Читать книгу Верни мои крылья! - Елена Вернер - Страница 6

То, что произошло когда-то с прежней Никой Ирбитовой, научило ее одной истине, настолько простой и банальной, насколько бывают банальными лишь самые правдивые знания о мире: иногда собственная жизнь, которую ты считаешь полностью себе подчиненной, вдруг пускается под откос безо всяких видимых причин – и прежде, чем ты успеваешь спохватиться. Сидя в том бетонном мешке, она часами размышляла, насколько вообще каждый человек владеет собственной жизнью. Будь он на необитаемом острове, и то непременно случалось бы что-нибудь из ряда вон выходящее: неурожай кокосов, шторм, нашествие летучих обезьян… Что уж говорить о существовании среди сородичей, где нити желаний и чаяний, планов и безумств настолько перепутаны, что вязнешь в них на каждом шагу, как в апрельской жиже. Иногда она пускалась в размышлениях намного дальше и натыкалась наконец на Того, кто, возможно, держит кончики всех этих нитей, распутывает их, дергает. По крайней мере видит всю картину целиком. Зрелище, наверное, захватывающее. Или совершенно беспорядочное и бессмысленное. Или и то и другое одновременно.

Но в природе человека, в его самоуверенной близорукости живет надежда на обратное, и даже те, кому истина все-таки открылась, не теряют этой безумной надежды: а ну как именно его жизнь – исключение? Никому не под силу владеть своей судьбой, а именно ему это по плечу. Ника питала ту же иллюзию.

Она встала на час раньше. Внезапно обнаружила, что косметичка ее почти пуста, нет ничего, кроме одной палетки теней, старой, подсохшей и немного крошащейся туши и нетронутой пудры, так и не распечатанной после покупки. Благодаря матушку-природу за то, что наградила ее хорошей кожей, и припоминая давние времена, когда не выходила из дома без макияжа, а на танцевальные выступления и вовсе наносила роскошную раскраску на грани с боевой, Ника накрасилась. Придирчиво оглядела себя в зеркале и сокрушенно вздохнула: те времена ушли безвозвратно, теперь все не то! Но впервые за несколько лет она хотела быть заметной, пусть не всем, а лишь одному неравнодушному взгляду.

Гардероб тоже не отличался полнотой и разнообразием, всего четыре неброских свитерка, две черные водолазки и две пары джинсов, синие и черные. Как ни комбинируй, результат примерно одинаковый. Ника решительно выудила из самых недр единственную приличную юбку. На улице минус пятнадцать… Но желание покрасоваться перевесило, и Ника надела ее, правда, поверх рейтуз, которые планировала снять потихоньку в своей коморке сразу по прибытии на работу. Она расчесывала волосы до тех пор, пока они не заблестели – не иначе как от благодарности и удивления, – и решила не убирать их ни в хвост, ни в пучок.

В метро ей было неуютно. С непривычки Ника ощущала себя словно под прицелом камер, чувствуя и тяжесть туши на ресницах, и ветер, обдувающий коленки. Особенно много неприятностей доставили распущенные волосы, подземные сквозняки трепали их, швыряли целыми прядями в лицо, а отдельные волосинки противно и щекотно липли к губам, покрытым блеском, и приходилось все время отводить их рукой и бороться с желанием почесать губы и подбородок. «Как, как, скажите на милость, я целыми месяцами скакала с распущенными волосами и не замечала всего этого?!» – злилась Ника. До театра она добралась измотанная, нервная, без тени уверенности в собственной привлекательности, на которую так сегодня рассчитывала. Стянула шерстяные колючие рейтузы, переобулась в легкие туфли, но даже и тогда не пришла в согласие с собой. Ее внутреннее состояние не соответствовало облику, она это чувствовала и переживала, что остальные тоже заметят.

Как выяснилось позднее, она напрасно боялась. Никому не было дела до перемен во внешности какой-то кассирши: не кассиршами и их переживаниями славен театр… А тот, чье внимание ей хотелось привлечь, и вовсе появился лишь к вечеру, за два часа до начала спектакля. Кирилл возник на пороге, и первое, что увидела Ника, был его высокий узкий силуэт на фоне белого снега, залитого косым светом клонящегося к западу солнца. Он задержался, пропуская вперед Римму, и та впорхнула, свежая и легкая, и с ее черных кос соскользнул вишневый платок с бахромой, удивительно ей шедший.

– У нас еще уйма времени, чтобы это проверить, – со смешинкой ответила она на вопрос Кирилла, заданный еще за порогом, и многозначительно повела бровью. Кирилл громко расхохотался, и они прошли в фойе. На Нику, на стекло кассы, в окно – Кирилл не взглянул никуда, кроме лица Корсаковой. И сердце Ники, упрямо отказываясь доверять нехорошему предчувствию, все-таки заныло.

Чуть позже она слышала, как Липатова низким, влекущим голосом приглашала Кирилла в свой кабинет «обсудить кое-какие формальности» и как Леля Сафина поспешила помочь ему застегнуть манжету, предусмотрительно пройдясь возле мужской гримерки в нужный момент. Ника готова была проклясть саму себя за то, что так много замечает, и вздохнула едва ли не с облегчением, когда первые зрители возникли возле гардероба.

– Деточка, Ника, не холодно тебе в юбке? Мороз на улице, – покачала головой Марья Васильевна, с сожалением снимая серую шаль, чтобы остаться в форменном красном пиджаке капельдинера. Девушка изо всех сил улыбнулась.

Этот спектакль Ника любила больше остальных. Аскетичные декорации и темно-серый глухой задник, как раз ей под стать. Нет даже антракта. И ничто не отвлекает от трех людей, дышащих, живущих и несущих свое неудобное чувство через года, от почти невинной подростковой симпатии, родившейся под бомбежкой из одной банки консервов на троих, до пронзительной боли послевоенных встреч. Даже Валера Зуев, никогда в жизни не прыгнувший выше амплуа героя-любовника, в этом спектакле умудрялся размотать из себя черты героического благородства. А теперь его место занял Кирилл Мечников. И почти с первой реплики всех заворожил.

В его игре было что-то правдивое до дрожи, до болезненности. Маратом-подростком он казался несуразным, смешным и обидчивым, с размашистыми движениями и тонкой шеей в вырезе затертой сорочки, смущающийся и трогательный. «Мне на будущий год восемнадцать исполниться должно – и то не психую!» – заявил он Римме-Лике, и по залу прокатился добродушный хохоток. Ему поверили безоговорочно и сразу. Потом он появлялся, гордый, молодой герой Советского Союза, не боявшийся, кажется, никого и ничего, кроме этой маленькой комнатки, в которой живет любовь всей его жизни – не с ним. И его безысходность вытекала по настилу сцены через рампу к зрителям первого ряда, как тяжелый дым из дым-машины. «Я бы сказал тебе, Лика… Но я не скажу!» – повторял он знакомую реплику, встряхивая головой так, что темные кудри отлетали со лба, и за словами сквозила разверстая рана. Самые чувствительные зрительницы начинали всхлипывать еще во втором акте, и Ника их понимала. Даже ей временами удавалось забыть о том, что все это «понарошку», хотелось хорошенько встряхнуть за плечи Лику и Марата, отставить в сторону милого, но лишнего Леонидика и заставить двух хороших глупых людей быть счастливыми, а не удирать трусливо, не в силах взглянуть в лицо неумолимо-красивой правде.

Кирилл балансировал на грани безмятежности и надрыва, умудряясь не скатиться в мелодраматизм, но совершенно точно передавая всю гамму чувств своего Марата. Ему достаточно было стоять вполоборота к залу, чтобы по напрягшемуся мускулу на щеке, по затылку, по вывернутому плечу было заметно, что он сейчас переживает – и что тщательно пытается скрыть. Эту дергающую, нервно вибрирующую ноту чутко подхватила и повела Римма. Когда их с Кириллом глаза встречались, через сцену протягивалась упругая, потрескивающая нить. Ника видела, как темно и страстно горят Риммины зрачки, как непроизвольно – или выверено – сжимаются ее руки, как блестит от пота лоб Кирилла с прилипшим темно-каштановым завитком. И дрожала всем телом, стоя в полутьме прохода.

Когда зрители, а особенно зрительницы, захлопали после ошарашенной паузы, Ника обнаружила, что и сама плачет. Актеры вышли на поклон, а ей пора было возвращаться восвояси.

Выдавая одежду, она старалась не смотреть на людей, стыдясь своего заплаканного лица. Правый глаз нещадно жгло, и она попросила Марью Васильевну подменить ее на минутку, бросилась за кулисы в служебный туалет. Там она сообразила, что водостойкая тушь, обсыпаясь кусочками, все же не спешит смываться, и, поколебавшись, решила наведаться в гримерку к Римме за молочком для снятия макияжа. Не попади она в эту дурацкую ситуацию, Нике бы и в голову не пришло сунуться к Корсаковой, да еще после только что сыгранного спектакля, но иного выхода она не видела.

Дверь в гримерку была приоткрыта, в коридор падала полоска тыквенного света. Ника стукнула в косяк костяшками пальцев и заглянула внутрь.

Кирилл и Римма целовались. Торопливо, жадно. Прямо на полу валялись букеты цветов в зеркальных обертках – их выронили, не успев донести до стола. Кирилл вдавливал Римму всем телом в стойку с чередой висящих на плечиках костюмов, руки Риммы обвивались вокруг его шеи, а пальцы утопали в пышной шевелюре, стискивая темный затылок. Они еще не заметили появления третьего человека в комнате, а Ника уже отшатнулась.

– Простите… – не своим голосом пробормотала она и бросилась прочь, натыкаясь на декорации. Вслед ей донесся беззаботный смех: так смеются любовники, не опечаленные тем, что их застукали.

Она знала: это правильно. Было смешно и самонадеянно хоть на секунду допустить мысль, что у нее есть шанс быть замеченной Кириллом, когда рядом по земле ходит Римма Корсакова. Эта чаровница имела власть над мужчинами и прежде заткнула за пояс не одну симпатичную женщину, что уж говорить о Нике, тихоне Нике. По пути домой в метро девушка старалась не видеть в грязном отражении вагонного окна свое осунувшееся лицо. Все правильно, так, как и должно быть. Новый актер, как выяснилось, очень талантливый, появляется в небольшом театре, отлично играет первый спектакль и в награду получает первую красавицу. Чего уж логичнее и закономернее? А ее, Никины, переживания никому не нужны. Хотя и они закономерны. Она убеждала себя, что не первая и не последняя так сглупила, напридумывала с три короба, почти влюбилась в таинственного телефонного собеседника, от собственной одичалости фантазируя себе их глубинную связь. А ведь это была простая телефонная болтовня! Кирилл не делал ей никаких авансов. Он даже не стремился с нею увидеться, за две недели он ни разу не намекнул на возможность свидания. И тут возникла Римма.

И, хотя ее позора никто не видел и не знал, Нике было стыдно, пусть даже перед самой собой. Все эти нелепости, юбка, колибри в животе, косметика – куда она полезла? Вот и получила. Еще легко отделалась. Она возносила хвалы лишь за то, что в поисках удобного момента вчера или сегодня не раскрыла Кириллу себя, иначе было бы совсем неловко, стыдно и плохо, а так – так еще можно жить. С уязвленным самолюбием она как-нибудь справится, потому что всегда была способна совладать с собой, сжать кулаки и продолжать вставать по будильнику. Это ведь не сложнее, чем танцевать со свежими кровяными мозолями: шесть сантиметров лейкопластыря плюс стиснутые зубы.

Когда зазвонил телефон, она не поверила своим ушам. Сердце в груди перевернулось и, кажется, запуталось в шнурах артерий. Первой эмоцией была недоверчивая радость, но ее тут же грубо отодвинули в сторону, как слайд сменили: следующим слайдом шла сцена поцелуя в гримерке. Он красноречивее.

– Алло?

– Здравствуй…

Теперь она знала, как выглядит обладатель этого голоса. Но все это уже не имело ровно никакого значения.

– Кирилл. Хорошо, что ты позвонил.

– Прости, вчера не получилось тебя набрать. Приполз домой и заснул без задних ног, чуть ли не на коврике у двери, – гортанный звук улыбки. – Как твои дела?

Ника зажмурилась:

– Хорошо, все хорошо. Даже больше! Кирилл, я хотела кое о чем попросить…

– Да?

– Не звони мне больше, никогда, ладно?

Она сказала это негромко и необидно, но веско. Никакой аффектации, лишь дружеская просьба усталого человека. Ответа не было так долго, что захотелось по старинке подуть в микрофон трубки.

– Все стремительно меняется, правда? – осторожно проговорил Кирилл наконец. Она вздохнула и засмеялась:

– Даже не представляешь насколько!

Снова тишина. Пару раз она чувствовала его готовность спросить что-то в лоб, но в последний момент он передумывал и продолжал безмолвствовать. Совершенно очевидно, происходил какой-то бессловесный разговор, но теперь Ника предпочитала ничего не домысливать за своего собеседника. На том конце провода дышал человек, придуманный ею настолько же, насколько Марат из вечернего спектакля был придуман своим драматургом. И, как и персонаж пьесы, это был чужой мужчина. Он принадлежал Римме-Лике, на сцене и за кулисами, вполне осязаемо. Даже чересчур. А ее собственного, ночного Кирилла из ниоткуда, состоящего целиком лишь из голоса и мечты, никогда не существовало.

– Хорошо, – ответил Кирилл.

– Хорошо, – и, минуя ненужный драматизм, Ника избежала и слова «прощай».

Не дожидаясь ответа, она нажала на красную кнопку, и разговор прервался. В квартире стало зябко. Ника вспомнила первый его звонок, звонок не ей, а другу, случайность, стечение обстоятельств. Ей хотелось вернуться на две недели назад и не поднять трубку, когда старенький дисковый телефон разразился настойчивой трелью. Та трель была не к добру.

Вслед за Никой притязания на Кирилла Мечникова оставили и Липатова с Лелей Сафиной. Соперничать с Риммой им было очевидно не по силам. Три дня спустя – в театре невозможно ничего утаить – уже никого не удивляло появление Кирилла и Риммы под ручку, они посмеивались, переглядывались на репетициях, и кто-нибудь обязательно заставал их обнимающимися в гримерке или за кулисами, так что Нике всего-навсего не повезло стать первой.

Уже вовсю репетировали новую постановку. Еленой Троянской, женщиной, полюбоваться которой даже дряхлеющие старики карабкаются на крепостную стену, стала Корсакова, а главная роль, Гектора, досталась Кириллу. После успеха его первого спектакля сомнений у Липатовой на его счет не осталось, и бедный Валера Зуев был беспощадно вычеркнут из памяти и даже из списка труппы на сайте театра. Тем временем сам сайт, еще недавно выполнявший функции едва ли не доски объявлений, только вместительнее, в одночасье стал одной из самых популярных тем для обсуждений. Виной всему был Паша Кифаренко, принесший на вторую читку несколько свернутых в трубочку листов некоего текста. Пока Липатова давала разъяснения по каждой роли, листы ходили по рукам, как любовная записка под партами восьмиклассников. Распечатки оказывались у всех по очереди, не минуя даже Светлану Зимину и Лизавету Александровну Рокотскую. Правда, последняя шепнула, что ознакомится попозже, и тактично отложила очочки на край стола: воспитание требовало от нее слушать режиссера, даже когда та обращалась к другим.