Читать книгу Слава России - Елена Владимировна Семёнова, Елена Семёнова - Страница 9

– Отдай, слышишь, отдай мне этого неверного щенка! – гремел Узбек, надвигаясь на невозмутимую Баялун. – Я приказываю тебе отдать его! Я велю разорвать его на куски за мою Кончаку!

Страшен был молодой хан в гневе. Его выбритая голова тряслась, становилась пунцовой, глаза дико вращались, желваки дергались, а синие жилы на шее взбухали. Черт да и только! Пожалуй, и пострашнее черта будет… Но красавица Баялун не боялась его. Она продолжала с достоинством восседать на своих многочисленных подушках и бесстрашно взирать на беснующегося мужа.

– Я не выдам тебе русского княжича, – наконец, ответила она, встав и сложив руки на груди.

Узбек задохнулся от возмущения, а Баялун продолжала.

– За что хочешь казнить его? В чем его вина пред тобой?

– Его отец отравил мою возлюбленную Кончаку!

– Это твой Кавгадый и Юрий сказали тебе? И ты веришь им безо всякого рассуждения?

– Какое должен иметь я рассуждение, когда сестра моя умерла в плену у тверского князя? – раздраженного, но уже спокойнее спросил хан.

– Во-первых, как случилось так, что твой зять, князь Юрий, бежал, а сестру твою, жену свою, не защитил, но оставил врагу? Не должен ли он был беречь ее пуще зениц своих очей?

Вздутые жилы втянулись под кожу, узкие глаза обрели выражение рассудочное. Баялун умела разговаривать с не в меру горячим мужем.

– Во-вторых, откуда известно, что наша возлюбленная Кончака была отравлена? Разве Кавгадый присутствовал при ее смерти, чтобы утверждать подобное обвинение? Он зол на тверского князя за свое посрамление, как зол и Юрий, ищущий его вотчины. Зачем же тебе, мудрому властителю, призванному творить справедливый суд, становиться слепым орудием чужой злобы и мстительности? Это недостойно такого великого владыки, как ты!

– Я вовсе не слеп! – воскликнул Узбек, отирая пот.

– А если ты не слеп, то спроси себя, зачем князю Михаилу убивать твою сестру? Князю более всего нужен мир с тобой и твое расположение, чтобы сохранить свою вотчину! Он Кавгадыя отпустил, хотя тот бился против него с мечом, и он мог бы поразить его, мог бы и в плену удержать! Но он отпустил твоего вельможу, чтобы угодить тебе. Разве безумен он стал, чтобы убить твою сестру? По первой воле твоей он прислал к тебе своего сына. Если ты убьешь этого отрока, то неужели помышляешь, что отец его явится к тебе на суд, дабы ты разрешил его тяжбу с его обвинителями?

Слушая вкрадчивый голос жены, Узбек успокоился и, обняв ее, признал:

– Ты мудра, Баялун. Я не подумал об этом. Ты права, мне нужно видеть самого Михаила. Нужно, чтобы он приехал в Орду. Тогда я смогу услышать его оправдания, а не только обвинения Кавгадыя и Юрия. И рассудить, кто из них правый. Если Михаил виноват, то не сносить ему головы!

С этими словами хан покинул шатер, а Баялун с глубоким вздохом осела на подушки, пожав под себя ноги и опустив голову. Константин осторожно вышел из своего укрытия и пал перед своей спасительницей на колени:

– Спасибо, повелительница, что спасла мою голову!

Ханша ласково погладила княжича по пышным вихрам, привлекла его к себе, усадила рядом, лаская:

– Бедный-бедный мой княжич… Твой отец совершил непоправимую ошибку!

– Он не убивал Кончаку! – вспыхнул Константин. – Она замерзла, еще когда Юрий бросил ее посреди битвы, спасая одного себя! А моя матушка лечила ее, заботилась о ней, как о родной сестре! Но недуг оказался слишком коварен! У нее горлом кровь шла, и наши лекари были бессильны помочь!

– Знаю, знаю, – грустно улыбнулась Баялун. – Да не в том ошибка твоего отца, а в том, что он Кавгадыя отпустил. Знаешь ли ты, бедный мой княжич, что такое Кавгадый? Это… шайтан! Змея! Стервятник! Я не знаю души столь черной и злой, как эта. Он никогда не простит твоему отцу своего унижения, а милости его того пуще не простит. За его дары он выклюет ему сердце.

Константин похолодел при этих словах. А ханша продолжала:

– Его нужно было убить, убить в бою или после, сказав, что он был ранен и умер от ран… За гибель Кавгадыя в бою Узбек не стал бы мстить. Тут не было бы ему оскорбления, тем более, что Кавгадый действовал без его приказа… Твой отец смерть свою помиловал, понимаешь ли это? Кавгадый Юрия научил возвести клевету на твоего отца – уж так им на счастье приключилась смерть Кончаки! Но это не все. Они внушают Узбеку, что твой отец часть дани оставляет себе.

– Это ложь! – возмутился княжич.

– Ложь. Но хан верит ей.

– Почему?! Почему он верит всей лжи?! Разве он не знает, кто такие Юрий и Кавгадый?

– Он знает, сколько золота привозят ему Юрий и его брат Иван… А Кавгадый… Во рту его не язык, а жало. И оно жалит в самое сердце. Он умеет убеждать… К тому же Узбек очень молод. Его более занимают охоты и игры, чем дела. А Кавгадый услужливо занимается последними, позволяя моему мужу предаваться забавам…

Говоря это, ханша обнимала княжича и ласково целовала его. Константина смущали и тревожили ласки красавицы-татарки. В них чувствовал он, несмотря на обманчивость, что-то совсем не материнское, что-то тяжелое, удушливое, страсть, которая пугала его. В то же время Баялун была в Орде единственным человеком, на защиту которого он мог рассчитывать, человеком, понимавшим его, сочувствовавшим его горю, человеком, с которым он мог говорить без страха, раскрывая мучимую тоской душу.

После Бортеневской победы отец вновь попытался заключить с московским князем мир. У Синеевского брода, где встретились рати соперников, оный был подписан. Отец предлагал даже князю Юрию вместе отправиться в Орду и там перед ханом ходатайствовать за Русскую землю… Но что было Даниловичу до Русской земли? Он не замедлил разорвать заключенный договор, убив тверского боярина Александра Марковича, посланного в Москву с «посольством любви». Последняя надежда на мир и добрую волю Юрия рухнула, оставалось обратиться к ханскому суду. И, вот, тут-то приключилась большая беда – скончалась в Твери бедная Кончака-Агафья… Узнав в том, что в ее смерти враги хотят обвинить пред ханом его, отец послал в Орду Константина с тем, чтобы показать свою верность, а также задобрить Узбека обильной данью. Сперва хан принял княжича с честью, но затем по наущению Кавгадыя и Юрия воспылал злобой и хотел уморить Константина голодом или же растерзать дикими зверями. Если бы не добрая ханша, то и исполнил бы непременно это намерение…

Чуть покачиваясь из стороны в сторону, Баялун затянула протяжную песню, слов которой нельзя было разобрать. Константин подумал, что этой красавице-ханше не достает детей, коим могла бы дарить она тепло своего сердца. Она была одинока в своем богатом шатре, в окружении подобострастных слуг и наперсниц… Впрочем, муж почитал ее, а вслед за ним и его вельможи. Мудрая Баялун могла бы быть истинной владычицей Орды. Татарскою Ольгою…

Константин, несмотря на тяготу свою, не без любопытства изучал нравы Орды. Более всего его раздражали неопрятность татар, их лживость и заискивающая манера говорить – друг с другом и даже с теми, кто был им ненавистен, кому в следующий миг могли они воткнуть нож меж лопаток… Эти язычники, склонявшиеся теперь в магометанство, имели по несколько жен и наложниц и не делали различий меж рожденными ими детьми. В противоположность иным народам наследником в ханском семействе считался не старший, но младший сын, мать которого была выше происхождением прочих ханш. Младшего сына считали охранителем домашнего очага, который должен будет стать опорой и защитой роду, если старшие братья падут в битвах. Кроме войны и охоты татары, кажется, не знали никаких иных занятий. Они чужды были ремеслам и земледелию, а потому в промежутках между походами и охотами маялись без дела, развлекаясь лишь стрельбой из лука, состязаниями друг с другом и выездкой коней. Иные, правда, все же держали скот, и это было единственное мирное занятие, которое татары себе позволяли. Все это было так не похоже на благочестивого и трудолюбивого русского человека, который летом – пахарь, зимой – ремесленник, а, когда настанет лихая година – воин…

Иное впечатление производили на Константина татарские женщины. Помимо того, что именно на них лежали все хозяйственные заботы, они, как и мужчины, с малых лет ездили верхом и отменно стреляли из луков, которые носили при себе. Татары при всей грубости были весьма почтительны к своим женщинам. Их берегли, с ними советовались. Им позволялось даже вмешиваться и влиять на дела государственные. Умные и сильные натуры, татарские женщины выгодно отличались от своих мужчин. Так, по крайней мере, казалось Константину. И пример Баялун особенно убеждал его в этом. Эта женщина иногда пугала его, но чаще восхищала. Дважды он, пленник, заложник, сопровождал ее во время конных прогулок и не мог не восхищаться красотой и грацией этой неутомимой всадницы. Она любила лошадей. И любила сама укрощать их, не питая ни малейшего страха перед дикой необузданностью не знавших дотоле узды животных. А те… покорялись ее власти. Когда она мчалась по степи, то казалась единым целым с конем и ветром, и ветер, также покорствуя ей, далеко-далеко разносил ее гортанный, победительный крик. Она была прекрасна в эти мгновения! Прекрасна, как стихия, которой нельзя не подчиняться… И также пугающа… Можно ли удивляться, что сам хан Узбек смирял перед ней свой гнев и прислушивался к ее голосу? Он был похож на тех необузданных, бешенных жеребцов, которые могли бы растоптать на своем пути всякого, но вдруг покорялись этой ни на кого не похожей женщине.

И все же юный княжич в глубине души робел своей покровительницы, хотя и стыдился признаться себе в этом. Рядом с ней он сам начинал себя чувствовать очередным конем, которого она объезжает – объезжает всего лишь для собственной забавы, пытаясь утолить неутолимую ордынскую, гаремную скуку и страсть собственной могучей, как сама природа, натуры. Это чувство неприятно досаждало Константину, и оттого ее ласки были тяжелы ему, угнетали его.

– А знаешь ли ты, бедный мой княжич, что они послали убийц навстречу твоему отцу? – внезапно прервав песню, произнесла ханша.

– Кто? – вскинулся княжич.

– Кавгадый и Юрий. Они боятся, что князь приедет в Орду и изобличит их ложь. Они убеждают Узбека, что он не приедет… А он уже скоро будет здесь. Совсем скоро, если ваш Бог убережет его.

– Откуда ты знаешь?

– У Кавгадыя есть лазутчики, и они донесли ему о приближении князя. У меня тоже есть верные люди, и они донесли мне о вестях, полученных этим шайтаном, и о том, что убийцы уже скачут навстречу твоему отцу…

Константин отер выступившие слезы и перекрестился:

– Пресвятая Богородица, защити раба Твоего Михаила!

– Молись, молись своим богам, бедный княжич, – печально произнесла Баялун, поднимаясь. – Молись здесь, здесь тебя никто не тронет, – с этими словами она поцеловала отрока и скрылась за пологом, не желая мешать ему.

Услышала ли Богородица сердечную сыновнюю молитву, или же убийцы оказались не расторопны, а только уже на другой день тверской князь в сопровождении свиты въезжал в Орду, готовый дать пред лицом хана ответы на все возводимые на его голову обвинения. Константин бросился на шею отцу, едва тот сошел с коня:

– Батюшка! Живой! Слава Богу!

– Помилуй, отчего же не быть мне живым?

– Оттого, что Кавгадый и Юрий послали злодеев убить тебя на пути!

– Вот как? Я предчувствовал такой разбой с их стороны и поехал другой дорогой, – усмехнулся отец, внимательно глядя на Константина. – Ты не болен ли? Похудел, бледен…

– Вчера хан хотел убить меня, и, если бы не заступничество ханши, то тебе, батюшка, уже не застать бы меня в живых…

Лицо отца потемнело, и он с силой привлек княжича к груди.

– Злодеи! Звери! Они ни перед чем не остановятся, чтобы извести нас!

– Ах, батюшка, и зачем ты только приехал?! – воскликнул Константин, поднимая на родителя полные слез глаза. – Ведь они не помилуют тебя! Они крови твоей хотят! Хан теперь в лютом гневе и поверит всякому навету против тебя!

– Что же я должен был делать? Если бы я не приехал, хан тем более счел бы, что я виновен перед ним, а потому не являюсь ему на глаза, что я крамолу кую против него.

– Ты мог бы не ехать сам, а прислать еще кого-нибудь из братьев.

Отец покачал головой:

– Сын мой, не тебя требует хан, но меня. Моей головы он хочет. Во Владимире меня встречал ханский посол Ахмыл. Он предупредил, что если я не явлюсь в Орду через месяц, то хан пойдет на Тверь войной. Если бы я уклонился от поездки к хану, то отчина наша была бы опустошена, и множество христиан избито. Да и сам я не избег бы тогда смерти. Не лучше ли положить мне свою душу за многих?

В ясных очах отца Константин прочитал спокойную и непреклонную решимость принять, если потребуется, мученичество. Это был человек, готовый к борьбе, но в то же время уже отрешившийся от мира и всецело предавший себя Божией воле. В этом самоотвержении черпал князь спокойствие и ясность духа.

Хан принял его с честью, не спеша по совету Баялун творить бессудную расправу. Однако, суд, назначенный им, оказался равносилен приговору, ибо и главным судьей, и обвинителем Узбек поставил одного человека: Кавгадыя. Горько плакал, узнав о том, Константин, а отец сохранял спокойствие, укрепляя силы чтением Святого Писания и молитвой.

Недолог был неправедный «суд». Все измышленные Кавгадыем и другими лжесвидетелями вины были признаны «судьями»-соумышленниками за истину и объявлены всемогущему хану.

– Ты был горд и не покорялся хану, срамил его посла и бился с ним; побил многих татар и не давал хану дани; собирался с казною бежать к немцам; посылал казну папе; уморил княгиню Юрия, – такие обвинения возвели они на свою жертву пред очами грозного хана.

– Хану я покорен, – спокойно отвечал на это отец, прямо глядя на Узбека. – Сколько дани платил хану, на то у меня есть роспись. В бой с послом ханским я вступил поневоле: он пришел на меня с князем Московским; не держал я посла в плену, но с честью отпустил его в Орду. А отравить жену князя Юрия, Бог тому свидетель, у меня и помысла никогда не было. Вспомнил бы брат мой Юрий Даниилович мою дружбу и любовь к нему. Еще отцу его я не раз помогал в бедах и ему не был соперником. Он сам восстал на меня и хотел всем владеть противно нашему обычаю. Судите же меня справедливо и милостиво.

– Не достоин ты милости, а достоин смерти! – в ярости крикнул Кавгадый.

Но не сразу предали смерти оклеветанного… Сомневался ли Узбек в заключении своих «судий» или же, напротив, желал дольше и злее истомить свою жертву? А скорее всего, просто прискучило молодому хану разбирательство, просто спешил он на очередную большую охоту, начинавшуюся как раз в эту осеннюю пору, а потому и отложил окончательное решение.

У отца отняли все имущество, возложили на шею его тяжелую колоду и, разогнав прочь его людей, приставили к нему стражу.

– Слава Тебе, Владыко Человеколюбче, что Ты сподобил меня положить ныне начало мучению моему, удостой же меня и кончить подвиг сей: да не смутят меня слова лукавых, и угрозы нечестивых да не устрашат меня! – воскликнул мученик, принимая свой горький жребий.

На другой день вся Орда двинулась к берегам Терека – в большой ханской охоте, как в войне, неизменно участвовали все татары. С собою гнали и рабов, и пленников. Сердце Константина обливалось кровью, видя, как отец вынужден идти пеш, неся на шее тяжеленную колоду, в которую по ночам заключали и руки его. Кавгадый думал, что такая кладь пригнет русского князя к земле, и тем больше будет унижение последнего, так будет он идти в вечном преклонении перед ругающейся над ним неправедной силой. Но богатырски могуч был князь Михаил, и, как ни тяжела была водруженная колода, а не преклонял он выи, не сгибал стана. Прям и покоен шел он, окруженный стражей и скорбящими о нем боярами и слугами, пел псалмы и утешал ближних. Мученичество и величие сошлись воедино, и Константину казалось, что отец подобен теперь Христу, несущему крест на свою Голгофу…

На ночь княжич по заступничеству Баялун получил разрешение оставаться при родителе и служить ему. Руки князя были закованы в колоду, и Константин переворачивал для него страницы Писания или Псалтири, которые отец, проводящий все дни в посту и страданиях, находил силы читать вслух. Княжич вторил ему иногда срывающемся от рыданий голосом.

– Батюшка-батюшка, не нужно было приезжать тебе! Обесчестили тебя поганые, а теперь и вовсе уморят без жалости! – сокрушался он, приникая к отцовским коленям и лобызая его ноги.

Отец, не имея возможности ни обнять, ни поцеловать сына, лишь отвечал ему исполненным кротости и ласки голосом:

– Не печалься, чадо, и не скорби по мне. Не огорчайся тем, что тот, которого привыкли видеть прежде в княжеском одеянии, теперь закован в колоду. Вспомни, сколько благ я получил в своей жизни, неужели же я не хочу потерпеть за них? И что значит сия временная мука в сравнении с бесчисленными грехами моими? Еще более должен я страдать, чтобы получить прощение за свои грехи. Вспомни, сам праведный и благочестивый Иов, будучи чист, претерпел много страданий. Тебя печалит колода? Не скорби, – скоро ее не будет на вые моей.

«Как и головы», – пронеслась страшная мысль, и еще горше заплакал Константин. Дни напролет он исступленно пытался придумать, как спасти отца, как устроить побег ему. Пусть бы ценой собственной жизни и нечеловеческих мук, но лишь бы отец был спасен! Он даже поделился своими мыслями с Баялун, но та лишь осыпала его своими удушливыми поцелуями:

– Бедный-бедный мой княжич, оставь эту мысль! Твоего отца стерегут люди Кавгадыя, он не сможет бежать! Ты лишь погубишь себя и ваших людей, но не поможешь ему!

Правы были братья, когда корили отца за милость к татарскому шайтану… Права была мудрая ханша, говоря, что стервятник не простит милости и выклюет милующее сердце…

В один из дней Кавгадый вывел своего пленника на торги, где было много народа, велел своим людям поставить его перед собой на колени и долго ругался над ним, оскорбляя поносными словами. А в завершении, вдруг сменив тон на заискивающий, сказал:

– Знай, Михаил, таков существует обычай у хана: если он разгневается на кого, даже из своих родственников, то приказывает держать его в колоде. Но когда гнев его пройдет, тогда он возвращает опальному прежние почести. Так и тебя завтра или послезавтра освободят, и ты будешь в большей чести!

Затем, обратясь к сторожам, шайтан спросил их:

– Почему вы не снимете с него колоды?

Те отвечали с насмешкою:

– Мы снимем ее завтра или послезавтра, как ты сказал!

– Так поддержите теперь колоду, чтобы она не давила ему плеч!

От этого заискивающего, притворно сочувственного тона похолодело дотоле пылавшее гневом сердце Константина. Татарское заискивание страшнее угроз, а кавгадыево «сочувствие» и подавно! Княжич понял, что муки его возлюбленного родителя подходят к концу, и участь его решена.

Измученный князь, меж тем, дождавшись ухода своего мучителя, сел отдохнуть в тени дерева. Вокруг него тотчас собралась разноплеменная толпа. Греки, немцы, литовцы, русские с любопытством разглядывали его и безо всякого смущения обсуждали унижение того, кто еще недавно был великим князем, жил в славе и богатстве. Константин бросился к отцу:

– Батюшка, не лучше ли тебе идти в свою палатку и там отдохнуть? Ты видишь, здесь стоит множество народа, все смотрят на тебя!

Князь поднял взор на собравшихся, точно на ярмарочное представление со скоморохами и медведем, праздных людей, некоторое время смотрел на них, затем проронил:

– «И аз бых поношение им: видеша мя, покиваша главами своими. Но не престану уповать на Тебя, Господи, яко ты еси исторгий мя из чрева, упование мое от сосцу матере моея».

Опершись на руку сына и, найдя в себе силы вновь выпрямиться, он направился к своему шатру. Едва они оказались внутри, как Константин пал перед отцом на колени и взмолился:

– Батюшка! Господин мой! Богом молю тебя, беги в горы, спаси свою жизнь! Кони для тебя готовы, и проводник подкуплен!

Это была сущая правда. Несмотря на отговоры ханши, Константину и верным боярам удалось найти и коней, и проводника. При разграблении княжеского имущества тверичам все же удалось сохранить немногое ценное, и этого хватило для оплаты возможности княжеского побега.

Отец отпил из ковша холодной воды и ответил, положив ладонь на голову сына:

– Нет, чадо, не бывать этому. Я и прежде никогда не бегал от врагов моих, не сделаю сего и ныне. Если я один спасусь, а бояре и слуги мои останутся здесь в беде, то какая мне честь будет за то? Я не могу поступить так. Да будет Господня воля!

– Но батюшка!.. – воскликнул с отчаянием Константин и осекся, понимая, что решение родителя твердо.

– Когда меня не станет, позаботься о наших людях. И всегда помни, как надлежит жить и умирать христианину. Твердо держи православную веру, почитать храмы Божии и служителей их, благотвори странным и нищим. Будь справедлив и милостив. С братьями своими живи в мире, мать почитай и особое имей о ней попечение. Когда же будет у тебя жена, уважай ее, а чад своих наставляй в том же, в чем я тебя наставляю. Может быть, Господь по милосердию своему приведет им жить в лучшие дни, чем досталось нам. А теперь призови всех наших людей и моего духовника… Хочу вперед проститься с ними и исповедаться.

Вскоре шатер наполнился скорбными боярами и слугами, многие из которых не могли сдержать слез. Князь испросил прощения у каждого из них и каждого расцеловал. После чего исповедался и велел подать ему Псалтирь. Раскрыв книгу, он прочел:

– Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя… Что означают слова сии? – спросил отец у священника.

– Государь, – ответил дрожащим голосом, – да не смущается сердце твое словами сими, ибо в том же псалме сказано: Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает!

В этот момент в шатер вбежал перепуганный отрок:

– Государь, сюда идут Кавгадый и Юрий со множеством народа!

– Знаю, зачем они идут, – спокойно отозвался князь, вставая. – Убить меня.

Константин бросился отцу на шею:

– Я не оставлю тебя, батюшка! Я буду защищать тебя и умру с тобой!

– Какая польза будет в смерти твоей? – прозвучал ответ. – Нет, мой милый базилевс, сейчас ты исполнишь мою последнюю волю: возьмешь наших людей и уйдешь вместе с ними к ханше Баялун. Она одна сможет защитить вас! Беги же скорее, пока не стало поздно! И да сохранит тебя Господь!

Это были последние слова возлюбленного родителя, которые слышал Константин. С благоговением облобызав его руки и ноги, он выбежал прочь из шатра, понимая, что более никогда не увидит отца живым. Бояре и слуги последовали за ним. А князь, распрямившись и сложив руки на груди, остался ждать своих убийц, своего последнего, самого страшного и безнадежного боя…