Читать книгу ЕВА УИК. Книга первая. ИСПОВЕДЬ ПОЛОВОГО ХУЛИГАНА - Елена & Михаил Крамер - Страница 2

Веселись, юноша, в юности твоей,

и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей,

и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих;

только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд.

Екклесиаст 11:9

Гостья одевалась. Макс отдал ей причитающиеся евро. И включил «Кинси».

«Она тоже не смотрела «Кинси», – подумал Макс.

«Кинси» он смотрел раз сто. И все время путался в шкале – тройка или четверка? Может, все-таки двойка. Но точно, что не шестерка.

Когда Макс получал гонорар после очередной «горячей» командировки, приглашал женщин легкого поведения. Шлюхи не досаждали ему навязчивыми заботами и претензиями, как его жена, безумная Софа.

Посмотрев фильм первый раз, Макс вычитал в многоликом Интернете: «Альфред Чарлз Кинси – американский биолог и сексолог, профессор энтомологии и зоологии, основатель института по изучению секса, пола и воспроизводства. Шестибалльная шкала Кинси – попытка измерить сексуальную ориентацию людей». Голливуд же сделал страстную экранизацию. Подруги и жены Макса не смотрели «Кинси», но обладали знаниями и умениями от единицы до шестерки.

Штаты стали бомбить Багдад, передали в новостях.

Макс считался одним из лучших военкоров европейского офиса CNN. Позвонил главред.

– Макс, завтра отправляешься в Ирак.

– Я же только неделю как вернулся!..

На следующий день Макс вылетел. Добравшись до Багдада, поселился в отеле, где жили журналисты: на крыше гостиницы стояли спутниковые антены, корреспонденты в прямом эфире рассказывали о событиях на Ближнем Востоке. Коллег было много. Макс сошелся с одним русским. Макс имел русские корни – глубокие, но оборвал их сразу после окончания школы в одной из республик страны Советов.

Они с русским сидели в номере и пили скотч. Русский говорил, что аромат именно шотландского виски десятилетней выдержки придает ему силы творить. Русский в свободное от журналистики время писал художественную прозу и рассуждал о Достоевском.

– Кто есть Достоевский? – говорил русский. – Достоевский явно получает удовольствие от страданий. А может, таковы только его герои? Черт знает, черт знает. Вот вникните: в «Игроке» он так и говорит, – и цитировал: – «Ну да, да, мне от вас рабство – наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества! Черт знает, может быть, оно и есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо».

В это момент в гостиницу прилетела ракета…

Очнулся Макс на полу, закашлялся от пыли и гари; стена соседнего номера была разворочена, горело несильно. Приподнялся на локте и вскрикнул от боли… по руке текла кровь. Крика своего не услышал. Звенело в ушах. Контузия. Пропал слух, значит тяжелая. Плохо. Макс огляделся. Русский лежал у стенки. Взрывной волной его откинуло назад, он так и завалился вместе со стулом…

Цитировать Достоевского у русских считалось особым шиком, – виртуозно владеть языком, предполагать невероятные исходы, делать безумные заявления и посыпать голову пеплом, – поначалу это вызывает удивление, непонимание, потом интерес, даже озлобление. Они ночевали в одном номере вместе три дня. Русский много и нудно философствовал, цитировал без остановки из «Игрока» Достоевского:

– С девушкой Полиной у писателя, пардон, Алексея Ивановича, были натянутые отношения, если не сказать более того. Он даже желал бы убить ее. Так странно и образно звучит: «Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? Не потому убью, что разлюблю иль приревную, а – так, просто убью, потому что меня иногда тянет вас съесть». Мне кажется, что главный герой постоянно провоцировал Полину к каким-нибудь экстравагантным действиям. Его душа была трепетная и жаждущая ощущений. Бывают же души холодные и расчетливые. Этим душам можно совершать даже убийство. Предавать. Они страдать не станут потому, что не умеют с рождения. Если же душа старомодна и чувствам поддается более, нежели разуму, то случается тогда попадать человеку во всякие неприятные истории. И если сильно везуч человек, или же есть у него тайное предназначение – что значит указ Божий, – то выкручивается он из таких подобных гнусных историй, если уж не полностью легко, то вероятнее, что с наименьшими потерями (думается мне, что это все Ангел-хранитель). Первое время прямо-таки невыносимо жить, потому что, во-первых, страх мучает, что еще не все разрешилось, а во-вторых, мучает неимоверный стыд за совершенную мерзость. Потому что сколько себя не оправдывай, не доказывай, что вроде и не так было, как помнится, а вроде поприличнее, но дрянь и мерзость ничем теперь не вытравишь из природы и жизни вокруг, потому что ужасно маркое это все – пакость. Единственно, что помогает, так только время; неизвестно каждый раз, сколько должно пройти времени, но каждый раз бывает закономерно – чем гнуснее премерзкое, тем дольше забывается и успокаивается согрешившая душа. Но странно не то, что мы грешим и пакостим, и что время нужно, чтобы преступление наше стерлось из нашей памяти и окружающих. А то стыдно и непонятно, что, как только сотрется, так тут же мы готовы на новую пакость. И только момента подходящего ждем, чтоб страсть загорелась, и оправдания выдумать.

…Макс тронул русского. Повернул. Вместо лица у русского было кровавое месиво, каша. Его убило наповал осколком бетонной стены.

Когда все закончилось, русского завернули в пластиковый мешок и унесли. Макс гладил онемевшую после промедола руку. В компьютере осталась рукопись, которую русский журналист скопировал ему: «Макс, может, прочтете на досуге. Вдруг заинтересует кого-нибудь из западных издателей».

Макс попал в госпиталь. Потом его отправили домой. Отец Макса, инженер атомщик, еще в начале девяностых перебрался в Европу, обосновался в Париже, надеялся, что сын пойдет по его стопам. Отец был обеспеченным человеком: владел недвижимостью и акциями доходных компаний. Макс выбрал свой путь. Разводился с женами, думал о детях своих и чужих; снимал квартиру в спальном районе Варшавы. Когда Макс оправился, выступил на польском, французском и американском телевидении, получил гонорар и страховку, заплатил очередной гостье причитающиеся евро. Поругался онлайн с безумной женой Софой и уехал на остров в Средиземном море долечивать руку и контузию.

Лил дождь. Стояла некурортная погода. Макс промок и промерз до костей пока добрался от гостиницы до берега моря. Дождь с грохотом колотил по пластиковому корпусу яхты. Порывы ветра выли в вантах и леерах. Яхта тревожно качалась у причала. Макс постучал по корпусу. Через несколько секунд наружу выбрался капитан.

– Велкам! Забирайтесь быстрее, – крикнул он Максу и сразу же провалился внутрь.

В самой яхте все было как-то неустроенно. Макс оказался в кают-кампании. Тусклые зеркала, заполированные временем деревянные конструкции, крутящееся кресло капитана; в ряд на капитанском месте – навигационные приборы, рация. В рекламе все выглядело немного по другому – солиднее. Пузатая бутылка виски с незнакомым названием одиноко стояла на столе.

– Контрабандный товар. Из Японии, – многозначительно произнес хозяин. – Джон. Капитан Джон. Располагайтесь. Удобства в носовой части. Спать в корме. Погода шикарная, хороший ветер. Вы один?

Макс растерялся. Что-то в этом капитане ему показалось не то, чтобы опасным и неприятным, но сама манера говорить настораживала – не оставалось никакого сомнения в правильности сказанного. Возникало ощущение, что человек этот абсолютно надежен. Макс привык не доверять людям. Бухнулся на затертый кожаный диван.

– Макс, – представился Макс. – Мы сегодня не выйдем?

– А что нам мешает? – удивленно и с долей обиды произнес капитан Джон.

Макс огляделся – а где же команда? Как же они вдвоем управятся с корабельными механизмами, парусами, нешуточным ветром в конце концов?

Будто предчувствуя вопрос, капитан Джон сказал:

– Не волнуйтесь, вдвоем запросто управимся. «Дикарка» непотопляемая яхта.

В голосе капитана слышались гордость и бравада.

Наверное, в юности капитан Джон был худощавым подростком, подтянутым и жилистым. К тридцати стал крепышом. К сорока пяти, а по мнению Макса, капитан Джон был немногим старше него, выглядел внушительным широкоплечим мужчиной среднего роста. Максу доставляло удовольствие представлять портреты, описывать и перекладывать естественные ощущения от знакомств на бумагу. Внешность капитана Джона и в самом деле вызывала уважение. Его пронзительный взгляд, не тяжелый, но волевой подбородок, широкий умный лоб, короткая стрижка с сединами на висках располагали собеседника к общению. Хотелось с ним сидеть рядом, слушать, будто заранее знаешь, что истории, рассказанные им будут по-голливудски интересными. Шкала Кинси… Макс подумал про свои тройку и четверку. И почему-то не смог думать о капитане Джоне – было явно, что не уместно. Знакомство и короткое общение с этим человеком создавали у Макса ощущение, что капитан Джон находился вне шкалы, и вообще вне различных придуманных людьми систем измерения.

«Электрический ток, – подумал Макс. – Каким же прибором измеряется электрический ток?»

Выпили виски. Разговор вился вокруг погоды и некоторых особенностей круизной двухмачтовой яхты под названием «Wild»», на которой они собирались выйти в море при такой явно штормовой погоде. Капитан Джон прекрасно изъяснялся по-английски, но едва заметный акцент выдавал в нем человека не европейских кровей. Макс не любил слушать о чужой жизни. Он вспоминал русского репортера – тот почти ничего о себе не говорил, но много и пространственно рассуждал о профессии и бытии: они, журналисты, зарабатывали на людских слабостях и пороках. Война была таким же пороком, как и игнорирование авторского права, проституция, снобизм и неуемная похоть. Еще что-то говорил о свободе выбора и воле.

Вскоре они отвалились от стенки причала и на дизельном ходу, не поднимая парусов, вышли в море. В бухте качало не сильно. Дуло, но не шквально. Яхта под голым такелажем слегка кренилась по ветру. Макс высовывался наружу, щуря глаза, с замиранием сердца смотрел вдаль. Он обернулся – на корме у штурвала стоял капитан, он махнул Максу рукой, мол, поехали, все ок! Когда вышли из бухты, вдарило… Макс чуть не свалился с крутого трапа; внизу присел на диван, удерживался за стол обеими руками. Бутылка с контрабандным виски кренился вместе с судном. Через полчаса Макса укачало. Но не так сильно, чтобы тошнило и рвало, а так, что мутилось в голове. Вдруг где-то негромко хлопнуло. Стал тише работать двигатель. Макс с волнением выбрался наружу и увидел над головой фиолетовое полотнище. Пурпурный парус надулся, яхта накренилась, сначала шла неровно с громкими шлепками, но приведясь к ветру, плавно заскользила по кипящей бурунами воде. Свершилась давняя мечта Макса – он вышел в открытое море.

Ветер крепчал. Максу казалось странным, что капитана Джона совершенно не беспокоило усиление ветра. Безопасность и комфорт гарантировала туристическая компания, которая продала Максу этот трехдневный яхтенный круиз по Средиземному морю. Капитан Джон с невозмутимом видом правил судно на волну. Небо почернело. В воздухе выло и свистело, потом стало реветь. Ветер усиливался с каждой минутой. Пришла буря. Макс качался вместе с лодкой и диваном в кают-кампании, обняв пузатую бутылку контрабандного виски, вцепившись в края стола. Его мутило страшно. В глазах все мельтешило. Звенела посуда, трещал корпус яхты, страшные удары волн доводили Макса до приступов парализующего страха.

«Он псих, псих!» – почти кричал Макс. Разнылась поцарапанная осколком рука.

Неожиданно, хотя в такой ситуации можно было предполагать какое-угодно развитие действия, раздался сильный хлопок – как выстрел или разрыв минометной мины. Макс знал эти звуки – машинально втянул шею. Затем раздался крик. Это был очень знакомый ему возглас, очень привычный. Макс сразу понял, что именно означала эта емкая фраза, но не поверил своим ушам и только сильнее ухватился за бутыль и край стола. Крик – уже не крик, а рев, раздался сверху – оттуда, где правил свой корабль в бурю капитан Джон, где свирепый ветер рвал и метал над морем черные тучи.

– Наверх! Все наверх! Мать перема-аать!..

Это было не американское «фак» или как-то там еще, но тот же самый смысл был в этом выражении – когда орут в ситуации критической, когда только одним этим возгласом можно привести человека в чувство. Макс вспомнил, как его трясли и кололи ему промедол, а он глупо мотал головой и смотрел то на свою кровоточащую повисшую плетью руку, то на вываленное глазное яблоко русского, на черно-рудую дыру в том месте, где был рот его словоохотливого коллеги, с кровью блестящей липкой, вытекающей из смертельной раны ровными сильными толчками. У Макса стучало в висках: «Мать перемать, перемать, перемать».

– Иду-уу! – прорычал Макс.

Он заставил себя подняться, превозмогая порывы к рвоте, полез наверх.

Яхта то ложилась на борт, то выравнивалась и резко взметывалась на гребень. Волны казались черными паяцами, пляшущими на чьей-то нелепой свадьбе. Макс глотнул соленого воздуха, захлебнулся, стал цепляться за ванты и леера. Он сразу понял, что произошло. Они шли на одном штормовом парусе, поднятом на грот-мачте. Парус порвало минометным залпом. Ошметки терзались ветром с таким грохотом, будто строчил без остановки крупнокалиберный пулемет. Капитан Джон врос в штурвал. Он кричал, что нужно «майнать» парус, пытался докричаться – объяснить Максу, как это сделать в одиночку. Отойти от штурвала капитан не мог. Макс думал, что надо быть оконченным психом, чтобы не сделать этого раньше – убрать парус, – когда еще можно было избежать таких вот по его мнению катастрофических последствий. Обхватив левой раненой рукой гик, превозмогая сильную боль, правой Макс стал крутить рукоятку – грот медленно пополз вниз. Неимоверных сил потребовалось Максу, чтобы ухватить полотнище и, придавив грудью к гику, начать связывать веревочки, надежно упаковывать ошметки паруса. И в какой-то момент Макс забыл об опасности, боль стала терпимой, он абсолютно не переживал, что может сорваться, соскользнуть и вылететь за борт. Даже в теплой воде Средиземного моря ему было бы очень нелегко выжить в такой свирепый шторм – почти как тогда – в горящем от разрывов бомб и ракет Багдаде. В суматохе боя, борьбы мелькнуло лицо капитана Джона. «Черт возьми! – подумал Макс. – Он улыбается!

К ночи ветер стих. Капитан сменился с вахты и отправился спать. Макс встал к штурвалу. Вглядывался в светящуюся зеленую окантовку компаса, держал курс, указанный капитаном. Ночью стало совсем тихо. Зажглись звезды на небе. Яхта шла под одним генуэзским стакселем. Когда стало светать, парус повис – наступил штиль. Проснулся капитан Джон и прибавил обороты двигателю. Макс, не чувствуя уже ни боли в руке, ни истерзанного качкой тела, добрался до своей койки в корме яхты и уснул мертвецким сном. Проспал он может быть часа два.

– Макс, вставайте, поможете.

Макс проснулся, некоторое время бессмысленно водил глазами по каюте, в мутном ореоле качалась здоровенная фигура капитана Джона.

– Двигатель, Макс. Заглох двигатель. Вставайте, поможете. Штиль, фак его.

Макс тер глаза.

Может, не стоит подниматься, думал Макс, пусть этот сумасшедший капитан Джон сам ковыряется в своем чертовом моторе. Макс не думал о деньгах, заплаченных туристической компании; он хотел, чтобы теперь от него отстали, и он отдохнет. Только сейчас Макс понял, как устал. Последняя военная командировка доконала его психику. Скандалы с идиоткой Софой! Шлюхи и приличные одинокие женщины, не имеющие понятия о Кинси. Вид из окна… то один, то другой… Нелепая смерть русского. Оптимистичное интервью для CNN. Все это почти убило в нем чувства – ощущение справедливости и равновесия. Будто дикая качка не прекратилась, и его мотает из стороны в сторону. Он плывет куда-то по волнам, вместо того, чтобы думать о славе военного корреспондента, гонорарах и сексе.

– Макс, вы скоро? – снова раздался голос капитана.

…Макс раскорячившись уселся на унитазе – гальюн через переборку граничил с моторным отсеком: вцепившись обеими руками в огромный гаечный ключ, Макс по команде капитана проворачивал вал заглохшего двигателя.

– Давай, – командовал капитан Джон.

Макс давил что было сил, из раны сочилась кровь, ему было очень больно. Качало. Макс методично стукался головой о переборку.

– Давай, – снова командовал капитан.

Так продолжалось два час к ряду. Макс давил, капитан Джон выставлял вал по меткам, замыкал контакты аккумулятора и нажимал стартер. Двигатель упорно не хотел заводиться. Капитан пролезал сквозь технические отверстия, откручивал форсунки, что-то продувал, регулировал впрыск горючего, снова закручивал крышки клапанов, и все повторялось сначала:

– Давай.

Часа через четыре двигатель завелся. Макс обессилено откинулся, почувствовал как неудержимо проваливается куда-то его сознание: «В унитаз, в гальюн, к чертовой матери, матери». И вдруг снова он услышал, и уже не было сомнений:

– Фуф, твою мать. Завелся.

Фраза была сказана на чистом русском.

– Вы русский? – спросил Макс.

– Да, – ответил капитан Джон.

– В принципе, я тоже, – сказал Макс.

Они сидели в кают-кампании и без остановки хлестали японский контрабандный виски. Капитан Джон обработал и перевязал рану. Яхтой управлял авторулевой. Макс придерживал забинтованную руку, расслабленно смотрел на Джона и улыбался. Они перешли на «ты».

– Скажу тебе, Макс, дружище, «Дикарка» шикарная яхта. Ее невозможно утопить, если на ней есть люди, команда. А мы с тобой команда. Не важно сколько людей, важно, как сильно они хотят жить. Но жить без идеи скучно, ты понимаешь. Пусть идея будет сумасшедшая!. Пойдем покажу.

Они выбрались наружу. Капитан Джон включил музыку. «Иглс» ударил на весь мировой океан «Отелем Калифорнией». Море было синее в закате. Языки пламени лизали горизонт. Плакали чайки. После бури жизнь казалась такой пронзительной, такой сладостной, что думалось Максу о самых прекрасных женщинах, которых он мог только себе представить, о любви и гармонии. И окончательно он уверился, что стоит по шкале Кинси устойчиво на двойке, временами даже на единице. Обрадовался и хотел было рассказать капитану Джону о своей исследовательской миссии. Но Джон опередил его:

– Смотри, Макс, вот она воля. Не свобода. Свободы нет по определению. Воля. Это то, к чему мы стремимся всю жизнь, самое дорогое, что дарит судьба. Но ты никогда не ухватишься за волю, лишь сможешь увидеть след ее на горизонте, как след этого уходящего солнца… Здесь только ты и океан. Создай себе трудности и преодолей их с достоинством. Воля – это твоя мужеская сила, которая спасает тебя или убивает, если ты заточаешь её в границы страха. Ищи волю, Макс, везде. Для меня она здесь – среди бурь и скал, рифов и одиночества.

Макс стоял рядом с Джоном на туковой палубе «Дикарки». Почти не качало. Макс держался рукой за ванты грот-мачты, вглядывался в горизонт. Чайка парила в ярко красном – будто не летит никуда, а будто фотоснимок.

– А что же делать мне? – спросил Макс, закрыв глаза.

– Займись тем, что тебе приносит удовольствие, – ответил Джон. Он говорил так, как будто знал Макса сто лет.

– Думаю вот начать писать книги, – Макс разговаривал с Джоном, как будто они были с одного двора, с одной армейской роты, из одной больничной палаты.

– Почему бы и нет? – сказал Джон.

– Полистал рукопись одного русского из Багдада. Он пишет о полусумасшедшем гангстере, который лежит в психбольнице, сочиняет романы о любви и беседует с Достоевским. Но о чем же мне писать прикажете?.. О любви столько написано!

– Пиши о чувствах. Тема избитая, но читать будут всегда, – сказал Джон.

– А я хочу о войне, – ответил Макс и снова глянул на горизонт, чайка парила и парила на ярко-красном фоне.

– О войне? Хм… Не факт, что это будет кому-то интересно.

– Почему?

– Война – грязь! Кровь, говно и пот. И более ничего, – эту фразу капитан Джон произнес глухо, но твердо.

– Тогда плевать на войну… А если чисто про секс писать? – сказал Макс. Он хорошо захмелел. – Но будет ли это вязаться с моим брутальным образом?

– Про секс будут читать наверняка, – стал говорить Джон. – На твой брутальный образ издателям плевать. Но если уж так дорог тебе имидж крутого мужика, придумай женский псевдоним. Ха-ха. Лет через пятнадцать-двадцать гендерные различия в этом обществе сотрутся окончательно. Вообще, я верю в тебя, Макс. Мне кажется, ты найдешь свою волю… Но только пиши искренно. Пиши хоть о войне, хоть о блядях. Но главное честно! Как оно было на самом деле. Опиши все то, что считается аморальным в мире цивилизованных людей, и ты получишь любовь и ненависть – чувства, которые так же как и воля доступны, но не осязаемы. Будь неожиданным для читателя, как лосось в кустах боярышника. И будь осторожным – океан не прощает легкомыслия.

Макс еще долго вглядывался в кроваво-пурпурный горизонт – пока солнце не рухнуло за его линию. Чайки перестали рыдать и будто растворились в зеркале моря и надвигающихся сумерках.