Читать книгу Гамбит Королевы - Элизабет Фримантл - Страница 5

Чартерхаус, Лондон, март 1543 г.

– Расскажите, как там при дворе, – попросила Дот, укладывая мокрые волосы Мег, сидящей в кресле у камина в ее спальне. – Вы видели короля?

– Видела, как сейчас тебя, – ответила Мег. – Я за всю свою жизнь так не боялась!

– Он и вправду такой огромный, как про него говорят?

– Еще больше, Дот! – Мег развела руки, показывая, какой у короля живот, и обе хихикнули. – Он был в костюме менестреля, и, хотя все знали, кто он такой, положено было притворяться, будто не узнали его.

– Вот странно! – задумчиво произнесла Дот. – Ни за что бы не подумала, что король любит такие игры. Я представляла его себе более… – Она ищет нужное слово. На самом деле Дот вовсе не считала короля настоящим человеком. Он больше похож на чудовище из старых сказок, которое отрубает головы своим женам. – Более серьезным, что ли… – Гребень запутывается в густых волосах.

– Ай! – вскрикнула Мег.

– Сидите тихо, – велела Дот, – а то хуже будет… ну вот. – Она вычесала колтун и швырнула его в огонь.

– При дворе все странно, – продолжила рассказ Мег. – Никто не говорит, что думает, даже матушка становится какая-то другая. Меня все только и спрашивали, когда я выйду замуж и за кого. – Она скорчила рожицу. Спаниель по кличке Крепыш прыгнул ей на колени. Она обняла его и погладила, приговаривая: – Будь на то моя воля, я бы вообще не вышла замуж.

– Вам придется выйти замуж, хотите вы того или нет. Вы и сами прекрасно знаете.

– Жаль, Дот, что я – не ты.

– Вы бы и часу не протянули в услужении! – поддразнила ее Дот. – Взгляните, какие у вас красивые белые руки! – Она приложила к руке Мег свою, грубую и мозолистую: – Ваши руки не для тяжелой работы вроде мытья полов. – Она быстро поцеловала Мег в затылок и продолжила молча заплетать ее длинные волосы в косы, затем уложила их на макушке, закрепила булавками и сверху надела ночной чепец.

– Зато ты можешь выйти за кого хочешь, – не сдавалась Мег.

– Нечего сказать, большой у меня выбор! Вы же видели кухонных работников…

– В буфетной новый слуга.

– Кто, Джетро? Да от него вреда больше, чем от больного зуба! – Дот умолчала о том, как обнималась с Джетро на конюшне. О таком она с Мег никогда не говорила.

– Дядя Уилл хочет, чтобы я вышла за его друга Томаса Сеймура, – говорит Мег.

– Какой он из себя, этот Сеймур?

Мег так крепко схватила Дот за руку, что у нее побелели костяшки пальцев.

– Он напоминает мне…

Ей внезапно стало трудно дышать; она как будто подавилась, и глаза у нее потемнели. Дот помогла ей встать, сбросив Крепыша, и крепко обняла ее, прижимая к себе. Мег положила голову Дот на плечо.

– Мергитройда, – закончила за нее Дот. – Мег, вы не должны бояться произносить его имя вслух. Так лучше, чем держать все в себе и мучиться.

Мег так исхудала… Дот кажется, будто от нее почти ничего не осталось. Мег почти ничего не ест, словно хочет заморить себя голодом и вернуться в детство. Наверное, так оно и есть. Хотя Дот старше Мег всего на год, ей кажется, что разница гораздо больше. Правда, Мег очень умная и ученая. Она читает, умеет говорить по-латыни и по-французски. У нее есть наставник, бледный мужчина, одетый в черное. Он и учит Мег всем премудростям. Голова у Дот закружилась от нахлынувших воспоминаний: как она сидит в каменном коридоре за палатой в башне Снейпа и зажимает уши руками, чтобы не слышать кряхтения Мергитройда и стонов Мег. Он запер дверь, и Дот ничего не могла поделать. Бедное дитя, ведь тогда она была совсем девочкой. К тому времени, как он ею натешился, она едва не умерла. Ничего удивительного, что она не хочет замуж. Страшная тайна навеки связала Мег и Дот; она такая тяжелая, что о ней не хочется даже вспоминать. Даже леди Латимер не знает, что же произошло в Снейпе на самом деле. Мег потребовала, чтобы Дот молчала. Что-что, а хранить тайны Дот умеет.

– Матушка уже распорядилась насчет свадьбы, – продолжила Мег, грызя ноготь на большом пальце. – Я уверена в этом. Она переговорила с Сеймуром с глазу на глаз.

– Вы можете отложить свадьбу. Скажите, что еще не готовы.

– Но мне семнадцать, почти все мои ровесницы не первый год замужем и ждут второго ребенка. – Она вырвалась из объятий Дот и села на большую кровать под балдахином.

– Ваш батюшка только что скончался, – заметила Дот. – Не сомневаюсь, леди Латимер не заставит вас выйти замуж, пока вы еще в трауре.

– Но ведь… – начала было Мег, но умолкла, а затем со вздохом легла.

Дот очень хотелось сказать ей, что беспокоиться не о чем, что она может остаться незамужней, а она, Дот, всегда будет рядом. Но она не станет лгать Мег, а одно небо знает, куда ее потом пошлют. Остальные слуги тоже гадают, что станет с ними после кончины лорда Латимера и всех перемен.

– А это что такое? – спросила Дот, чтобы сменить тему, и взяла книгу, которую Мег привезла с собой. Она переплетена в серовато-коричневую телячью кожу с тиснением. Дот подносит книгу к носу; от нее приятно пахнет кожей. Это запах дома, деревушки Стэнстед-Эбботс, где она родилась. Их дом стоял рядом с мастерской дубильщика, и запах кож пропитал самые стены их домика. Сильнее всего пахло летом, когда сосед растягивал свежеокрашенные шкуры на просушку. Запах из детства утешает. Интересно, что сейчас делает мать. Наверное, сметает снег с крыльца. Дот живо представила ее себе: мама закатала рукава, ловкие руки сноровисто управляются с метлой. Ей помогает сестренка, маленькая Мин; она посыпает дорожку песком, а брат Робби с соломой в волосах, как у папаши, колет лед в бочке с водой. Но она знает, что все не так: маленькая Мин, наверное, здорово выросла, а мама очень устает. Дот тоскует по родным, но ведь она уехала из дому очень давно и отвыкла от их жизни. Теперь ей непросто будет вернуться.

Дот было двенадцать, когда она уехала в замок Снейп, в самый Йоркшир, чтобы прислуживать леди Латимер, чьей кормилицей была ее бабушка. Когда Парры жили в Рай-Хаус, еще при бабушке, на них так или иначе работали почти все жители Стэнстед-Эбботс. Во всяком случае, так рассказывали старожилы. Дот уехала после того, как папаша свалился с крыши, которую он перекрывал соломой, и сломал себе шею. Тогда мама начала брать стирку на дом, но денег не хватало даже после того, как Робби пошел работать кровельщиком, как отец. Дот помнит, как по ночам у нее сводило от голода живот. Девочкам доставалось всего по половине черпака похлебки, а Робби – целый черпак, ведь ему нужны были силы, чтобы лазить на крыши с тяжелыми вязанками соломы. Они решили, что им крупно повезло, когда для Дот нашлось место в Снейпе, ведь дома стало на один рот меньше.

Мама дала ей подарок на память – серебряный пенни. Монетка до сих пор вшита в подол ее платья на удачу. Дот помнит, как прощалась с лучшими подругами, Летти и Бинни; они как будто не понимали, что Йоркшир почти так же далеко, как луна; все говорили, что будут делать, когда Дот приедет к ним в гости. Она всплакнула, прощаясь с Гарри Дентом, парнем, который ей приглянулся; их чуть ли не с детства считали женихом и невестой. Гарри клялся, что будет вечно ждать ее. Дот до сих пор очень скучала по Гарри Денту, хотя уже почти не помнила его лица. Еще тогда Дот подозревала, что уже не вернется домой, но ничего никому не говорила – ведь друзья и родные так грустили, прощаясь с ней. Правда, она заехала в Стэнстед-Эбботс, когда ехала в Лондон из Снейпа. Леди Латимер дала ей два дня отпуска, чтобы она повидалась со своими близкими. Но Летти умерла от «потливой горячки», а Бинни вышла за фермера из Уэра. Гарри Дент соблазнил одну местную девицу и сбежал… вот чего стоили все его клятвы! Робби пил больше, чем следовало, и все думали, что он рано или поздно тоже свалится с крыши и повторит папашину судьбу, хотя вслух никто ничего не говорил. Все изменилось, но больше всего изменилась сама Дот. В родном доме она чувствовала себя чужой, все время ударялась о притолоки. Она успела привыкнуть совсем к другой жизни.

– Мне подарил книгу дядя Уилл, она называется «Ле морт д’Артур», – объяснила Мег, возвращая Дот в настоящее.

– Не английская, – заключила Дот. – На каком она языке?

– Название по-французски, – ответила Мег, – но сама книга на английском.

– Почитаем? – предложила Дот. Ей в самом деле хотелось, чтобы Мег почитала, а она послушала. Она провела пальцами по тисненым буквам и прошептала: – «Ле морт д’Артур», – с трудом выговаривая незнакомые звуки. Жаль, что она не понимает, как эти строки и закорючки образуют слова. Ей кажется, что все это какое-то волшебство.

– Да, давай! – ответила Мег.

Хвала небесам, у нее, кажется, улучшилось настроение. Неожиданно Дот улыбнулась. Подумать только, ей, простушке Дороти Фонтен, дочке кровельщика из Стэнстед-Эбботс, читает романы дочь знатного лорда! Вот до какой степени она изменилась.

Дот собирает все свечи, какие может найти, составляет вместе, чтобы Мег было светло читать, и кладет к очагу подушки и шкуры. Они берут книгу, садятся к огню и прижимаются друг к другу. Дот зажмуривается, слушает, и перед ее глазами возникают чудесные картины. Она живо представляет себе и Артура, и Ланселота, и могучего рыцаря Гавейна. Себя она воображает одной из благородных дев, ненадолго забыв о своих распухших, мозолистых руках, своей неуклюжести, угольно-черных волосах и землистой коже, из-за чего она больше похожа на цыганку, чем на благородную даму Камелота с нежной лилейной кожей и льняными волосами.

Две свечи догорели, и Дот встала, чтобы взять другие из коробки.

– Дот, чего ты хочешь больше всего на свете? – спросила Мег.

– Вы первая скажите, – предложила Дот.

– Я хочу меч вроде Экскалибура. – Глаза у Мег сверкнули. – Представь, с ним можно ничего не бояться! – Она взмахивает тонкой рукой, сжимает воображаемую рукоять. – А теперь ты, Дот. Какое твое самое заветное желание?

Даже не задумываясь, Дот воскликнула:

– Хочу мужа, который умеет читать! – И засмеялась.

Как все глупо, если сказать вслух… Ее мечта еще несбыточнее, чем волшебный меч, о котором грезит Мег. Ей кажется, что, признавшись в своем желании, она разрушила чары. Мег ничего не сказала; она как будто задумалась. Дот наклонилась к свечной коробке.

– Больше не осталось, – объявила она. – Сходить принести еще?

– Уже поздно. Пора спать, – ответила Мег, вставая, потянула и положила на постель один из мехов. Дот достала свою свернутую постель – из-под кровати. – Поспи здесь, со мной, – попросила Мег, хлопая по кровати рядом с собой. – Так будет теплее.

Дот подошла к очагу, разбила тлеющие угольки кочергой и поставила перед камином сетчатый экран. Затем она легла, задернув полог балдахина. Девушки оказываются словно в палатке. Крепыш тоже заполз к ним; он долго устраивался, ворочался и вдруг свернулся плотным клубком, насмешив девушек. Дот скользнула между холодными одеялами, растирая ступни, чтобы согрелись.

– И ты такая же беспокойная, как Крепыш, – заметила Мег.

– Да ведь не у всех есть грелка!

Легкая как перышко рука потянулась к ней; она переползла на другую половину широченной кровати. Мег вцепилась в нее, как будто боялась: если она отпустит Дот, ее сорвет с якоря и унесет. От ее ночной рубахи пахло дымом оттого, что они долго сидели у огня; Дот вспомнила, как обнимала маленькую Мин – раньше они с сестренкой спали в одной постели. Она как будто очутилась в чьей-то чужой жизни.

– Если бы мы могли меняться обликами, как Морган ле Фей, – прошептала Мег, – ты могла бы стать мной, Дот, и выйти за Томаса Сеймура. Он бы читал тебе сколько угодно!

– А вы что? – спросила Дот.

– Я, конечно, стала бы тобой…

– И вам бы пришлось каждое утро выносить ночные горшки, – поддразнила ее Дот. – Да и на что такая, как я, знатному лорду вроде вашего Сеймура? Я даже танцевать не умею, ведь я такая неуклюжая!

Обе засмеялись, представив себе это, и крепче прижались друг к другу, чтобы согреться.

– Хвала небесам, у меня есть ты, Дороти Фонтен! – порадовалась Мег.

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 г.

Во дворе послышался цокот копыт. Катерина выглянула из окна спальни, ожидая увидеть кого-нибудь из королевских пажей. Она надеялась, что, если она не будет появляться при дворе, король скоро забудет о ней, но ее надежды не оправдались. Что ни день, ей доставляют подарки: брошь с двумя крупными бриллиантами и четырьмя рубинами; накидку из куницы с куньими же рукавами; верхнюю юбку, расшитую золотом; олений бок, который она почти целиком отдала приходским беднякам. После того как брат Мег и его жена, новые лорд и леди Латимер, уехали в йоркширские поместья и забрали с собой почти всю прислугу, число ее домочадцев значительно уменьшилось, а съесть мясо надо быстро, пока не протухло. Такие подарки делаются неспроста, но сама мысль о том, что она станет любовницей короля, для нее была невыносима. Кроме того, в ее сердце ни для кого нет места: ту его часть, которая не горевала по мужу, занял Томас Сеймур.

Мысли о нем были неуместными, но она невольно ждала пажа, облаченного в красную с золотом ливрею – цвета Сеймуров. Ждала пажа с письмом, с каким-то знаком. Может быть, Сеймур пришлет ей ожерелье? Проходили дни, а она видела лишь пажей в красных с белым ливреях – цвета Тюдоров. Скрепя сердце принимала она нежеланные подарки: восточные притирания; верхний чепец с золотыми наконечниками; пару борзых собак; стихотворение на латыни; силок с фазаном; пару певчих птичек; лютню с итальянской инкрустацией; десять ярдов тонкого алого дамаста; стихотворение на французском; замок, сооруженный из сахара; браслет с тремя крупными изумрудами, шестью сапфирами и гранатом размером с небольшое яйцо; бочонок со сладким французским вином; «Утопию» Томаса Мора, написанную рукой автора; гнедого мерина… дарам не было конца. Катерина пробовала отказаться, но паж, который обычно доставлял их, дрожащим голосом ответил: король накажет его, если он не выполнит его поручение. Поэтому Катерина нехотя принимала подношения короля, но каждое понемногу опустошало ее.

Она бы обменяла их все на что-то самое простое – одуванчик, глоток эля, стеклянную бусину, привезенные пажом Сеймура. Она не могла совладать со своими чувствами.

Ее сердило, что она ждет, словно влюбленная девчонка, какого-нибудь мелкого знака любви от ветреного красавца. И понимала – он глубоко впечатался в ее душу и не уйдет оттуда, повинуясь голосу разума.

Катерина внушала себе, что тоскует по маминому кресту; именно его ей недоставало, и понимала, что обманывает себя. Она тоскует по Сеймуру. Он все время в ее мыслях со своим проклятым дрожащим пером, и она никак не может от него избавится.

Она открыла окно, высунулась, чтобы посмотреть, кто там спешивается во дворе. Приехал доктор Хьюик, врач, который ходил за ее мужем; он вернулся из Антверпена. Что ж, хорошо; раз Сеймур не шлет к ней своего пажа, она рада и Хьюику. Ей хотелось крикнуть ему из окна, насколько она одинока в своем трауре, ведь рядом с ней так мало людей. Она скучает по обществу. Хорошо, что доктор вернулся. Она сбежала вниз по лестнице, взволнованная, как юная девушка, и бросилась ему навстречу. Ей хотелось обнять его, но этого не позволяют правила приличия.

– Я так рада вас видеть, – призналась она.

– Я скучал по красавице леди Латимер. – Доктор окинул ее взглядом, и его лицо расцвело в улыбке. У него черные кудрявые волосы и черные лучистые глаза – он как будто сошел с итальянской картины. – Мир скучен без вас.

– Расскажите мне об Антверпене. Вы узнали там что-нибудь новое? – спросила она, ведя его к скамье у окна. Лучи апрельского солнца заливали комнату.

– Антверпен… Там кипит жизнь! Все только и говорят, что о Реформации. Печатные станки работают без устали… Кит, Антверпен – город великих замыслов.

– Реформация возникла не случайно, – кивнула Катерина. – Когда вспоминаешь обо всех ужасах, которые творились во имя старой веры… – Она не могла не думать обо всех бедах, постигших ее и ее близких во имя католицизма. Правда, в своих мыслях она ни за что не признавалась вслух, даже Хьюику. Кроме того, идеи реформаторов ей по душе. Они кажутся очень разумными и доступными. – Виделись ли вы с Аматусом Лузитанским?

– Да, Кит, он замечательно изучил кровообращение… Иногда мне кажется, что наше поколение, более чем любое другое, стоит на пороге великих перемен. Наши науки, наши верования в таком неустойчивом состоянии! Вот что чрезвычайно волнует меня.

Катерина внимательно слушала и смотрела на него. Он оживленно рассказывал и жестикулировал, по-прежнему не снимая перчаток. Изображал, как Аматус Лузитанский исследует труп или вскрывает вену мертвеца, чтобы разобраться во внутреннем устройстве человека… при этом он пылко говорил не умолкая. Катерина вдруг осознала, что еще ни разу не видела Хьюика без перчаток. Даже осматривая ее мужа, он не снимал их. Она дотронулась до его пальца:

– Почему вы никогда их не снимаете?

Хьюик молча отогнул край, и она увидела полоску кожи, покрытую выпуклыми красными пятнами. Он поднял на нее глаза, видимо ожидая, что она брезгливо отвернется. Но она не отвернулась, взяла его за руку и кончиком пальца погладила изуродованную кожу.

– Что тут у вас? – спросила Катерина.

– Сам не знаю. Это не заразно, но все, кто видит мою кожу, в ужасе отшатываются… Думают, что я прокаженный.

– Бедный, – посетовал Катерина, – бедненький!

Наклонившись, она осторожно поцеловала его поврежденную кожу. Глаза Хьюика наполнились слезами. Не то чтобы его никогда не трогали… И его обнимали, но даже в самые патетические моменты он замечал, что губы любимых кривятся от отвращения и они зажмуриваются. В лице Катерины он прочел нечто другое. Она смотрела на него сочувственно.

– И так везде, кроме лица.

Она провела тыльной стороной ладони по его щеке, произнося, как будто размышляет вслух:

– Такая гладкая, такая гладкая…

Затем она взяла обе его руки в свои, встала и потянула его за собой.

– Пойдемте в буфетную. Попробуем смешать бальзам. Наверняка удастся подобрать средство, которое вас исцелит.

– Я пока ничего не нашел. Хотя некоторые мази успокаивают зуд.

Они вместе шли по темным коридорам, обшитым деревянными панелями, направляясь в заднюю часть дома.

– Кто бы мог подумать, что из такого несчастья возникнет дружба, – заметила она, имея в виду ежедневные посещения Хьюиком лорда Латимера во время его болезни, – именно так они познакомились.

– Истинная дружба встречается редко, – ответил Хьюик, презирая себя за неискренность. Кое-что о себе он до сих пор от нее утаивал, боялся, что правда разорвет возникшую между ними связь. Доктор приехал навестить ее не просто как друг, ему невыносимо было думать, что он потеряет ее; она небезразлична ему, как была бы небезразлична сестра, хотя он, единственный ребенок, и не знает, что такое любовь к сестре. Его обман не дает ему покоя. – Особенно, – продолжил он, – когда почти все время проводишь при дворе.

Верно, при дворе не существует такого понятия, как дружба, ведь там все соперничают ради места. Даже королевские врачи постоянно стараются превзойти друг друга. Хьюик знает, что коллеги его не жалуют, ведь он на добрый десяток лет моложе большинства из них, и уже гораздо искуснее, чем они. Катерина взяла его под руку. Ему захотелось ответить на ее доброе расположение искренностью, рассказать кое-что о себе.

– В Антверпене… – начал он.

– Что в Антверпене?

– Я стал… – Он не знал, как лучше выразиться. – Там я п-познакомился… – запинаясь, произнес он. – Я влюбился. – Но это лишь полуправда.

– Хьюик! – Она сжала его руку; ей как будто нравится его признание. – Кто она?

– Не она… – Ну вот. Вырвалось, но она не отпрянула в ужасе.

– Ага! – кивает Катерина. – Так я и думала.

– Почему?

– Мне уже доводилось встречать мужчин, предпочитавших близость… – Она ненадолго умолкла и, понизив голос, продолжила: – Себе подобных.

Хьюик доверил ей важную тайну. Если то, в чем он ей признался, услышат не те уши, его повесят.

– Мой первый муж, – продолжила она, – Эдвард Боро. Мы оба были так молоды, в сущности, почти дети. – Их обогнал слуга с букетом фрезий. Их весенний аромат плыл в воздухе. – Это для моей спальни, Джетро? – спросила Катерина.

– Да, миледи.

– Отдайте их Дот, она расставит букеты.

Слуга поклонился и прошел мимо.

– Эдвард Боро оставался равнодушен ко мне, – продолжила Катерина. – Я думала, все дело в нашей неопытности. Ни один из нас по-настоящему не был готов к браку. Но в доме жил наставник, серьезный молодой человек. Не помню, как его звали. У него были красивые губы. Я помню, как он улыбался, и его лицо вдруг расцветало… Неожиданно я заметила, как краснеет Эдвард, разговаривая с учителем, и кое-что для меня начало проясняться. Как мало я знала тогда!

– Что случилось с Эдвардом Боро? – спросил Хьюик, жадно слушавший рассказ своей приятельницы.

– Его унесла болезнь, «потливая горячка». Он сгорел за день. Бедный Эдвард! Он был таким мягким. – Рассказывая о прошлом, она рассеянно смотрела вдаль, как будто и часть ее самой ушла вместе с первым мужем. – Потом я вышла за Джона Латимера. – Она вздрогнула и опомнилась. – Итак, расскажите… Он из Антверпена?

– Нет, англичанин. Писатель, философ. Он довольно известная персона, Кит. – Хьюика начало трясти, стоило ему лишь упомянуть о Николасе Юдолле. – И необузданный… Крайне необузданный.

– Необузданный… – повторила она. – По-моему, это опасно.

– В хорошем смысле, – усмехнулся Хьюик.

– А что же ваша жена? – спросила Катерина. – Она относится ко всему с пониманием?

– В последнее время мы с ней практически живем раздельно. – Хьюику не хотелось говорить о жене, таким виноватым он себя чувствовал. Он спешил сменить тему: – Сейчас любовь как будто витает в воздухе… При дворе только и разговоров о короле и кое о ком еще.

Ее лицо вытянулось.

– Наверное, вы имеете в виду меня.

Они остановились, и она посмотрела на него большими глазами, в которых мелькнула тревога.

– Хьюик, почему я? При дворе достаточно красавиц, которые только того и ждут! Двор буквально переполнен ими. Разве он больше не хочет сыновей?

– Может быть, его подхлестывает именно ваша холодность. – Хьюик слишком хорошо понимал, как распаляет страсть равнодушие. Он вспомнил смазливых юнцов, в которых он влюблялся. Им противно было смотреть на его кожу… – Король привык получать то, что хочет. Вы, Кит, не такая, как все. Вы не спешите сдаться.

– Хм, не такая, как все… – Она глубоко вздохнула. – Что вы мне посоветуете? Броситься в его объятия? Может быть, это охладит его пыл?

– Кит, он все время говорит о том, какая вы добрая. И о том, как преданно вы ухаживали за мужем. – Хьюик предпочел не рассказывать, как король допрашивал его: хорошо ли она относилась к больному мужу, сама ли ухаживала за ним, смешивала лекарства?

– Откуда же ему знать об этом? – язвительно спросила она, обернувшись.

Дальше они шли в мрачном молчании; Хьюик держался немного позади. Она распахнула дверь буфетной. Их окутал смолистый запах, и, наконец, ее досада как будто прошла. Катерина достала кувшины, откупорила их, нюхая содержимое, стала выкладывать лекарственные травы в ступку и разминать.

– Золотая печать, – сказала она, доставая очередной горшочек, вынимая пробку и поднося к носу. Удовлетворенно вздохнув, она поднесла горшочек ему, и он вдохнул пряный аромат.

– Мирра, – определил он, когда она добавила к золотой печати немного мирры. – Пахнет, как в соборе…

Катерина зажгла горелку, растопила комок воска и продолжая смешивать бальзам, добавила миндальное масло и несколько капель горячего воска, не переставала растирать смесь, чтобы бальзам получился однородным.

– Ну вот, – сказала она наконец, поднося ступку к носу и определяя, правильный ли запах. – Давайте руки.

Хьюик снял перчатки; без них он показался себе голым. Она стала втирать бальзам в его воспаленные руки. Ее прикосновения взволновали его.

– Видите, Кит, – говорит он спустя некоторое время, – вы в самом деле добрая!

– Не более добрая, чем большинство людей, – возразила она. – Золотая печать действует волшебно!

– Вы одаренная травница. Настойки, которые вы приготовляли для лорда Латимера, были поистине волшебными.

Катерина как-то странно посмотрела на него, и ему показалось, что в ее взгляде мелькнуло нечто похожее на страх. Вдруг она спросила:

– Вы заметили что-нибудь, когда осматривали моего мужа после кончины?

Ну вот, опять – взгляд загнанного зверя. Что с ней?

– Опухоль практически сожрала все его внутренности. Просто чудо, что он прожил так долго. Наверное, грех так говорить, но он бы меньше мучился, если бы смерть унесла его раньше.

– Пути Господни неисповедимы… – Катерина рассеянно отвела глаза в сторону.

– Как Мег? – спросил Хьюик. – Как она перенесла смерть отца?

– Не слишком хорошо. Я волнуюсь за нее.

– Вы не пробовали давать ей несколько капель настойки зверобоя?

– О зверобое я не подумала. Надо попробовать.

– Король непременно хочет выдать ее за Томаса Сеймура. По-моему, неплохая партия для нее, – продолжил Хьюик. Он обронил последнее замечание вскользь, это всего лишь слух, сплетня, но внезапно на ее лице появилось нечто вроде отчаяния.

– В чем дело? – спросил он.

– Только не за Сеймура! – выпалила Катерина. – Мег ни за что не выйдет за Сеймура.

– Так, значит, Сеймур нравится вам?! – ошеломленно восклицает он.

– Этого я не говорила.

– Да, но все написано у вас на лице. – В самом деле – как будто проступает узор на ковре. Подумать только, Сеймур – не кто-нибудь! Король ни за что на это не согласится – об этом даже думать не стоит.

– Я не хочу его любить. Хьюик, я так смущена, так запуталась.

– Вы должны забыть его.

– Знаю, что должна. А вы… – она понизила голос до шепота, – вы ничего не скажете?

– Ничего. Даю слово.

Катерина отвела глаза в сторону, и он понял, что она не до конца доверяет ему. Кому он ближе – ей или королю? В конце концов, он – личный врач Генриха Восьмого. В ее доме он тоже оказался по приказу короля.

– Почему король прислал вас ухаживать за моим мужем? – спросила она, как будто прочитав его мысли.

– Кит, я не могу скрывать от вас правду. – Хьюик закрыл лицо руками. Ему очень стыдно. – Король просил меня сообщать ему о вас. Он давно уже интересуется вами, еще с тех пор, как вы год назад прибыли ко двору, чтобы служить леди Марии. Кит, он приказал мне!

Ну вот, теперь ей все известно. Она прогонит его с позором!

– Вы, Хьюик, шпион?

Он почувствовал, как она уходит от него, как лишает его своей дружбы.

– Возможно, раньше так и было, но сейчас все по-другому. Сейчас я на вашей стороне.

Ему было стыдно смотреть ей в глаза, поэтому он разглядывал аккуратно помеченные ярлычками горшочки и флаконы, стоящие на полках у нее за спиной. Катерина отвернулась. Хьюик читал про себя названия: норичник, таволга, молочай миндалевидный, истод, дурнишник, девясил, лопух… Молчание затягивалось, становилось невыносимым, душило его.

– Кит, – просительно начал он наконец, – мне можно доверять… вы можете мне верить!

– Почему я должна вам верить?

– Тогда я не знал вас… а теперь знаю.

– Да, – прошептала она, – а я знаю вас.

Думает ли она о тайнах, которые связали их? На душе у Хьюика стало немного легче.

– Зуд утих? – спросила она, протягивая ему перчатки.

– Да. Значительно.

– Пойдемте, – она направилась к двери, – меня ждет сестра. Приказать оседлать вашу лошадь? – Она его выпроваживает… Хьюик почувствовал себя жалким и ничтожным. Ему захотелось пасть перед ней ниц и умолять ее о прощении. Но ее вежливая холодность связала ему язык.

Он шел за ней по темным коридорам; в холле она позвала дворецкого.

– Казинс, доктор Хьюик уезжает. Будьте добры, передайте конюху, чтобы седлал лошадь, и проводите доктора. – Она протянула Хьюику руку для поцелуя.

– Друзья? – спросил он.

– Друзья. – Она мимолетно улыбнулась, но лицо ее было непроницаемо.

Катерина с сестрой гуляли в парке Чартерхауса. Обычно нежная кожа Анны стала землистой, как будто сразу состарилась на несколько лет. Анна потеряла ребенка, и все же своего всегдашнего жизнелюбия она не утратила.

– Будут другие, – сказала она, когда Катерина выразила ей сочувствие.

Недавно прошел дождь, мелкий дождик, от которого влажно заблестели молодые листочки. Небо совершенно очистилось от облаков; оно было ярко-голубое, почти кобальтовое, как иногда бывает после дождя. Весело сияло весеннее солнце, предвещая скорое лето.

– Целый месяц ко мне не приезжал никто, кроме душеприказчиков, и вот два дорогих гостя за один день, – порадовалась Катерина.

– Извини, сестрица, что так долго не приезжала к тебе, – объяснила Анна. – После выкидыша я чувствовала себя плохо – целых две недели не вставала.

Анна снова как будто светится изнутри; светлые волосы окружают ее лицо, словно нимб. В такой прекрасный день кажется, будто парк поцеловал сам Господь. Булыжники блестят, окна сверкают, подмигивая, когда сестры проходят мимо. Катерина распахнула калитку в свой аптекарский огород и вошла туда первой. Груши в саду за огородом в полном цвету – белые лавины на фоне синего неба, и тисовые живые изгороди по периметру такие ярко-зеленые, что больно глазам. На каждой травинке застыла бриллиантовая капля дождя, щебечут стайки зябликов, охотясь за червяками. Посередине парка круглый пруд, где скользят серебристые карпы; их чешуя блестит под самой поверхностью воды.

– У тебя здесь настоящий райский сад, – восхитилась Анна. – Даже не подумаешь, что совсем недалеко каменная громада Смитфилда!

– Да, – кивнула Катерина. – Иногда я совершенно забываю, что нахожусь в Лондоне.

Вокруг пруда разбиты свежевскопанные грядки с лекарственными растениями; поблескивает красноватая влажная земля. Молодые побеги тщательно помечены резными деревянными кружками на палочках. Сестры сели на каменную скамью в тени, а ноги выставили на солнце.

– Ты останешься здесь? – спросила Анна.

– Не знаю. Не знаю, как лучше. Я стараюсь не появляться при дворе, но король…

– Он только о тебе и говорит!

– Не понимаю, Анна. Он ведь почти не знает меня, и…

– Когда знакомство служило препятствием для брака? – перебила ее Анна.

– Для брака! Уж не думаешь ли ты, что он хочет на мне жениться?

– Всем известно, что он ищет новую королеву. А после неудачи с Анной Клевской о заграничных принцессах он даже не помышляет. – Колокол церкви Святого Варфоломея пробил три раза; ему откликнулись колокола дальних церквей. – Почему бы и не ты, Кит? – продолжала Анна. – Ты идеальна. Ты в жизни не сделала ни одного неверного шага.

– Ха! – досадливо выдохнула Катерина. Тайны тяжело давят на нее. – На твоем месте я бы не была так уверена. Хьюик считает, что король жаждет заполучить меня только потому, что я сама не стремлюсь в его постель, а он привык получать все, что хочет. Я для него новинка. – Она язвительно усмехнулась. – Подумать только, к его услугам столько молодых девиц! Они исходят соком, мечтая о нем.

– Кит, неужели ты не понимаешь? В прошлый раз он выбрал именно такую девицу, а чем все закончилось? Ты привлекаешь его именно тем, что не похожа на Екатерину Говард; ты ее полная противоположность. Король не вынесет, если его снова сделают рогоносцем.

– Как мне избежать своей участи?

– Не знаю, сестрица. Если ты и впредь не станешь появляться при дворе, ты рискуешь сильнее раздуть пламя. Кроме того, леди Мария так или иначе скоро позовет тебя. Ей хочется видеть тебя рядом с собой.

– Ах, Анна… – прошептала Катерина, закрывая лоб рукой, зажмуриваясь. Она представила, как садится на Кубка и скачет прочь, ищет для себя другой жизни, другого мужа…

– Подумай, как радовалась бы матушка, будь она еще жива… ведь за тобой ухаживает сам король!

– Наша тщеславная матушка! Анна, почему мне нельзя поступить, как мне хочется, и выйти замуж по любви?

– Но, Кит, ведь ты будешь королевой… Разве ты этого не хочешь?

– Уж кто-кто, а ты, по-моему, знаешь, что значит быть его королевой. Ты ведь давно при дворе. Ты видела, что случилось с ними со всеми. Екатерину Арагонскую он бросил; она окончила свои дни в сыром замке в каком-то захолустье, забытая всеми, даже собственной дочерью. Об Анне Болейн… не нужно и напоминать. Джейн Сеймур умерла родами; возможно, за ней не слишком хорошо смотрели…

– Кит, многие женщины умирают от родильной горячки. Уж в ее смерти короля обвинить нельзя, – возразила Анна.

– Возможно, ты и права. А возьми Анну Клевскую; ей удалось спасти свою голову только потому, что она согласилась аннулировать брак… А потом была юная Екатерина Говард… – Она умолкает. – Ты ведь все видела и видела их всех! – Катерине хочется влепить сестре пощечину.

– Кит, ты совсем не похожа на своих предшественниц. Ты разумна и добра.

Катерина спрашивала себя, что бы сказала Анна, знай она, что ее разумная сестра отдалась мятежнику-католику и дала смертельную дозу лекарства своему мужу.

– Разумная… – повторила она. – Хм…

– Я хочу сказать, что ты не обуреваема страстями.

– Да, наверное, – согласилась Катерина, хотя голова ее кружилась при одной мысли о Сеймуре.

Анна перевела разговор на другую тему:

– Кит, помнишь, как мы играли в королев в Рай-Хаус?

– Конечно, помню. – Гнев Катерины совершенно испарился. Анна такая славная! – Да… Я заворачивалась в простыню и выходила замуж за нашего пса.

– Короны были бумажные и все время слетали с головы. А как звали пса? Может быть, Дульчи?

– Нет. Дульчи я не помню. Должно быть, он появился уже после того, как я вышла замуж за Эдварда Боро. Того пса, кажется, звали Лео.

– Ты права. Он еще укусил сына цирюльника.

– Да, а я и забыла… Лео был псом Уилла.

– Ничего удивительного, что он так кусался, – покачала головой Катерина. – Не сомневаюсь, Уилл дразнил бедное животное.

– А помнишь, как Уилл, изображая кардинала, наряжался в мамино красное парчовое платье и подкладывал на живот подушку? Он уронил серебряный крест из часовни… – смеется Анна. – После крест так и не удалось поправить; он остался чуть косым. Во время службы я не смела и взглянуть на него – боялась расхохотаться.

– А когда ты наступила на мой шлейф из простыни и врезалась в дворецкого с кувшином вина?

Веселье Анны заразительно. Раньше они часто смеялись, если им не нужно было находиться при дворе и соблюдать правила этикета.

– Я забыла, – спохватилась Анна. – Кит, у меня для тебя кое-что есть… от Уилла. – Она достала из складок платья кожаный мешочек и передала Катерине.

Катерина знала, что там, даже не глядя, – мамин крестик. Горло у нее сжалось, как будто она проглотила камень.

– Откуда он у Уилла? – поинтересовалась Анна.

– Его отдавали в починку. – Катерина встала и подошла к грядкам, отвернувшись, чтобы не выдать себя. Почему Сеймур не привез крестик сам?

Значит, тогда он только играл с ней! Захотелось переспать с вдовой… «Успокойся! – приказала она себе. – Ты ведь его почти не знаешь!»

– Есть еще письмо. – Анна, протянула сестре запечатанный свиток. – Почему на нем печать Сеймура?

– Понятия не имею, – ответила Катерина, пряча свиток в рукав.

– Ты не вскроешь?

– Это не важно; наверное, всего лишь счет от ювелира. – Ей казалось, что письмо прожигает дыру в ее платье. – Пойдем, я покажу тебе, что я тут посадила. Вот мандрагора от ушной боли и подагры. Видишь, я все пометила. – Она представила корни мандрагоры в виде маленьких похороненных трупиков, которые тянут щупальца в черную землю. – Говорят, ведьмы варят из них приворотные зелья, – добавила она.

– Неужели можно влюбиться, отведав какого-то зелья? – широко раскрыв глаза, спросила Анна.

– Нет, конечно; приворотные зелья – вздор, – решительно ответила Катерина.

– Дигиталис, – прочла Анна название на другом табличке. – Что это такое?

– Наперстянка. – Катерине стало душно, как будто призрак мужа душил ее. – От болей в печени и селезенке, – отрывисто закончила она.

– Кажется, наперстянку еще называют колокольчиком мертвых?

– Да. – Вопросы сестры все больше раздражали Катерину.

– Почему?

– Потому что, если увеличить дозу, она способна убить, – резко ответила она. – Яд! Анна, все лекарственные травы ядовиты. Видишь… белена. Если жечь ее и вдыхать дым, можно избавиться от зубной боли. – Она почти кричит и не может остановиться. – А болиголов… – она отламывает веточку и машет ею перед лицом Анны, – успокоит буйнопомешанного, если смешать его с буквицей и семенами фенхеля. Но достаточно влить в отвар лишнюю каплю, и он отправит взрослого человека в могилу…

– Кит, что на тебя нашло? – Анна погладила сестру, успокаивая.

– Не знаю, Анна. Не знаю. – Письмо в рукаве как будто жгло кожу. – Я не в себе.

– Ты горюешь… ничего удивительного. И еще король… – Анна не договорила.

Катерина молчала.

Когда Анна наконец ушла, Катерина достала письмо, держа его самыми кончиками пальцев, как будто боялась, что бумага отравлена. Говорят, итальянцы умеют делать такие вещи. Первым ее движением было бросить письмо в огонь и никогда не узнать, что в нем написано, притвориться, что она не встречала Томаса Сеймура и при мысли о нем ее не обдает жаром. Просто безумие… она сама от себя такого не ожидала!

Она провела пальцами по печати, соединенным крыльям Сеймуров, боясь, что под ней – всего лишь вежливая записка, и так же боясь, что там нечто большее.

Катерина сломала воск, и красные осколки разлетелись во все стороны. Затем, часто дыша, развернула бумагу. Неразборчивый почерк, как ей показалось, не сочетался с его внешностью, в которой все гармонично. Да таков ли он, каким она себе его представляет? И если нет, какой он на самом деле? Почему она, которая обычно точно знает, чего хочет, так заворожена, как будто околдована? Она различает слово «любовного», и сердце ее трепещет, как птичка, попавшая в силки.

«Дорогая леди Латимер!

Во-первых, примите мои самые искренние извинения за то, что я долго не возвращал Вашу вещь. Я намеренно тянул время, потому что хотел привезти ожерелье лично, но не решился из страха, вдруг Вы сочтете меня слишком дерзким. Мне казалось, что я ношу на себе кусочек Вас, что, впрочем, было слабым утешением. Господь свидетель, я придумываю всевозможные предлоги, лишь бы увидеть Вас! Но боюсь, что при виде Вашего милого лица я не удержу в себе любовного чувства, которое глубоко укоренилось во мне, незримо вырастая и расцветая. Я боялся, что Вы выставите меня вон. Я до сих пор боюсь этого. Нет для меня более огорчительной вещи, чем знать о планах короля… он часто упоминает о своем желании женить меня на Вашей милой Маргарет. Если он прикажет, я подчинюсь, но буду самым несчастным человеком на свете. Его же намерения касательно Вас, слухи о которых носятся по дворцу, как щебет стаи скворцов, ввергают меня в пучину отчаяния, и я молю небо об одном: чтобы его внимание обратилось на другую женщину.

Вы никогда не давали мне повода считать, что мои чувства взаимны, но мне необходимо было признаться, ибо в противном случае я бы прожил жизнь, сознавая, что не был откровенен с единственной женщиной, которая по-настоящему тронула мое сердце. Я должен видеть Вас, иначе, боюсь, скоро совсем истаю. Прошу Вас исполнить мое единственное желание. Я жду Вашего слова.

Остаюсь навсегда Вашим скромным слугой —

Томас Сеймур».

Катерина глубоко вздохнула и долго стояла не двигаясь. Она слышала, как громко бьется ее сердце, кончики пальцев подрагивали, сосало под ложечкой, подгибались колени. Еще один вздох слетел с ее губ. Катерина не узнавала себя. В коридоре послышались шаги; прежде чем она успела понять, что делает, скомкала письмо и бросила его в огонь. Она наблюдала, как бумага загорается, чернеет, последние клочья подлетают вверх…

* * *

– Что там? – спросила кухарка, когда Джетро с трудом поставил на кухонный стол тяжелый ящик.

– Из дворца, для леди Латимер. Пахнет рыбой, – ответил он.

– Так открой, – сказала Дот, отвлекаясь от своего занятия – она плавила огарки свечей и разливала воск в формы. Когда она повернулась, горячий воск из горшка капнул на пол; на каменной плите тут же застыли белые пятна. Дот шепотом отругала себя за неуклюжесть.

– Дот! – рявкнула кухарка. – Очнись и прибери за собой!

Дот взяла нож и опустилась на корточки. Она отскребала воск ножом, стараясь не слушать, как кухонные работники прохаживаются на ее счет.

– У нее все из рук валится, – прищурившись, заметил тот, кто ощипывал гуся.

Дот показала ему язык. Воск легко отскребался ножом. Она сложила кусочки обратно в горшок, который оставила на полке для торговца свечами.

С ящика сбили крышку; в нем оказались устрицы, упакованные в стружку и лед. От устриц пряно пахло. «Наверное, морем», – подумала Дот. Она никогда не видела моря, но с тех пор, как услышала историю о Тристане и Изольде, которые полюбили друг друга на борту корабля, мысли о море не покидали ее. Стоя на берегу Темзы, она слушала крики чаек и старалась представить, каково это, когда вокруг тебя, куда ни посмотри, одна вода… И все же ей не удалось как следует представить себе эту картину.

– Господи, что же мне с ними делать? – Кухарка всплеснула руками.

– Наверное, хозяйка опять пошлет все в приход Святого Варфоломея, чтобы их раздали бедным, – предположил дворецкий Казинс. – Она дала мне целебные мази, чтобы я туда передал… Там, кажется, свирепствует цинга. Возьмите, сколько успеете приготовить, а остальные устрицы я тоже захвачу для прихожан… Джетро, помоги мне!

– Часть я потушу в пятницу, а остальные можете забрать. – Кухарка вынула из ящика раковины и бросила в таз. Дот взяла одну в руки. Она была шершавая и холодная.

– Положи на место! – рявкнула кухарка. – Иначе все рассыплешь! – Она бросила устрицу на блюдо. – Ну, а как же остальные подарки из дворца, Казинс? – спросила кухарка, понизив голос. – Думаешь, король в самом деле хочет…

– Заниматься домыслами – не наше дело, – уклончиво ответил Казинс.

– Но нам надо подумать о хлебе насущном. Если хозяйка выйдет замуж за короля, этот дом наверняка прикажут закрыть.

– Леди Латимер не допустит, чтобы мы голодали, – возразил Казинс. – Она о нас позаботится. Она не из тех, кто бросает людей в нужде.

– И то верно, – согласилась кухарка.

– А я все же пустил слух, что ищу себе новое место, – сообщил парень, ощипывающий гуся в окружении целого облака перьев. – Буфетчик в Бермондси-Корт сказал, что им нужен работник на кухню. Уж лучше мыть горшки, чем стоять в очереди за подаянием, как эти бедняки в приходе Святого Варфоломея…

– Не выйдет она за короля, – вмешалась Дот. – Слухи это и больше ничего. Король всем дарит подарки, не только ей. – Дот прекрасно знала, что обычные дамы, пусть даже и такие знатные, как леди Латимер, не становятся королевами; так бывает только в сказках.

– А ты-то что болтаешь, Дороти Фонтен? Весь Лондон только и говорит о том, что наша хозяйка выйдет за короля. Выходит, все ошибаются, одна ты права! – презрительно процедил он, сплевывая перышко с губы.

– Говорят и о других, например об Анне Бассет, – возразила Дот. – А по-моему, через год-другой наша хозяйка выйдет за какого-нибудь лорда, и мы глазом морг нуть не успеем, как окажемся в каком-нибудь захолустье. – Подойдя к двери, она заключила: – А мне все едино, лишь бы не Снейп! – и выскользнула во двор. Ей хотелось недолго побыть одной. Она села на перевернутое ведро, закрыла глаза, подставляя лицо солнцу, и прислонилась к теплой кирпичной стене. Как ни странно, никто из слуг не говорит о будущей свадьбе Мег. Все слишком заняты сплетнями о том, что леди Латимер станет королевой, как будто все уже решено и скреплено печатью.

Что-то происходит – это несомненно. Паж Сеймура часто приезжает к ним; Сеймур и Катерина переписываются, иногда обмениваются письмами по три-четыре раза за день. Дот считала, что они ведут переговоры о свадьбе, хотя сколько можно готовиться к свадьбе? А сегодня приехал и сам Сеймур, во всяком случае, Дот решила, что это он, потому что его паж, которого она увидит, если приоткроет глаза, слоняется у конюшни и с шумом хлебает из стаканчика пиво. Паж тот же самый, что доставляет письма. Она мельком видела и его хозяина; тот спешивался с красивой лошади, красновато-коричневой и блестящей, как каштан, с длинной завитой гривой и копытами, начищенными до блеска. Лица гостя она не разглядела, но заметила, что он разодет в бархат и меха. Их так много, хватило бы, чтобы укутать королевский фрегат, а его панталоны белее снега… Дот невольно пожалела служанку, которой приходится постоянно следить за их чистотой.

– Дот, я тебя ищу! – К ней по двору шла Мег; она несла на руках Крепыша. – Ты сгоришь, если будешь вот так сидеть на солнце!

– Подумаешь! Кому нужна лилейная кожа, когда на солнышке так хорошо, – ответила Дот.

– Но у тебя веснушки на носу, – с ужасом замечает Мег. – Все решат, что ты неотесанная…

– Да мне все равно, что обо мне подумают… и потом, я ведь и есть неотесанная, – засмеялась Дот.

– Нет, Дот, я так не считаю.

– Ну, уж меня по ошибке никто не примет за леди.

– Дот, пойдем со мной. Я хочу убежать от матушкиного гостя. – Мег понизила голос: – Это он!

– Только ненадолго. У меня еще дел полно!

Дот подоткнула юбки и побежала к садовой калитке, крича на бегу:

– Кто последний, с того штраф!

Щенок побежал за ней, возбужденно лая. Мег не поспевала за ними; ей мешало платье из тяжелой парчи, совсем не предназначенное для бега. В саду прохладно; под деревьями тень. Лепестки цветов похожи на толстый ковер. Дот сбросила чепец, нагнулась и набрала полные руки цветов, подбросила в воздух. Цветы упали на нее. Она смотрит, как кружат белые лепестки, потом тряхнула головой, и ее волосы упали на плечи.

– Ты от них не отчистишься! – засмеялась Мег.

– А вы попробуйте! – вторила ей Дот, дергая ленты на чепце Мег и высвобождая каскад темно-русых волос.

Дот набрала полные пригоршни лепестков и, подняв над головой Мег, выпустила; голова Мег покрылась лепестками, похожими на крупные снежинки. Скоро они швыряют друг в друга горсти лепестков и смеются так, что едва могут дышать. Цветы повсюду; на их юбках, в складках рукавов, на коже. Девушки с хохотом упали на землю и лежали, глядя сквозь ветви яблони на небо.

– Иногда мне кажется, что отец смотрит на меня сверху, – призналась Мег. – А когда мне слишком весело, я боюсь, что он сердится на меня из-за того, что я его забыла.

– Ах, Мег, вы вечно чего-то боитесь. Как вы думаете, легче бы было вашему отцу, если бы целыми днями вы стояли на коленях и молились о спасении его души? Сейчас он наверняка радуется за вас, потому что вам весело.

Иногда Дот думает: что бывает с людьми после того, как они умирают? Мысли о смерти слишком большие и тяжелые; они не помещаются у нее в голове. Где находится рай и почему не видно ангелов и херувимов на облаках? Как трудно верить, когда нет доказательств! Вот что, наверное, называется «истинной верой». И если она будет хорошей – а она старается быть хорошей, – она попадет в рай. А если она не будет хорошей… Дот думает и об аде: в самом ли деле там огненное озеро и как оно горит; больно ли гореть в нем и можно ли привыкнуть к адскому пламени? Как-то она довольно сильно обожгла палец, и он нарывал. Она будет хорошей. Трудно сказать, что хорошо, когда одни говорят одно, а другие – другое, и все думают, что они правы.

Когда Дот была маленькая и жила в родительском доме, все было проще.

Если сделаешь что-нибудь плохое, если у тебя недобрые мысли или ты украла сушеную фигу с тележки торговца, когда он отвернулся, ты должна во всем признаться; тебя заставят прочитать молитвы, «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся» – и все, твой грех будет прощен. Богачи, которые согрешили, могли купить у папы индульгенцию и искупить даже самые тяжелые грехи. Она знала, что никогда не совершит тяжкий грех, потому что грех будет с ней навечно, ведь индульгенция ей не по карману. Так было с братом их соседа в Стэнстед-Эбботс, Тед Элдрич убил человека в драке, он точно знал, что попадет в ад, – и все. Одни до сих пор верят в рай и ад, а другие нет; они говорят, что будут носить с собой все свои грехи до Страшного суда. Так считают леди Латимер и Мег, хотя и не говорят об этом вслух. Если лорд Латимер придерживался старой веры, значит ли это, что он попал в ад? Вслух Дот ничего не говорит, не желая еще больше расстраивать Мег.

– В жизни так много плохого, – вздохнула Мег.

– Но если все время думать о плохом, Мег, жить станет еще труднее. – К щеке Мег прилип лепесток; Дот осторожно сняла его.

– Ты права, Дот. Только хотелось бы мне… – Мег не договорила.

Дот сама не знает, как она относится к религии; ей все равно, на каком языке читают проповеди – на английском или на латыни. Сама она читать не умеет, а священник так монотонно бубнит, что ничего не понятно. Она помнит, как он рассказывал о пресуществлении: мол, сущность хлеба и вина пресуществляется в сущность Тела и Крови Христовых. Один раз после причастия она тайком, когда никто не видел, выплюнула все в ладонь, но увидела только крошки и жидкость. Руку она потом незаметно вытерла о подол юбки. Ничего святого она так и не увидела. Наверное, и тогда она совершила грех. По новой вере, никакого пресуществления нет. Говорят, это все символы, и, если ты истинно веруешь, на тебе будет благодать Господня. Реформаторы осуждают и папские индульгенции; они ужасно злятся, когда слышат о них; в Смитфилде часто можно увидеть бродячих проповедников, которые, взобравшись на ящик, обличают старую веру.

Дот кажется, что реформаторы в чем-то правы. И потом, Мергитройд и его головорезы стояли за старую веру. Нельзя же назвать праведным человека, который так зверствует и насилует юных девушек. А всякие там богословские вопросы ей безразличны. Ей почему-то кажется, что у Бога не очень-то много времени на таких, как она. Кроме того, жизнь – для того, чтобы жить, а не тратить ее понапрасну, беспокоясь, что случится после того, как ты умрешь.

– Что вы выберете, – спросила Дот, вспоминая их любимую игру, – всю жизнь есть репу или цветную капусту?

– И то и другое – гадость! – засмеялась Мег.

– А я выбираю цветную капусту. Кем вы хотите быть – бедным мужчиной или богатой женщиной?

– Какой хитрый вопрос!

За живой изгородью послышались голоса: кто-то вошел в аптекарский огород.

– Ш-ш-ш! – Дот приложила палец к губам Мег. – Слушайте, там ваша матушка и Сеймур. Наверное, будут обсуждать вашу свадьбу.

Мег поморщилась:

– Ты что-нибудь слышишь? Я – ничего.

– Идите сюда. – Дот заползала в дыру у основания живой изгороди. – И Крепыша возьмите, не то он нас выдаст.

Мег схватила щенка и протиснулась в дыру. Оттуда был виден весь огород, они же оставались незамеченными. Леди Латимер и Сеймур стоят у рыбного пруда и о чем-то беседовали, но они слишком далеко и слов не разобрать.

– Мег, он хотя бы красивый, – прошептала Дот. Сеймур стройный и длинноногий; голова у него кудрявая, и даже издали она видела, какие у него правильные черты лица.

Мег молчала. Обе озадаченно смотрели, как Сеймур гладит леди Латимер по щеке. Она улыбаясь, взяла его за руку, поцеловала. Почему? Вдруг он снял с ее головы чепец, не развязывая лент, и стал перебирать ее волосы. Мег ахнула. Глаза ее округлились от ужаса, рот широко раскрылся. Сеймур прислонил леди Латимер к каменным солнечным часам, одной рукой по-прежнему держа ее за волосы, другую же запустил ей под юбку.

– Нет! – вырвалось у Мег, но Сеймур и леди Латимер их не слышали; они были всецело поглощены друг другом. – Он делает ей больно. Мы должны ему помешать…

Дот накрыла рот Мег рукой.

– Они нас увидят, – шептала она.

Дот понимала, что нельзя смотреть, но не могла заставить себя отвернуться. Сеймур уже целовал ее, целовал в губы, в шею, в грудь, прижимался к ней. Она видела, как растет выпуклость у него на панталонах; он терся о нее, как дворовый пес, когда почует течную суку. Дот покосилась на Мег. По ее лицу текли слезы.

– А как же отец? – всхлипнула она.

Время остановилось. Катерина таяла, как воск. В голове пусто; она ничего не чувствовала, кроме его ласк, его запаха – кедрового, мускусного, мужского. Она не могла сдерживаться при нем, при виде его улыбки, его блестящих глаз, она совершенно забыла о приличиях. Она беспомощна; она сделает все, что бы он ни попросил. Его острые зубы прикусывают ее губу; во рту медный привкус. Его борода царапает ей кожу. Прошло столько времени с тех пор, как она была с мужчиной! Он заново внушил ей желание. Все прежние мысли забыты. Она уже не боится, что станет очередной его жертвой, что ему не терпится заполучить богатую вдову. Все исчезло, растворилось. Она Ева, а он Адам, и они предаются греху. Куда подевалась разумная Катерина Парр? Он берет прядь волос, наматывает на руку, ей больно и вместе с тем сладостно. Вторая рука раздвигает складки ее платья; он умело поднимает слой за слоем, стремясь к потаенному месту… находит его, погружает палец в средоточие ее женственности… Катерина слышит стон, но не может сказать, с чьих губ он слетел. Она целует его в шею, наслаждается соленым привкусом его кожи. Его палец погружается глубже и скользит. Она улетает на вершину блаженства.

Он прижимается к ней всем телом… Ради такого наслаждения она согласна вечно мучиться в аду. Дрожа щими пальцами она развязывает шнурки на его панталонах…

– Настоящая женщина. – Он жарко дышит ей в ухо.

Ее пальцы дрожат; она ощущает жар под его гульфиком. И вот его мужское достоинство на свободе… Она берет его в руку, наслаждаясь одновременно его твердостью и бархатистостью кожи. Он приподнимает ее, укладывает на солнечные часы – и вот он уже вошел в нее, забылся в ней… и она растворяется в нем.

Барка Сеймура, Лондон, май 1543 г.

Катерина стала легче воздуха. Она словно превратилась в один из бумажных фонариков, которые зажгли ради праздника и выпустили в небо; она поднимается все выше и выше, пока не становится неразличимой среди звезд.

– Томас… – Как сладко произносить его имя! Рот как будто наполняется медом.

– Да, любимая, – отвечал он, прижимая ее к себе так, что она утыкалась лицом в атласную подкладку его дублета.

Внутри у нее все тает, ее отпускает напряжение. Вот как сильно ее желание! Последние шесть недель они встречаются тайно, и она не может думать ни о ком и ни о чем, кроме него. Ей так легко, что она готова оторваться от земли. Она испытывает не просто плотскую страсть; такого она раньше не знала. Она часто вспоминает, какое впечатление произвел на нее Томас при первой встрече. Тогда она готова была презирать его – и как же все переменилось! Неужели это любовь? Выходит, ничего разумного и логичного в любви нет; она способна вырасти даже из враждебности, подобно тому, как цветок чудесным образом вырастает из трещины в кирпичной стене. Ее брат оказался прав, когда уверял, что Сеймур совсем не такой, как ей кажется. В определенном смысле он именно такой, каким она его считала, – яркий, самолюбивый, тщеславный. Но даже эти качества, которые Катерина находила такими отвратительными в других людях, в Томасе кажутся милыми. Разве яркость не указывает на художественную натуру, на оригинальность мышления? А его самолюбие проистекает от уверенности в себе… И его легкость она по ошибке принимала за неглубокость.

– Любимая, – повторял он, и Катерина таяла.

– Почему слова обладают такой силой, способны так растрогать? – спросила она.

– Что мы такое, если не слова?

Барка покачивалась на воде. Опущены портьеры, и они отгородились от всего мира. Он взял ее за руку, их пальцы сплетаются; она утыкается носом ему в шею, с наслаждением вдыхает его аромат. Все остальное исчезло; она больше не винит себя в смерти Латимера, не тревожится за будущее Мег. Снейп стал прошлым, страшной сказкой; то, что там произошло, касается не ее, а кого-то другого. Почти все забыто; король, слухи, подарки – все растворяется, превращается в ничто. С Томасом все остальное вытесняется в самые дальние углы ее сознания. Нет больше ни прошлого, ни будущего, только славное, бесконечное настоящее.

В два предыдущих брака она вступила без любви; взаимная приязнь расцветала постепенно, как цветок. А сейчас… Что с ней? Что-то другое, необъяснимое, как увиденная мельком бабочка, которая кажется еще красивее именно оттого, что ее трудно поймать.

Она вспомнила стихи Серрея, который попробовал описать чувство, которое она сейчас испытывает; Катерина помнит, как Серрей читал свои стихи у леди Марии. Перед ее глазами встает его длинное серьезное лицо, темные глаза под тяжелыми веками. Когда он прочел название, «Описание переменчивых влечений, боли и хрупкости любви», в комнате послышались тихие вздохи: каждая из присутствующих дам знала, что такое любовь. Катерина же поняла это только теперь.

Когда они проплывали мимо собора Святого Павла, били колокола, словно объявляя о них. Катерина совсем забыла, что здесь похоронен ее муж. С берега неслись разные звуки, сливаясь в своеобразную серенаду: рев из медвежьих ям в Ламбете, крики чаек, перекличка моряков, грубые голоса саутуаркских шлюх, которые торгуются с клиентами; плеск руля и весел, размеренные, как стук сердца, команды рулевых.

Он наклоняется к ней для поцелуя, раздвигает ей губы языком, и ее снова охватывает желание. Они целуются долго и страстно. Потом он слегка отстраняется, но по-прежнему близко, так близко, что его глаза сливаются в один.

– Циклоп, – смеясь, произнесла она, отодвигаясь, чтобы лучше видеть его. От его близости у нее захватывает дух.

– Твое одноглазое чудовище!

– Язык любви – ничто, – сказала она.

Он дует ей в лицо. От него пахнет анисовым семенем.

– Лево руля! – крикнул кто-то из гребцов.

Барка дергается и кренится на бок. Катерина выглядывает наружу. По темной, дурно пахнущей воде плывет всякий мусор. Целая флотилия лодок окружает что-то белое и раздутое. Матросы встают, чтобы лучше видеть, что там; их суденышки раскачиваются на волне.

– Что там еще такое? – спросил один.

– Утопленник! – крикнул другой.

– Бедняга. – Первый сокрушенно снял шапку.

– Не смотри. – Сеймур мягко отвернул ее лицо в сторону и стал гладить ее по щеке.

Поздно; она уже видела раздутый труп с изуродованным лицом и вывалившимися внутренностями. К ней возвращается тревога; в голове теснятся разные мысли. Что, если король про них узнает? Пока они ведут себя не слишком осторожно… Особенно во время той первой встречи в саду. Оба потеряли рассудок и забыли о том, что их могут увидеть. Правда, потом они стали осмотрительнее… И все же что с ними будет?

Сеймур стянул перчатку с ее руки и поцеловал все пальцы по очереди.

– Вот что такое любовь. Да, Кит?

– Откуда мне знать? – Она старалась отогнать разъедающий душу страх, изображая беззаботность.

– Как откуда? – поддразнил он. – Ведь ты уже дважды была замужем!

– Что общего у замужества и любви? – Она негромко засмеялась, но страх сделался сильнее. – Опыт любви есть у вас, мистер Сеймур, если верить придворным слухам. – Она толкнула его в бок. – Признайтесь, скольким девицам вы разбили сердце?

– Все это, – он серьезно посмотрел на нее в упор, – было юношеским безрассудством. И они были для меня просто девицами. А ты – женщина. Настоящая женщина, Кит.

– И поэтому я более достойна любви? Но почему? – удивилась она. Ей хотелось узнать, что он чувствует, боится ли последствий, как и она.

– Дело не в том, что ты женщина. Дело в том, что ты – это ты, – ответил Сеймур. – Не знаю, как лучше выразиться. Даже поэты не могут объяснить, что такое любовь. Но ты, Кит… – Он смущенно опустил взгляд. – Ты наполнила мою жизнь смыслом!

Возможно ли наполнить смыслом жизнь любимого, если не видишь смысла в собственной жизни? Катерине жаль пропавшей радости, которая наполняла ее совсем недавно; ей снова хочется хоть одним глазком увидеть крыло бабочки…

Завтра она должна явиться ко двору и служить леди Марии. Бабочку, говорит она себе, можно по-настоящему рассмотреть, лишь когда она мертва и приколота к доске. От реки веет холодом; Катерину пробивает дрожь.

– Меня вызывают ко двору, – сказала она, злясь на себя за то, что лишает его радости.

Он стиснул зубы и сразу стал похож на капризного мальчика. Ей захотелось обнять его и утешить.

– Так приказал король? – хрипло спросил он.

Интересно, обсуждал ли Томас последние события с Уиллом?

– Более удачного случая для Парров не найти, – внушал ей Уилл. – Кит, подумать только, мы станем членами королевской семьи! Мы займем место в истории.

– Уилл, ты слишком тщеславен, – ответила ему Катерина.

– Меня к этому готовили, – напомнил брат, – как и всех нас.

Он говорил правду. В их кругу все семьи стремятся возвыситься, насколько это возможно. Бесконечные интриги похожи на игру в «змейки и лесенки», «вверх и вниз». Интересно, где она сейчас – у подножия лесенки или у головы змейки? Сразу и не разберешь…

– И потом, думаю, ни о каком замужестве речь не идет, – сказала она брату. – Скорее всего, король просто потешится мной, пока я ему не надоем, и найдет себе другую наложницу. Вот погоди, сам увидишь.

Что скажет Уилл, если узнает, что его взлету мешает друг Сеймур? Если Катерина выйдет за Сеймура, король уже не сможет на ней жениться.

Она ругала себя за то, что мечтает о браке с Сеймуром, но, как бы то ни было, она непрестанно думает о нем. Нелепые мечты… хотя почему бы и нет? Почему бы ей не выйти замуж по любви? Есть много причин, почему все не так просто. Сеймуру как зятю короля потребуется разрешение на брак; без согласия короля его брак будет считаться государственной изменой. Последнее время к измене приравнивается все, что нарушает существующий порядок вещей. А порядок вещей определяет король. Мысли о будущем сплетаются в тугой клубок, который невозможно распутать.

– Нет, меня вызвала леди Мария, – ответила она, стараясь сохранять невозмутимость.

– Держу пари, ей приказал король, – в досаде сказал он, выдергивая руку.

– Вы, кажется, дуетесь, Томас Сеймур?

Он посмотрел на нее исподлобья.

– Ты ревнуешь! – засмеялась Катерина. Сердце у нее екнуло от радости: ревнует – значит, любит! Словно по волшебству, мысли о короле улетучились у нее из головы; она радостно засмеялась, но Томас не присоединился к ней. Он лишь растянул губы в принужденной улыбке.

– Время, Томас, – примирительно промурлыкала Катерина. – Дай срок… Скоро я надоем королю.

– Не желаю говорить о короле, – оборвал ее он.

– Томас, – нежно произнесла она, – тебе не о чем беспокоиться. Он женится на девице Бассет. Так считают все. Вот увидишь! – Но ей не удается убедить даже саму себя.

– Кит, я хочу тебя. Хочу, чтобы ты была только моей.

– Подожди совсем немного, только и всего. Прояви терпение.

– Тебе непременно надо явиться ко двору?

– Ты прекрасно знаешь, что да.

– Ты возьмешь с собой падчерицу?

– Ей также приказано приехать.

– Все считают ее моей невестой; мне не хочется поощрять такие слухи. – Он прищурился.

– Снова вздор. Мег ни за кого не выйдет без моего согласия.

– А если того пожелает король?

– Томас, у короля наверняка имеются более важные дела, чем замужество Маргарет Невилл. Его слова были прихотью, капризом, который тут же забылся.

Сеймур досадливо вздохнул, нахмурился и стал милым, как недовольный щенок. Сердце у нее сжалось от нежности. Он безраздельно владеет ею.