кто способен выдержать появление соперницы, в присутствии которой всех мужчин начинает лихорадить. Особенно магнетически действовала черная родинка над уголком пухлых губ, соблазнительная и даже порочная, отсылающая Корсакову прямиком в компанию Мэрилин Монро и Синди Кроуфорд. По всей видимости, Римма обладала тем, что называют сексапильностью, и хотя, на взгляд Ники, ей не были свойственны ни вульгарность, ни распущенность (пара романов с партнерами по спектаклям не в счет), именно Корсакова стала однажды героиней надписи на кабинке в женском туалете, краткой и емкой. Увидев это похабное, обидное и довольно спорное утверждение, Ника даже не стала звать уборщицу, а моментально вооружилась тряпкой и «Пемолюксом» и стерла его, надеясь, что остальные еще не успели прочесть.

Сегодня репетировали «Чайку». Спектакль шел уже пару лет, и Липатова хотела обновить кое-какие мизансцены и рисунки ролей. Во время репетиций Ника обычно редко заглядывала в зал, потому что уйти оттуда удавалось с большим трудом, а собственные ее обязанности при этом никто не отменял. Но в обеденный перерыв из соседней типографии доставили отпечатанные программки, и она, тайком вдыхая острый запах свежей краски и бумаги, понесла их Ларисе Юрьевне на утверждение, зная, что может задержаться там на несколько минут.

– Перестань играть наивную дурочку! – зычный прокуренный голос Липатовой прокатывался по залу и уносился в коридор. Она стояла у ступенек, над ней на авансцене возвышалась Римма и в задумчивом молчании кусала губы. Римма, конечно, играла Нину Заречную.

Горстка людей на сцене и в первом ряду не могла наполнить зрительный зал, рассчитанный на три сотни человек, и при потушенном свете он казался зияюще пустым, выстуженным и замершим в ожидании.

– Ты милая и невинная – это правда. Но при этом видишь, как Треплев ходит за тобой хвостом, и это, – Липатова широко жестикулировала, подбирая нужное слово, – тебя заводит. А там еще Тригорин, и ты хочешь попробовать свои зубки и коготки, понимаешь? Поиграть с ним. А чтобы выиграть, мозгов у тебя не хватит. Ферштейн? Давайте с начала сцены. Так, один момент!

Она пробежала глазами подсунутую Никой программку, кивнула и махнула рукой – мол, хорошо, не мешай. Ника примостилась на крайнее кресло в третьем ряду, осторожно положив брошюры на колени, и слилась с интерьером.

За несколько кресел от нее устроились Валера Зуев, игравший Тригорина, и Мила Кифаренко. Ее брат выглядывал из-за кулисы, ожидая своего выхода.

– И как все прошло-то? – прошептала Мила Зуеву.

– Как всегда на пробах, – повел плечами тот. – Дали роль, я прочитал ее на камеру. Дважды.

– Тебе ведь обещали позвонить? Много было народу? – продолжала любопытствовать Мила. Непосредственная, шустрая и маленькая, она казалась женщиной без возраста, ей всегда перепадали роли подростков и детей, хотя в театре «На бульваре» она была старожилом, устроившись сюда сразу после училища.

– Позвонят, куда денутся, – с нарочитой небрежностью отозвался Зуев. – Они ведь меня сами пригласили.

Валера был весь гладкий, он ласково смотрел, ласково улыбался и даже двигался тоже ласково. И против своей воли Ника в его присутствии напрягалась, натягивалась. Ей не верилось, что внутри Зуев такой же ровный, каким кажется снаружи.

– До сих пор не могу понять, откуда они о тебе узнали… – Мила немного ревниво вздохнула.

– Эй, народ, мы вам не мешаем? – довольно свирепо обернулась на болтунов Липатова. Мила и Валера отшатнулись друг от друга и приняли позы прилежных учеников.

– Валера делится секретами успешного кастинга. Так сказать, обмен опытом, – вполголоса съязвил Даня Трифонов. Липатова дернулась и остановила репетицию.

– Что за кастинг? – она смерила Зуева долгим взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Валера промолчал, но поднял на нее глаза с улыбкой и даже вызовом.

– На сериал, – ответила Мила вместо него, и Зуев слегка поморщился, как от укуса насекомого. Лариса Юрьевна подошла к креслам и, упершись кулаками в спинку одного из них, нависла над Валерой:

– И почему я узнаю об этом последней? Валера?

Зуев, не желая, видимо, смотреть на худрука снизу вверх, поднялся. Ростом он был выше Липатовой.

– А пока нечего рассказывать.

– То есть ты втихушку бегаешь по кастингам и пробуешься на это дерьмо? А я должна пребывать в сладком неведении, пока в один прекрасный день ты не заявишь мне, что с завтрашнего дня у тебя съемки, а театр пусть катится ко всем чертям. Поставишь перед фактом? Так, что ли? Ты поправь меня, если я что-то путаю! – Липатова взбесилась. – Что, Валера, славы захотелось или денег? Или того и другого? Нет, я все понимаю, но пока ты тут служишь, будь добр, веди себя как мужчина, а не как…

– Я курить, – равнодушно бросил Зуев и с ленцой направился по проходу прочь. Липатова сверлила глазами его прямую спину, остальные замерли в неловком молчании. Когда актер дошел до последнего ряда, Липатова окликнула его:

– Валера! – но Зуев не обернулся. Липатова резко выдохнула. К ней приблизился Стародумов и, желая утихомирить жену, тронул за плечо:

– Ларис…

– Оставь, – процедила она, дернув рукой и что-то торопливо соображая. А затем, велев всем оставаться на своих местах, быстро покинула зал вслед за Зуевым.

Ника, пользуясь всеобщим замешательством и не принимая распоряжение Липатовой на свой счет, незаметно выскользнула в коридор через боковую дверь. Ей пора было возвращаться на рабочее место, что она и сделала, не боясь ненароком нарваться на Липатову или Зуева: тот наверняка отправился перевести дух на пожарную лестницу, чердачную площадку которой театралы использовали в качестве курилки, оставляя жестяную банку-пепельницу прямо под красно-белой табличкой с изображением перечеркнутой сигареты.

Однако она ошиблась. Пока Ника складывала стопки программок в шкаф в своей каморке, входная уличная дверь хлопнула и голоса раздались совсем близко. Девушка знала, что через прозрачное стекло кассового окошка ее не видно, ведь шкаф стоит в углу, и уже хотела возвестить о своем присутствии, но не успела.

– Валерка… – пробормотала Липатова через силу. Она уже очевидно раскаивалась, что взорвалась прилюдно, но о том, чтобы признавать свою неправоту вслух, не могло быть и речи.

– Ты меня перед всеми отчитала, как мальчонку, а теперь хочешь сделать вид… – отозвался Зуев сердитым шепотом.

– Нет, я не хочу делать вид, я хочу, чтобы…

Ника отклонилась в сторону, выглянув из-за угла, и заметила, как Лариса Юрьевна нежно оглаживает пальцами щеку Валеры и смотрит на него с мольбой. Зуев вздохнул:

– Пойдем, надо возвращаться. Зря ты за мной так рванула, теперь на всех углах будут трепаться. О нас.

Он на мгновение привлек Липатову к себе, а потом отпустил, и они ушли. Ника медленно опустилась на свое место, стремясь не производить шума. Она давно догадывалась, что между худруком и Валерой что-то происходит, но, откровенно говоря, она и не такого успела насмотреться в своей жизни. И ее это совершенно не касалось.

День пошел своим чередом, и, если ссора на репетиции и стала потом предметом обсуждений в курилке и гримуборных, Ника ничего об этом не узнала.

Вернувшись домой ранним вечером – спектакля сегодня не было, – она чувствовала небывалый прилив сил и нервическое оживление без видимой причины. Ни следа усталости. Ника навела порядок в квартире, в кои-то веки приготовила хороший ужин и даже пересадила кактус в другой горшок – непонятно зачем. Принимая душ, она распечатала флакон пахучего геля, который простоял на краю ванны с прошлого Восьмого марта.

После этого Ника села читать книгу, уютно примостившись в кресле. Она уговаривала себя, что ей не хочется спать, что книга ее увлекает и она может просидеть вот так до утра. Однако сквозь каждый ее предлог просвечивала правда: ей хотелось услышать голос. Она ждала телефонного звонка.

Но он так и не раздался. Глаза закрывались, и с каждым разом разлеплять сомкнутые веки, будто смазанные тяжелым медом, становилось все сложнее. Наконец Ника перебралась в кровать и, разочарованная до слез, уснула.