Читать книгу Монтаж памяти. Книга вторая - Elian Julz - Страница 2

Каждый по-своему реагирует на страх: кто-то прячется с головой под одеяло, кто-то бежит со всех ног, некоторые громко поют, чтобы не услышать голос монстра. Есть и такие, кто первым идёт в атаку, безбашенно бросает вызов, но и они боятся, хотя со стороны выглядят бесстрашными. Всех этих людей объединяет (а точнее, нет, разделяет) одно – страх.

Сентябрь 2013 года

Артем распахнул дверь автомобиля с водительской стороны, лихорадочно начал убирать волосы с лица девушки и поднял её опущенную на руль голову.

Жива. Но что за глаза он увидел.

Ася молча смотрела, пока он ощупывал её лицо, искал ушибы или травмы на руках, шее, плечах.

Пустой, заплаканный взгляд сквозь него и мелкая дрожь. Ни ссадин, ни царапин.

– Матерь Божья, ты перепугала меня. Ты как? Нигде не болит? Эй! – он обхватил её ледяное лицо своими ладонями, чтобы девушка сфокусировала на нём свой взгляд.

– Порядок, док, – спина девушки была покрыта гусиной кожей, но она вдруг гордо выпрямилась, словно и не мёрзнет не капельки.

Артём снял с себя пальто и накинул ей на плечи. Асю окутал свежий мужской парфюм, напоминающий о море и скошенной зелёной траве. Он смешивался с запахом сирени на её теле, оставляя напоминание о себе на её обнаженной коже.

– Не бережешь ты себя совсем, маленькая мисс.

Мужчину обошёл машину, уселся рядом на пассажирское кресло и протянул ей носовой платок из своего кармана, хотя слёзы у неё на глазах уже высохли.

– Виновников посадила на кол или зарыла под тем дубом? – Артём успокаивающе поглаживал ладонь девушки, которая лежала на руле. – Где этот урод, который въехал тебе в зад?

Ася лишь обернулась, будто и не слушала его:

– Что?

Взгляд загнанного зверька. Она потянулась к замку зажигания трясущимися руками.

– Всё в порядке. Просто хотела немного посидеть. Подбросить? … Если, конечно, Вы любите прокатиться с ветерком, – она холодно ухмыльнулась, намекая на сквозняк от выбитого заднего стекла.

«Театральная работница до кончиков ногтей. И надо же ей даже сейчас держать марку», – фыркнул про себя актер.

– Э-э-э, не-е-ет, никуда ты не поедешь в таком состоянии. Ох, Настасья Филипповна1, гордая, фантастическая, но с вот такой дырой в голове. Не ершись!

А про себя вспомнил слова Мышкина из «Идиота» Достоевского: «Лицо весёлое, а ведь она ужасно страдала, а? Это гордое лицо, и вот не знаю, добра ли она?»

– Сиди здесь и не двигайся. Хотя знаешь, что, – Артем мигом вытащил ключи из замка зажигания и засунул в свой карман, – с тобой лучше перестраховаться. Надёжнее будет, – и похлопал рукой по карману с ключами. – Я сейчас.

Она дрожала и от страха, и от холода. Надо было что-то придумать. По близости была только автозаправка. Артём взял два картонных стаканчика кофе и решил пожертвовать своими улитками с корицей, которые планировал съесть только на завтрак.

– Вкусно, – сказала Ася, всё ещё глядя куда-то в пустоту.

– Чего ты так расплакалась-то? Мужик за рулем был в той тачке? Запугал тебя? Кричал?

– Я не знаю. Вышла из театра, а меня ждала уже вот такая машина.

– Тварь! Смылся, значит. Зато ты цела осталась. И что села за руль и ещё умудрилась проехать несколько кварталов, дурёха?

– Ну, машина-то на ходу. Просто… такое уже не в первый раз. Все думают, что это я растяпа.

– Кто эти все?

Ася будто не слышала вопроса и продолжила:

– Будто я виновата. Да, не спорю, я бываю рассеянной и задумчивой. Могу проехать нужный поворот и проколесить потом полгорода, возвращаясь, могу забыть дома документы, телефон, не заметить дорожный знак, но не проворонить же аварию, когда вылетает стекло. Наверное, сама виновата, что создаю такое впечатление: еда пригорает или куда-то убегает из кастрюли, постоянно что-то роняю, разбиваю, проливаю. Но ведь два века назад девушку никто бы не упрекнул за такое. Эти мечтательные дамочки дни напролет наряжались, мотались по чаепитиям, пикникам и балам. И рассеянность казалась мужчинам даже милой, загадочной. А теперь я… – и она не договорила конец фразы, потому что Артём приложил палец к её губам.

– Ш-ш-ш, не волнуйся так. Я понял уже, что ты бедовая девчонка, только не кисейная барышня вовсе. Ты бы и дня не продержалась в том обществе – твоим острым языком можно делать хирургические операции, лапушка. А джентльмены те, о которых ты вздыхаешь, по публичным домам шлялись и потом всякой заразой своих затюканных, уставших от ежегодных родов домашних «леди» одаривали. Вроде не глупая ты, а как скажешь, – Артём помолчал, но она не реагировала, и он продолжил:

– И я тебя уверяю – ни один мужчина, даже современный, глядя на тебя, не думает: «Вот бы она мне борща наварила», хотя сейчас и нет дворцовой прислуги. Это последнее, что я бы хотел от тебя, – Артём лукаво подмигнул девушке. – Так что не загоняйся и не суди себя так строго. О своей «букашке» не переживай. В деньгах дело? Одолжить тебе?

– Нет, – наотрез отказалась своим типичным воинственным тоном.

– Как хочешь. Можно вопрос? Хотя всё равно спрошу, даже если нельзя. Чего так наряжаешься странно, как на бал-маскарад? Думал поначалу, что ты какая-то закидонистая.

«Ничто не приведёт её в чувство лучше, чем небольшая словесная перепалка», – подумал Артём.

– Это называется экс-тра-ва-гант-ность, Артём Валерьевич, – произнесла Ася по слогам, будто незнакомое ему слово. – Мне нравится привлекать внимание, выделяться из толпы, будоражить воображение. Что плохого?

– Ничего… типичный миллениал – быть не такой, как все, максимально вне моды и выделяться из толпы.

На самом деле девушка озвучила лишь полуправду. Она действительно любила приковывать взгляды, особенно мужчин. Не каждый день ведь они видят на улице героиню своих детских грёз, ту самую принцессу. Но глубинная причина крылась в её детстве.

Ася боялась повторить судьбу своей запуганной и нелюбимой мужем матери. У её матери было одно единственное нарядное платье на все случаи жизни, алая помада, которая была не к лицу, и просроченный черный карандаш для глаз.

Так уж сложилось, что родители Аси были оба приезжими, бывшими сельскими жителями. Познакомились в коммуналке на кухне. Отец работал токарем и учился на вечернем отделении в техникуме, а мать была маляром на стройке. Наспех поженились, без свадебного застолья. Потом был самозахват земли, стройка какой-то лачуги из того, что удалось купить подешевле. Первый ребенок, за ним на следующий же год – второй. Дом пошёл под снос. Собирали деньги на квартиру, занимали у друзей. Продали дом в белорусской деревне и перевезли бабушку к себе в город, чтобы хватило денег на покупку жилья. В общем, не до платьев было.

Только вот где-то на этом тернистом пути отец потерял всяческий интерес к жене, как и уважение, какой бы верной боевой подругой и отличной хозяйкой ни была мать Аси. А когда уходит любовь, мужчина в кандалах брака превращается в диктатора. И тогда маленькая черноволосая девочка с голубыми глазами, насмотревшись фильмов с Вивьен Ли и Одри Хепбёрн, решила, что у неё будет столько красивых платьев, что хватит на каждый день недели… нет, нет, даже на каждый день целого месяца. И она никогда не позволит мужчине взять верх над собой.

Бабушка начала работать на контрольно-пропускном пункте хлопчатобумажного комбината, когда Ася училась в начальных классах. После уроков она прибегала к ней на работу. Однажды ей разрешили в сопровождении работницы потихоньку посмотреть, как работают станки и наносится рисунок на материал. Иногда ей перепадали небольшие отрезы отбракованной ткани.

В лавке букиниста они с братом откопали черно-белую книгу по домоводству на английском языке с чертежами платьев, инструкциями по базовым швам, у которой от старости не осталось даже переплета. Купили за копейки. Там же ей бесплатно отдали несколько никому ненужных советских журналов «Работница» с выкройками.

Так Ася начала шить. Вначале на бабушкиной ручной швейной машинке Zinger. Когда она впервые увидела прикованные к себе завистливые взгляды одноклассниц, и соседа, который рвался донести её рюкзак до школы, ей понравилось чувство превосходства и ощущение собственной индивидуальности. Ася поняла, что с помощью одежды может перевоплотиться в кого угодно, даже если у тебя деревенские корни, отец-алкоголик и необразованная мать. В детстве всё казалось таким простым: будь красивой, и тебя будут любить.

2014 год

Михаил

– Я так невыносимо скучаю. Прихожу домой из мастерской, а там её рыжий нахальный кот, который каждый раз с надеждой выбегает к двери, но увидев меня, разворачивается и уходит смотреть в окно. Всё вокруг устроено её необыкновенными руками: какие-то сухоцветы в вазочках, старинные кувшинчики, чайнички, стопки книг, бусы, ленты, шкатулки с швейными принадлежностями. Из гардеробного шкафа веет её духами. Всякие баночки-скляночки в ванной. Кажется, что вот сейчас она засмеётся или появится на пороге.

Кругом горшки с её комнатными цветами. Она загорелась домашним садоводством примерно год назад. Кто-то из театра делился с ней премудростями квартирного земледелия. Так у нас появились лимонное дерево, тропическая монстера, китайская роза, с десяток видов фиалок и разноцветные орхидеи. Честно говоря, не все названия помню. Она возилась с ними так ласково и заботливо, словно это её дети. В новой квартире я собрал разные этажерки в самой солнечной комнате и даже купил плетёное кресло-качалку, чтобы она могла уединиться в своём личном Эдемском саду. А я понятия не имею, что делать со всякими бутыльками, или хотя бы как часто поливать всю эту зелень.

Иногда жена приходила ко мне в автомастерскую, усаживалась в маленький раскладной стульчик и просто читала или рассказывала, как прошёл день. Она в то время работала в школе. Потом мы вместе возвращались домой. Изредка баловали себя едой на вынос из соседской кафешки, когда мне не хотелось готовить. Узбекская кухня – вкусно и бюджетно, – Миша на минуту умолк, с наслаждением  вспоминая вкус бухарского плова с изюмом и барбарисом, тёплой тандырной лепешки и остренького салата «Ачучук» из сладких томатов. Простая, понятная еда. Да, у их счастья был свой вкус, особая атмосфера, музыка и запахи. Когда вступаешь в клятвенней союз с человеком, поистине жизнь становится одной на двоих, книга судьбы пишется в соавторстве, её нельзя уже забрать назад, всё вычеркнуть.

– Она ходила по дому пританцовывая, и что-то тихонько мурлыча, я же двигался бесшумно, несмотря на свои внушительные размеры (привычка из детства – смывался с утра пораньше в воскресенье из дома, пока мама спала), и иногда пугал её своим внезапным появлением за спиной. Потом мы смеялись, или она пыталась меня отмутузить. Всё из той, прежней жизни теперь кажется таким особенным и счастливым. И я просто не могу спать. Всё время вспоминаю и вспоминаю.

Я простил её. Простил, да.

Татьяне отчаянно хотелось, чтобы её кто-то также любил. Она всё чаще представляла себе, как Михаил и его жена раньше вместе завтракали по выходным: те самые лимонные булочки и кофе, а, может быть, подгоревший омлет, ведь девушка не умела готовить. Или в их доме готовил он. Какую-нибудь шакшуку или простые тосты с джемом. Жена, наверное, остроумно и метко подкалывала его, а он щекотал её, потому что таких же смешных слов в ответ подобрать не мог.

Но она даже не заслужила его. Такая вредная, капризная цаца. Это Татьяна, добрая, заботливая, покладистая должна быть с ним рядом. Такой мужчина должен быть любим.

Михаил молчал, вспоминая недолгие годы их брака.

Медовый месяц, когда она решила сварить яйца на завтрак. Поставила кастрюлю на огонь, а сама вышла на балкон с книгой, чтобы скоротать время. Миша проснулся от неистовой трескотни и каких-то взрывов. Весь потолок и стены были в разорвавшихся ошмётках яиц. Запах стоял тошнотворный, а его молодая жена с такой умилительной сосредоточенностью читала Цвейга за закрытой балконной дверью. Жареная (из-за непомерного количества хлопьев) овсяная каша на следующее утро была почти съедобной, поэтому он сдобрил её бананами и мёдом и позавтракал с улыбкой. А позже решил взять кулинарные хлопоты на себя.

Кто-то сказал бы: «Фу, не мужик. Подкаблучник». Но у этого кого-то никогда не было настолько любимой женщины.

Мишей было так легко вертеть. Игру в молчанку всегда проигрывал первым. Она сводила его с ума, дразнила. Никогда не ходила по дому в одном нижнем белье, потому её обнаженное тело не теряло для него интереса и было лучшей наградой за тяжёлый труд. В первые годы он, уставший, приползал из мастерской иногда за полночь.

После ласк Михаил становился совсем ручным, готовым на всё. И она это знала. Умела отпроситься на любой свой шабаш: усядется к нему на колени, погладит по волосам, поцелует, а он воркует, ластится к её щеке.

И вот уже на следующий день она в три часа ночи возвращается с двумя подругами после тусовки. Туфли держит в руках. После ударной дозы алкоголя говорит исключительно на иностранном языке, а их она знает целых три. В волосах какие-то блестки. Дома все кресла завалены одеждой – перед выходом долго не могла выбрать, что надеть. Всюду включит свет и забудет его выключить.

Он укладывает их спать на диван и кровать, осторожно перешагивая, как по минному полю, только вместо мин разбросанные туфли на шпильках и миниатюрные сумочки-конверты. Ей, конечно же, вздумается принять ванну. Он, боясь, что она утонет в таком состоянии, караулит её за шторкой, сидя на полу. И лишь убедившись, что она, чистая и укрытая одеялом, уснула, сам отправляется на пол.

Утром весь этот женский батальон ждет кофе, стакан воды, аспирин и омлет. Он с ними не завтракал, ограничиваясь только приветствием: «Доброе утро, пьянчужки». И уходил в автомастерскую. Михаил мог бы никуда и не идти после бессонной ночи, ведь сам себе начальник, но знал, что щебетание на их кухне затянется ещё на полдня.

Сначала всё это дико раздражало. Пьяный иностранный лепет казался притворством и кокетством. Да и не дело замужней девушке шататься с подругами допоздна. Он пытался её перевоспитать, слепить под себя, но шли месяцы их брака, а ничего не менялось. Жена делала всё по-своему.

У Миши же был единственный друг. Лисейкин. Бывший одноклассник, почти, как брат. Теперь стал настоящим ферзём и франтом – возглавляет отдел маркетинга в известном холдинге, владеет собственным магазином мужской классической одежды и тягает штанги почти каждый день в тренажерном зале. Лисейкин тоже женился. Два года назад. Пробовали дружить семьями. Не вышло. Парень гадко обращался со своей женой: высмеивал её в присутствии гостей, бросал яблоко через стол, как собаке, а по пятницам ходил налево, если удавалось кого-то подцепить. Сначала после свадьбы уговорил девушку бросить университет, а теперь понукал за то, что она сидит дома без работы.

Дружба сошла на нет, когда Лисейкин, вдрызг пьяный, начал признаваться в «чувствах» Мишиной жене, стоило другу отойти на кухню за соусом.

Порой жена скрывала свои чокнутые поступки, чтобы Мише спокойнее дышалось. В свой двадцать пятый день рождения встала пораньше, выскользнула из дома. И лишь из её инстраграма он узнал, что жена, не обмолвившись ни с кем словом, пошла прыгать с веревкой с двадцатиметрового моста над рекой ради забавы и острых ощущений.

Дозвониться до неё было невозможно: то телефон разрядился, то где-то оставила, то на беззвучном.

Он не одобрял такое поведение, но ведь знал, на ком женился. И несмотря на все её выходки, был счастлив. А сейчас его жизнь превратилась в стоячую зеленеющую от тины воду.

Когда по меньшей мере раз в месяц приходили штрафы за превышение скорости, он грозился забрать ключи от машины. И даже забирал. Она же просто начинала насвистывать или напевать какую-то весёлую песенку, собирать разбросанные вещи по дому, пока он взывал к её совести.

Они опаздывали, опаздывали из-за неё. Везде. В доме его родителей гости по часу ждали их появления, чтобы сесть за стол. Мать шипела на него, она ведь всю жизнь проработала в школе и привыкла к дисциплине. А жена только и твердила: «Леди лучше опоздать, чем прийти раньше».

По той же причине не посмотрели ни одного фильма в кино с самого начала. При посадке в самолет весь зал международных вылетов слышал их фамилии, пока они вихрем неслись к своему выходу.

А ещё он ужасно ревновал. С той самой секунды, как понял в первую брачную ночь, что она не девственница. Он был уверен в обратном, судя по её реакции на его ласки во время осенней поездки в лес. Тогда ведь она помчалась от него, как заяц от волка.

Его мучила мысль, что она, возможно, любила сильнее кого-то до него. Вдруг её прежний мужчина был более искусным любовником? А если она не любит? Ведь она ни разу не сказала ему этих слов.

Из ревности же он уговаривал её оставить работу. Его молодая и хорошенькая куколка непременно там кому-то понравится. Денег вполне хватало на двоих. Конечно, не на все её капризы, ведь она была страшной мотовкой.

Но работа привлекала её не материальными благами. Ей нужна была публика, в которой она могла самовыражаться. И независимость, запасной выход, чтобы уйти, если потребуется.

Любые его строгие запреты приводили к сексуальной голодовке. А этого он никак не мог выдержать. Он даже однажды пнул со злости по дверце шкафа в спальне (и ходил потом с гипсом на большом пальце), но её это нисколечко не вывело из равновесия. Как бы он не пытался быть строгим мужем, ругать и отчитывать её, ничего не выходило, она вила из него верёвки.

Всё заканчивалось полной его капитуляцией, возвращением ей ключей от автомобиля, извинениями, цветами, ну и, конечно же, трепетом от переплетения рук, касания обнаженных бёдер, скольжения губ, словно всё снова в первый раз. Приходилось мириться с тем, чтобы втискиваться между её работой, хобби и друзьями.

1860 год

Звук гонга. Это мне знакомо – оповещение о завтраке или ужине.

Неужели я жива? Всё ещё жива.

Ощущение, что горло сковало, опухло. Наверное, Бенни меня душил.

Резко откидываю одеяло, чтобы осмотреть рану, из которой сочилась кровь перед моей отключкой.

Ох, ну и ну! Ничего! Даже шрама нет.

Что за чертовщина?

В комнате мрачно, сыро и холодно. Она небольшая, но есть всё, что нужно. За окном серость, дождь и густой туман, из которого видны лишь трубы, высоченные дымящие трубы.

Хотя… все-таки здесь не всё, что нужно. Нет зеркала.

На стуле висит клетчатое платье. Всё те же нижние юбки, кринолин и панталоны. Что-то остается всегда неизменным. Что ж, по крайней мере, судя по одежде, я не рабыня, не горничная и не в сумасшедшем доме, ведь дверь легко открывается.

Думай, думай. Как же всё это работает? Надо найти рычаг для выхода из игры, которая становится всё опаснее.

Какого поведения от меня ждут для завершения этих скитаний по чужим телам? Может быть, я каждый раз совершаю одну и ту же ошибку? Или это наказание за что-то, как у Данте. Интересно, изменилась ли я с того момента, как попала сюда? Стала ли лучше или хуже, смелее, добрее, чем была до потери памяти?

Что же общего было во всех этих непонятных перемещениях? Так… Ну, во-первых, мне приходилось кем-то притворяться, кем я не являюсь. Хотя… Я ведь не знаю, что я за человек на самом деле.

Что ещё? Страдания, приближающаяся смерть.

И… Майкл. В последний раз его звали иначе, но как-то ведь я с ним связана, раз он оказался рядом.

Всё равно ничего не приходит на ум.

Дом слишком тихий. Небольшой. На втором этаже всего 3 двери. Не слышно ни шагов, ни голосов.

Лестница с единственным квадратным окном. Холл.

Из подвального помещения поднимается морщинистая женщина с крючковатым носом, как у канонических ведьм из сказок, да ещё и с волосатой родинкой возле того самого носа. Она в переднике, а из-под белого чепца торчат выбившиеся пряди бледно-мышиного цвета. В руках корзинка слоек. Проходит мимо окна и ворчит: «It's dead2 rainy». Она выговаривает слова как-то гнусаво, будто у неё сильный насморк.

Я переминалась с ноги на ногу в холле, кусая губы и рассматривая стены, пока не услышала мужской голос из столовой:

– Ну же, Амели, садитесь скорее. Пока пироги с дохлыми мухами3 ещё тёплые.

Ох, надеюсь, за столом сидит не какой-нибудь Франкенштейн или граф Дракула. Или здесь такой страшный голод, что приходится питаться насекомыми?

«Приключения начинаются. Опять», – подумала я и вошла в столовую.