Читать книгу Его и ее - Элис Фини - Страница 13

Вторник 10.10

Я должна была знать, что так и будет.

За дверью – груда нераспечатанных писем, и поэтому ее трудно открыть. Я закрываю дверь за собой, как только удается протиснуться в щель, и чувствую, что в доме так же холодно, как и на улице. Глаза пытаются приспособиться к темноте – почти ничего не видно, – но первое и основное, что я отмечаю, – запах. Как будто в доме кто-то умер.

– Эй, есть кто-нибудь? – кричу я, но ответа нет.

Слышу знакомое бормотание телевизора в задней части дома, но не знаю, радоваться мне по этому поводу или огорчаться. Все шторы опущены, и только лучик зимнего солнца пытается подсветить их старые хлопковые края. Я помню, что они все были сделаны своими руками, больше двадцати лет назад. Трогаю выключатель, но ничего не происходит; всматриваюсь в темноту и вижу, что лампочки нет.

– Эй? – снова кричу я.

Когда во второй раз мне никто не отвечает, тяну за шнур на шторах, чтобы слегка приподнять их, и меня окатывает облако пыли – миллион крошечных частиц танцует в луче света, залившего комнату. Вижу, что в некогда уютной гостиной теперь ничего нет, кроме картонных коробок. Их полно. Некоторые поставлены друг на друга так, что образуют высокую ненадежную конструкцию, которая наклонена в одну сторону и в любой момент может рухнуть. Каждая подписана чем-то вроде черного фломастера, и мои глаза прикованы к коробке в самом дальнем углу с надписью ВЕЩИ АННЫ.

Приходить сюда мне всегда кажется неправильным, но то, что здесь происходит, тоже не выглядит нормальным.

Это какой-то абсурд – моя мать скорее умрет в этом доме, чем уедет из него, – мы очень часто спорили об этом до того, как вообще перестали разговаривать друг с другом. Руки начинают дрожать так, как дрожали, когда я жила здесь. Ее вины тут не было, она даже не знала. Тогда я была другой, сомневаюсь, что в своем тогдашнем обличье я бы понравилась многим людям или меня бы узнали. Дом – не всегда то место, где находится твое сердце. Для людей типа меня дом – это место, где живет боль, сделавшая нас такими, какие мы есть.

Моя мама всегда была без ума от коробок, причем не все они были реальными. Когда я была маленькой девочкой, она учила меня, как складывать их в голове и прятать туда самые неприятные воспоминания. Я научилась заполнять коробки тем, что больше всего хотела забыть, и это было заперто и спрятано в самых темных уголках моей головы, куда никто, включая меня, никогда бы не заглянул. Я говорю себе то же самое, что говорю всегда, приходя сюда:

Ты больше, чем самый плохой поступок, который ты когда-либо совершила.

Я чувствую знакомую боль в затылке, которая начинает пульсировать в такт с сердцебиением. Это своего рода быстро ускоряющаяся агония, ее можно вылечить только алкоголем, потребность в котором для меня сейчас превыше всего. Я лезу в сумку и нахожу полупустую блистерную упаковку с обезболивающими таблетками. Кладу две таблетки в рот, а затем ищу миниатюрную бутылочку, чтобы запить.

Теперь миниатюрные бутылочки не так трудно достать, как раньше, и мне больше не приходится красть их из самолетов или гостиниц. Больше всего я люблю водку «Смирнофф», джин «Бомбей Сапфир», бакарди и в качестве вишенки на торте ликер «Бейлиз Айриш Крим». Но моим фаворитом остается качественный шотландский виски, сейчас можно выбрать практически любую разновидность этого напитка в крошечных бутылочках – даже с доставкой на следующий день при заказе в Интернете. Все бутылочки настолько малы, что их можно осторожно спрятать в любом кармане или кошельке. Я откручиваю пробку первой попавшейся, которую нахожу в сумке, и выпиваю ее до дна, как лекарство. Сейчас это водка. После чего не заморачиваюсь и не кладу в рот леденец. Родители привыкли к своим детям, даже к плохим.

– Мама! – мой голос звучит точно так же, как в детстве, когда я звала ее.

Но ответа по-прежнему нет.

– Этого более чем достаточно для нас двоих, – так она обычно описывала наш крошечный коттедж, когда я еще жила здесь, словно забыв, что когда-то нас в доме было трое. Я по-прежнему мысленно слышу эти слова, равно как и всю остальную ложь, к которой она прибегала, пытаясь меня удержать.

Наш дом – кирпичный викторианский коттедж с двумя гостиными на цокольном этаже и двумя спальнями на первом, в торце – более поздняя пристройка двадцатого века. Дом всегда выглядел уютно, даже когда перестал ощущаться таковым. Только не теперь. Я протискиваюсь мимо груды коробок и пробираюсь к двери, которая ведет в заднюю часть дома. Дверь скрипит в знак протеста, когда я открываю ее, и запах становится гораздо хуже. Он проникает глубоко в горло, и меня тошнит при мысли о том, чем он может быть вызван.

Я иду мимо лестницы и прохожу через то, что еще напоминает столовую – несмотря на коробки на столе, – изо всех сил стараясь ничего не опрокинуть в темноте. В углу на комоде различаю старый мамин проигрыватель, покрытый толстым слоем пыли. Вопреки моим попыткам познакомить ее с кассетами и компакт-дисками, она упорно цеплялась за винил. Несколько раз я заставала ее за тем, что она танцевала с вытянутыми руками, словно вальсировала с невидимым мужчиной.

Добираюсь до кухни, включаю свет, и моя ладонь автоматически тянется ко рту и прикрывает его. Вся имеющаяся поверхность заставлена грязными тарелками с остатками еды и чашками с недопитым чаем. Парочка мух лениво кружит над тем, что некогда было лазаньей, которую разогревают в микроволновке. Есть готовую еду – на маму это не похоже. Она редко ела то, что мы не выращивали в нашем собственном саду, и скорее ходила бы голодная, чем ела фастфуд.

Теперь этот запах почти везде. Когда мне удается оторвать взгляд от грязи и мусора на кухне, я замечаю мерцание телевизора в теплице в задней части дома. Больше всего она любила сидеть именно там, откуда был лучше всего виден ее любимый сад.

Вижу, как она сидит в своем любимом кресле перед телевизором, рядом с ней на полу – корзина с вязанием. Моя мать всегда предпочитала делать все своими руками: еду, одежду, меня. Много лет назад она помогла мне связать для Джека шарф Гарри Поттера. Сегодня было странно видеть его в этом шарфе – прямо чистый сюр.

Подхожу ближе и замечаю, что она меньше, чем мне запомнилось, словно жизнь заставила ее сжаться. Седые волосы поредели, а некогда розовые щеки впали. На ней какая-то грязная одежда, которая ей велика; пуговицы на кардигане неправильно застегнуты, так что одна сторона белой, свалявшейся ткани длиннее другой. Кардиган вышит выцветшими пчелками, и я вспоминаю, что приобрела его много лет назад – подарок ко дню рождения, купленный в последнюю минуту. Удивительно, что она до сих пор его носит. Бросаю взгляд на экран телевизора – она смотрела новостной канал «Би-би-си», словно надеялась мельком увидеть меня на заднем плане. Я знаю, что она так делает, но от этого зрелища мне становится еще хуже, чем раньше.

Сейчас она ничего не смотрит.

Глаза у нее закрыты, а рот слегка приоткрыт.

Я делаю еще один шаг вперед, и начинают оживать воспоминания, давно запертые в дальний ящик. Качаю головой, словно пытаюсь заглушить их до того, как они заявят о себе слишком громко. Воняет не только грязь на кухне, но и она сама. От нее пахнет телом, мочой и чем-то еще, что я не могу разобрать. Или предпочитаю этого не делать.

– Мама? – шепчу я.

Она не отвечает.

Воспоминания подобны оборотням. Некоторые гнутся, некоторые скручиваются, а некоторые съеживаются и со временем умирают. Но самые худшие никогда нас не покидают.