Читать книгу Его и ее - Элис Фини - Страница 5

Вторник 06.30

У всех нас есть секреты, и о некоторых мы не рассказываем даже самим себе.

Открыв глаза, сначала не понимаю, что меня разбудило, сколько времени и где я нахожусь. Все черным-черно. Мои пальцы нащупывают прикроватную лампу, которая проливает некоторый свет на ситуацию, и мне приятно видеть знакомые очертания собственной спальни. В таком состоянии я всегда чувствую облегчение, когда осознаю, что проснулась дома.

Я не из тех женщин, о которых вы читаете в книгах или видите в телесериалах. Они часто и слишком много пьют и забывают, что делали накануне вечером. Я не алкоголичка-любитель и не ходячее клише. У каждого из нас есть пагубная страсть: к деньгам, успеху, соцсетям, сахару, сексу… Список можно продолжать до бесконечности. Я предпочитаю алкоголь. Иногда мне нужно время, чтобы вернулась память, и я не всегда испытываю радость или гордость от того, что натворила, но я всегда помню. Всегда.

Это не означает, что я должна рассказывать об этом всему свету.

Порой я считаю себя ненадежным рассказчиком собственной жизни.

Порой я считаю, что мы все такие.

Первое, что всплывает в памяти, – я потеряла работу моей мечты, и воспоминание о том, что мой худший кошмар воплотился в жизнь, ранит меня физически. Выключаю свет – я больше не хочу видеть предметы так отчетливо, – ложусь обратно в кровать и зарываюсь в простыни. Обхватив себя руками и закрыв глаза, вспоминаю, как в середине дня вышла сначала из кабинета Тощего инспектора, а затем из отдела новостей. Домой я поехала на такси – я не слишком твердо держалась на ногах, чтобы дойти пешком, затем позвонила матери и рассказала, что случилось. Это было глупо, но больше позвонить было некому.

За последние годы мать стала немного забывчивой и неадекватной, и звонки домой только усугубляют мое чувство вины за то, что я так редко навещаю ее. У меня никогда не возникает желания приехать в родные места, и на то есть свои причины, но лучше их забыть, чем о них рассказать. Легче обвинить расстояние в отчужденности, которая существует между некоторыми родителями и их детьми, но если слишком сильно искажать факты, можно перегнуть палку. Сначала мне показалось, что на другом конце провода моя мама, но это была не совсем она. После того как я излила ей душу, она какое-то время молчала как рыба, а потом спросила, не поднимут ли мне настроение яйцо и чипсы к чаю после плохого дня в школе.

Мама не всегда помнит, что мне тридцать шесть, и я живу в Лондоне. Она часто забывает, что я работаю и что у меня был муж и ребенок. Она, похоже, даже не знает, что сегодня у меня день рождения. В этом году, как и в прошлом, она не прислала мне открытку, но это не ее вина. Мама забыла, как ориентироваться во времени. Теперь оно идет для нее по-другому, часто назад, а не вперед. Деменция украла время у моей матери, а мою мать у меня.

Понятно, что в данных обстоятельствах надо искать утешение в воспоминаниях, но мое детство лучше не копать глубоко – во избежание не того эффекта.

Придя домой, я задернула все шторы и открыла бутылку «Мальбека». Не потому, что боялась, как бы меня не увидели, – просто люблю пить в темноте. Иногда даже мне самой не хочется видеть, во что я превращаюсь, когда на меня никто не смотрит. После второго бокала я переоделась в менее заметную одежду – в старые джинсы и черный свитер – и отправилась кое-кого навестить.

Вернувшись спустя несколько часов, скинула одежду в прихожей. Одежда была вся в грязи, а меня мучила совесть. Помню, что открыла еще бутылку и зажгла камин. Села прямо перед ним, завернувшись в одеяло и потягивая вино. На то, чтобы согреться, ушла целая вечность – я очень долго была на холоде. Поленья шипели и шептали, словно у них были свои секреты, и огонь отбрасывал в комнате танцующие тени, похожие на привидения. Я пыталась выкинуть ее из головы, но, даже зажмурив глаза, по-прежнему видела ее лицо, ощущала ее кожу, слышала ее плачущий голос.

Помню, что увидела под ногтями грязь и пошла в душ отмываться, прежде чем идти спать.

Мой телефон опять жужжит, и я понимаю, что меня разбудило. Сейчас раннее утро, за окном квартиры так же темно, как и внутри, и стоит зловещая тишина. Я стала скорее бояться молчания, чем просто слышать его. Оно наползает на меня, часто прячась в самых громких уголках моего мозга. Прислушиваюсь – ни машин, ни пения птиц, ни звуков жизни. Ни грохота бойлера, ни бормотания сети древних труб, которые тщетно пытаются согреть мой дом.

Пристально смотрю на мобильник – единственный свет в темноте – и вижу, что меня разбудило сообщение с экстренной новостью. Экран отбрасывает неестественный отблеск. Читаю заголовок – в лесу нашли тело женщины. Не уверена, что я уже проснулась. Комната кажется еще темнее, чем раньше.

И тут телефон начинает звонить.

Я отвечаю и слушаю, как Тощий инспектор извиняется за столь ранний звонок. Он спрашивает, не могу ли я прийти и провести программу.

– А что случилось с Кэт Джонс? – спрашивает голос, очень похожий на мой.

– Мы не знаем. Но она не вышла на работу, и с ней никто не может связаться.

Маленькие кусочки, на которые я вчера распалась, начинают сползаться и собираться воедино. Иногда я теряюсь в собственных мыслях и страхах. Загнанная в мир тревоги, которая, как я знаю в глубине души, существует только в моей голове. Беспокойство часто заявляет о себе громче, чем логика, и, если долго представлять себе худшее, оно может стать реальностью.

Когда я не отвечаю на первый вопрос, Тощий инспектор задает следующий:

– Мне в самом деле жаль тлевожить вас, Анна. Но мне по возможности надо знать сейчас, сумеете…

Благодаря дефекту речи я ненавижу его не так сильно. Я точно знаю, что собираюсь сказать, поскольку репетировала этот момент в своем воображении.

– Конечно, я никогда не подводила коллектив.

Как же мне приятно слышать явное облегчение на другом конце провода.

– Вы – наша спасительница, – говорит он, и на какое-то время я забываю, что на самом деле все наоборот.

На приведение себя в порядок уходит больше времени, чем обычно; я по-прежнему пьяна, но все можно исправить с помощью прописанных мне глазных капель и чашки кофе. Я пью его еще горячим, и он обжигает мне рот. Легкая боль не повредит. Затем наливаю немного холодного белого вина из одной из стоящих в холодильнике бутылок – один маленький бокал, чтобы смягчить жжение. Направляясь в ванную, игнорирую дверь спальни в конце коридора, которую всегда держу закрытой. Иногда наши воспоминания трансформируются, являя нам более симпатичные образы прошлого, нечто менее ужасное, на что можно оглянуться без опаски. Иногда нам надо нанести на картину свежий слой краски, притворившись, будто мы не знаем, что спрятано под ним.

Принимаю душ и достаю из гардероба красное платье, с которого еще не отрезала бирки. Я не шопоголик, но, когда нахожу модель, которая мне идет, обычно покупаю ее во всех цветах. Одежда не делает из меня женщину, но она может помочь замаскировать материю, из которой мы скроены. Я не сразу начинаю носить новые вещи – оставляю их до той поры, когда мне надо почувствовать себя хорошо, а не как обычно. Сейчас идеальный момент для того, чтобы надеть что-нибудь новое и симпатичное и спрятать то, что у меня внутри. Когда я довольна той, на кого похожа, заворачиваю ее в мое любимое красное пальто – не всегда плохо, когда тебя замечают.

До работы еду на такси – мне хочется как можно быстрее довезти себя прежнюю до моей прежней работы – и кладу в рот мятный леденец, прежде чем войти в здание. Прошло меньше двадцати четырех часов, но, взглянув на отдел новостей, чувствую себя так, будто вернулась домой.

Подходя к коллегам, не могу не заметить, как все поворачиваются в мою сторону, словно стая мангустов. Они обмениваются тревожными взглядами, беспокойство четко отпечаталось на усталых лицах. Я думала, что меня встретят более радостно – не все ведущие отрабатывают так, как я, чтобы попасть в прямой эфир. Поправляю свою оставшуюся без ответа улыбку и сжимаю металлические перила винтовой лестницы немного крепче, чем раньше. Мне кажется, я могу упасть.

Когда дохожу до стула ведущего, меня останавливает редактор и кладет свою ледяную ладонь поверх моей. Она качает головой, а потом смотрит в пол, словно смущена. Она из тех женщин, которые регулярно молятся о жирном банковском счете и худом теле, но бог, судя по всему, всегда путает ее молитвы. Я стою в центре, вокруг сидят коллеги, и я ощущаю жар их взглядов на моих пылающих щеках и пытаюсь вычислить, что они знают такого, чего не знаю я.

– Извините меня, ради бога! – раздается голос за моей спиной. Наверное, смешно описывать его как приглаженный бархат, но он звучит именно так: роскошное, женственное мурлыканье. Этот голос я не ожидала и не хотела услышать. «Няня в последнюю минуту отказалась, моя свекровь согласилась, но умудрилась по дороге разбить свою машину – ничего серьезного, просто удар, – но потом, когда я наконец сумела пристроить девочек и уйти из дома, мой поезд опоздал, и я поняла, что забыла телефон! У меня не было никакой возможности сообщить вам, насколько я задерживаюсь. Еще раз прошу у всех прощения, но вот я здесь».

Не знаю, почему я поверила, что Кэт Джонс ушла насовсем. Сейчас это кажется глупым, но очевидно, я вообразила себе небольшой несчастный случай, из-за которого она больше не сможет вести выпуск дневных новостей, – тогда бы я сумела занять ее место и стать тем человеком, которым хочу стать. Теперь, когда она здесь, я оказалась не у дел и уже чувствую, как сжимаюсь и превращаюсь в кого-то маленького и невидимого. Лишняя и ненужная запасная деталь в только что отремонтированной машине.

Она закладывает свои ярко-рыжие волосы за уши, и становятся видны бриллиантовые пусеты, которые выглядят гораздо более натуральными, чем человек, который их носит. Такой цвет волос не может быть естественным, но он прекрасно смотрится, равно как и ее желтое платье, сидящее по фигуре, и жемчужно-белые зубы, которые она показала, улыбнувшись в мою сторону. Я чувствую себя гадким утенком.

– Анна! – говорит она, словно мы старые друзья, а не новые враги. Я улыбаюсь ей в ответ, будто возвращаю ненужный подарок. – Я думала, что теперь, когда я вернулась, вы проведете первый день свободы дома с вашей малышкой! Надеюсь, вы справляетесь с ролью мамы. Сколько сейчас вашей дочери?

Ей было бы два года, три месяца и четыре дня.

Я не устаю считать.

Наверное, Кэт помнит меня беременной. Получается, никто не рассказал ей, что произошло через несколько месяцев после рождения Шарлотты. Внезапно в отделе новостей время словно остановилось и замерло, и все повернули головы в нашу сторону. От ее вопроса у меня из легких уходит воздух, и похоже, никто, включая меня, не в состоянии ответить на него. Ее брови – я совершенно уверена, что это татуаж, – образуют несколько театральную морщину.

– О боже, они вызвали вас так рано из-за меня? Снова прошу прощения, вы могли бы для разнообразия провести приятное утро, оставшись дома с семьей.

Чтобы сохранить равновесие, держусь за стул ведущего.

– Все в порядке, правда, – говорю я и выжимаю улыбку, от которой у меня болит лицо. – Если честно, мне не терпится опять стать корреспондентом, так что я в восторге от того, что вы вернулись. Знаете, я действительно соскучилась по тому, чтобы выйти из студии и начать освещать реальные истории и встречаться с реальными людьми.

Выражение ее лица остается нейтральным. Я истолковываю молчание Кэт как способ сказать, что она со мной не согласна или что она мне не верит.

– Если вы так жаждете снова выйти в люди, почему бы не взглянуть на убийство, произошедшее ночью? Тело в лесу? – отзывается Кэт.

– Неплохая идея, – говорит Тощий инспектор, подходя к ней и улыбаясь, как обезьяна с новым бананом.

Мне кажется, что я становлюсь меньше.

– Я еще не видела сюжета, – вру я.

Наверное, сейчас самое время притвориться больной. Я могу пойти домой, запереться от мира и напиться до поросячьего визга – так, по крайней мере, я разгоню тоску, – но Кэт Джонс продолжает говорить, а вся команда, похоже, ловит каждое ее слово.

– По сообщениям новостных агентств, сегодня ночью в местечке под названием Блэкдаун, сонной деревеньке в графстве Суррей, нашли тело женщины. Возможно, ничего особенного, но вы же можете поехать туда и проверить. На самом деле я настаиваю, чтобы мы нашли вам съемочную группу. Уверена, вы не хотите… болтаться тут без дела.

Она бросает взгляд на так называемый таксопарк – ту часть отдела новостей, где сидят корреспонденты общего профиля в ожидании сюжетов, которые часто так никогда и не выходят в эфир.

Все специальные корреспонденты, освещающие бизнес, медицину, развлечения и преступления, сидят в кабинетах наверху. Их дни обычно заполнены и приносят им удовлетворение, а работа относительно безопасна. Но для скромного корреспондента общего профиля все обстоит совсем не так. Некоторых в свое время ждала многообещающая карьера, но, наверное, они настроили против себя не того человека и с тех пор собирают не пошедшие в эфир истории, как пыль.

В отделе новостей много неиспользованного потенциала, но из-за суровых условий медийных профсоюзов не так-то легко добиться успеха. Для бывшего ведущего нет ничего более унизительного, чем сидеть в корреспондентском углу. Я слишком напряженно и долго работала, чтобы взять и исчезнуть. Я собираюсь найти способ снова вернуться в эфир, но не хочу освещать именно эту историю.

– А есть что-нибудь еще? – спрашиваю я.

Мой голос звучит странно, словно меня придушили.

Тощий инспектор пожимает плечами и качает головой. На плечах его плохо сидящего костюма я замечаю легкий след от перхоти, которую он смахнул, и он ловит мой взгляд. Я выдавливаю из себя улыбку, пытаясь нарушить возникшее неловкое молчание.

– Тогда, наверное, поеду в Блэкдаун.

У всех нас есть трещины, маленькие вмятины и пятнышки, которые жизнь оставляет в наших сердцах и умах, наполняя их страхом и беспокойством и иногда накладывая пластырь хрупкой надежды. Я все время стараюсь как можно лучше скрывать свои уязвимые стороны и предпочитаю многое прятать.

Только лжецы ни о чем не сожалеют.

По правде говоря, я бы не хотела возвращаться именно в Блэкдаун, хотя сейчас готова была оказаться где угодно. Особенно после последней ночи. Некоторые вещи слишком трудно объяснить, даже самим себе.

Убить первую не составило труда.

Она сошла с поезда на станции Блэкдаун с таким видом, словно ей не хотелось быть там. Я могла это понять. На самом деле мне тоже не хотелось быть там, но я по крайней мере была одета по погоде, в старый черный свитер. В отличие от нее. Она приехала последним поездом с вокзала Ватерлоо, так что уже было поздно. Но у нее явно были планы на вечер – красная помада на губах, светлые волосы и черная кожаная юбка. Похоже, кожа была натуральной, чего нельзя сказать о самой женщине. Выбранная ею деятельность всегда внушала окружающим мысль о самоотверженности и сострадании – она возглавляла благотворительный фонд для бездомных, – но я знала, что она далеко не святая. Скорее грешница, которая старается искупить свои злодеяния.

Иногда мы все делаем добро, потому что чувствуем себя плохо.

В Блэкдауне не было ни души, как всегда в такое позднее время. Она – единственный сошедший здесь пассажир – пошла по безлюдной маленькой платформе. В этом сонном городишке в будние дни люди рано приходят домой и рано ложатся спать, все во власти хороших манер и приличий среднего класса. Если здесь и случается что-то плохое, люди на удивление быстро вспоминают, что значит забывать.

Сам вокзал – включенное в список культурного наследия здание, построенное в 1850 году, как гордо гласит вырезанная из камня надпись над двойными дверями. Живописная и колоритная сельская станция, несмотря на то, что Блэкдаун несколько лет назад разросся до города. Кажется, что вы вернулись назад во времени и вошли в кадр черно-белого фильма. Благодаря своему наследию станция защищена от всех ненужных форм модернизации. На ней нет камер видеонаблюдения, и только один вход и один выход.

Я могла бы убить ее там и тогда.

Но у нее зазвонил телефон.

Она говорила с тем, кто ей позвонил, всю дорогу от платформы до стоянки, так что если бы никто не увидел, кто-то бы услышал.

Я наблюдала за тем, как она садится в свою «Ауди ТТ», машину компании, за которую, по ее мнению, могла заплатить благотворительность наряду с другими вещами – дизайнерским пальто, поездкой в Нью-Йорк и прядями в волосах. Я видела старые выписки со счета, сданные в архив ее бухгалтером. Нашла их в головном офисе – ящик стола даже не был заперт. Она регулярно воровала деньги у благотворительного фонда и тратила их на себя, и было бы преступлением позволить ей заниматься этим и дальше.

Она проехала короткое расстояние от станции до леса, и мне не пришлось идти за ней далеко. Я видела, как она вышла из своей машины и пересела в другую. Там она заложила свои красивые светлые волосы за уши и набросилась на водителя. Это было нечто большее, чем аперитив, – так она подстегнула свой аппетит, прежде чем поднять юбку вверх и опустить нижнее белье вниз для основного действия.

Я заметила, что ей нравится оставаться в одежде, – она отмахивалась от рук, которые пытались помочь ей раздеться. Это не имело значения; самое красивое в ней было по-прежнему на виду: ее ключицы. Я всегда считала ключицы одной из самых эротических частей женского тела, а у нее они были потрясающими. Впадины между плечами и ключицами, где хрупкие кости выступали под белоснежной кожей, были у нее самой изысканной формы. От их вида мне стало больно. Мне также понравились ее туфли, настолько, что я решила взять их себе. Они мне слишком малы, и я не смогу их носить, так что это скорее сувенир.

Я увидела, как изменилось ее лицо, когда в нее вошли. Затем закрыла глаза и стала вслушиваться в звуки, которые производят двое, когда знают, что им не следовало бы трахаться друг с другом, но они не могут остановиться. Как животные в лесу, они удовлетворяли базовую потребность, не думая о последствиях.

Но последствия есть всегда.

Мне понравилось, как потом выглядело лицо женщины: оно блестело от пота, несмотря на холод, бледные щеки порозовели, а идеальный рот открылся и тяжело задышал, точно как у собаки, победившей в шоу. Она достаточно широко разомкнула губы, чтобы взять в рот один маленький предмет.

Но наибольшее наслаждение мне доставил взгляд ее хорошеньких голубых глазок прямо перед тем, как я убила ее. Никогда раньше я не видела на ее лице такого выражения – страха, и оно ей очень шло. Словно она уже знала – сейчас случится что-то очень плохое.