Читать книгу Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл - Страница 9

– А теперь расскажи, как родители? – попросил Филипп, явно задавшись целью проводить девушек до дома. По воскресеньям во второй половине дня он обычно наведывался в Хейтерсбэнк, и Сильвия догадалась, чего ждать, в ту же минуту, как увидела его близ себя на погосте.

– Папа всю минувшую неделю мучился ревматизмом, но теперь ему гораздо лучше, спасибо. – И затем она обратилась к Молли: – За твоим кузеном доктор какой-нибудь приглядывает?

– Конечно! – быстро отозвалась та. На самом деле, Молли ничего об этом не знала, но убедила себя, что ее кузен, будучи раненым героем, имеет все необходимое. – Он состоятельный человек, может позволить себе все, что ему нужно, – продолжала она. – Отец оставил ему деньги, сам он занимался сельским хозяйством в Нортумберленде, слывет лучшим гарпунщиком, каких свет не видывал, за что ему платят столько, сколько он запросит, и к тому же он имеет долю с каждого кита, которого загарпунил.

– Как бы то ни было, полагаю, на какое-то время ему придется исчезнуть с этого побережья, – заметил Филипп.

– С чего бы это? – ощетинилась Молли. Она и в лучшие времена не жаловала Филиппа, а теперь, когда он вознамерился принизить ее кузена, приготовилась дать ему бой с оружием в руках.

– Ну как же? Говорят, он застрелил кого-то из военных моряков, и, если это так и его поймают, значит, ему придется предстать перед судом.

– Вот злые языки! – воскликнула Молли. – Он, кроме китов, никогда никого не убивал, а если и убил, то за дело: они хотели похитить его вместе с остальными и застрелили беднягу Дарли, которого только что похоронили. Зато ты, квакер этакий, наверняка будешь стоять и смотреть сложа руки, если кто-то сейчас прорвется сюда из-за ограждения и станет убивать нас с Сильвией.

– Но ведь закон на стороне вербовщиков, и они просто исполняли приказ.

– Тендер уплыл, словно устыдился того, что натворил, – промолвила Сильвия, – и на «Рандеву» флаг спущен. Вербовщики на время ушли отсюда.

– Ну да, – согласилась Молли. – Папа говорит, они тут такого шуму наделали, что у них теперь земля под ногами горит. Слишком круто взялись за дело, а народ не привык к тому, что они хватают бедолаг, едва те возвращаются из Гренландских морей. Люди обозлены, не считают зазорным подраться с ними на улице, да и убить не побоятся, если те пустят в ход оружие, как моряки с «Авроры».

– До чего же вы женщины кровожадные, – сказал Филипп. – Послушать тебя, так разве подумаешь, что еще недавно ты рыдала над могилой человека, который стал жертвой убийства. Или ты мало видела горя, что приносит насилие? У моряков с «Авроры», которых, как говорят, застрелил Кинрэйд, тоже есть отцы и матери, возможно ожидающие их возвращения домой.

– Он не мог убить, – возразила Сильвия. – Он мне показался таким добрым.

Но Молли в данном вопросе такая половинчатость не устраивала.

– Он их убил, не сомневайся; он не из тех, кто делает что-то наполовину. И я считаю, что так им и надо. Вот.

– Ой, а не Эстер ли это из лавки Фостера? – тихо спросила Сильвия, когда молодая женщина неожиданно возникла перед ними, выступив из перелаза в каменной стене у дороги.

– Она самая, – подтвердил Филипп. – Эстер, откуда ты? – полюбопытствовал он, когда они приблизились к ней.

Эстер чуть покраснела и затем с присущей ей степенностью ответила:

– Бетси Дарли слегла, и я ее навещала. Ей было одиноко, ведь все ушли на похороны.

Она собралась было пройти мимо, но Сильвии, искренне сочувствовавшей всем родственникам погибшего моряка, захотелось узнать побольше о больной женщине, и она, тронув Эстер за руку, на минутку задержала ее. Эстер внезапно чуть отпрянула, покраснела еще сильнее и затем спокойно и обстоятельно ответила на все вопросы Сильвии.

В сельскохозяйственных странах в среде сословия, к которому принадлежали эти четверо, редко кто подвергает анализу свои побуждения или сравнивает себя с другими по каким-то характерным качествам и поступкам – даже в нынешний просвещенный век. А шестьдесят – семьдесят лет назад это и вовсе была большая редкость. Я не говорю, что среди вдумчивых, серьезных людей мало кто читал такие книги, как «Трактат о самопознании» Мэйсона[33] или «Суровый призыв к святой и благочестивой жизни» Лоу[34], или имел представление о практике уэслианства[35], с которой знакомили на приходских собраниях в назидание слушателям. Но в целом, можно сказать, немногие понимают, что они за люди, в сравнении с нынешним поколением, которое в большинстве своем прекрасно осознает, какие им свойственны добродетели, особенности, недостатки и слабости, и сопоставляет других с самими собой – не в духе фарисейства или собственного превосходства, а с позиции жесткой самокритики, и это, более чем что-либо другое, губит в характерах индивидуальность и оригинальность.

Однако вернемся к молодым людям, которых мы оставили на горной тропинке, пролегавшей вдоль дороги, что вела к ферме Хейтерсбэнк. Сильвия про себя подумала: «Какая же молодец Эстер, что вызвалась посидеть у постели несчастной сестры Дарли!», причем без всякого самоуничижения сравнивая свое поведение с ее поступком, который она способна была оценить по достоинству. Ведь сама она в церковь пошла из тщеславия и на похороны осталась из любопытства и ради новых впечатлений. Современная юная особа осудила бы себя и тем самым лишилась бы простого очищающего душу удовольствия, что дарует умение восхищаться чужим благородством.

Эстер пошла дальше, спускаясь по холму к городу. Остальные трое неспешно продолжали путь. Какое-то время они шагали в молчании, которое первой нарушила Сильвия:

– Эстер – сама добродетель!

– Да, – с теплотой в голосе охотно подтвердил Филипп. – Только мы, кто живет с ней под одной крышей, и знаем, какой она добродетельный человек!

– А мама ее – старая квакерша, кажется? – уточнила Молли.

– Элис Роуз – член Общества друзей[36], – поправил ее Филипп, – если ты это имела в виду.

– Ну вот! Бывают же такие привереды, все им не так. И Уильям Кулсон квакер, то бишь член Общества друзей?

– Да. И все они исключительно добродетельные люди.

– Боже мой! И как только после общения с праведниками ты можешь якшаться с такими грешницами, как мы с Сильвией? – съязвила Молли, еще не простившая Филиппа за то, что он усомнился в способности Кинрэйда убить человека. – Скажи, Сильвия?

Но Сильвия, слишком взволнованная увиденным, была не в настроении пререкаться. Пусть она была не из тех, кто явился в церковь, чтобы на людей посмотреть и себя показать, а потом просто остался помолиться, сама она думала только о своем новом плаще, когда шла на похороны, а вот уже спускалась по длинной церковной лестнице с мыслями о жизни и смерти, о бренности человеческого бытия в сравнении с незыблемостью моря и холмов, ибо все это вдруг обрело для нее реальное значение. Ее страшно занимало, где находят приют души умерших, и она по-детски тревожилась, что для ее собственной души там не останется места. Сильвия не могла взять в толк, как можно веселиться после того, как хоть раз побывал на похоронах, посему она отвечала со всей серьезностью, но не по существу вопроса:

– Вот интересно, а я стала бы добродетельна, если б входила в Общество друзей?

– Не забудь отдать мне свой красный плащ, когда заделаешься квакершей; тебе не позволят ходить в алом, так что он тебе будет ни к чему.

– Ты и так добродетельна, – сказал Филипп мягко, но со сдержанной нежностью в тоне, потому как по опыту знал, что не следует задевать ее девическую застенчивость.

То ли его слова, то ли слова Молли заставили Сильвию притихнуть – ни те, ни другие не были созвучны ее настроению, так что, возможно, высказывания обоих поспособствовали тому, чтобы она надолго умолкла.

– Говорят, Уильям Кулсон заглядывается на Эстер Роуз, – произнесла Молли, старавшаяся быть в курсе монксхейвенских сплетен.

Это было сказано утвердительно, но с вопросительной интонацией, и Филипп ей ответил:

– Да, думаю, она ему очень нравится, но он всегда молчит, так что кто знает? Джон и Джеремая, насколько мне известно, одобрили бы их союз.

И теперь они подошли к перелазу, на который Филипп смотрел уже несколько минут, хотя девушки не сознавали, что они от него так близко. Этот перелаз вел от дороги к Мосс-Брау и к полям, спускавшимся к Хейтерсбэнку. Здесь они расстанутся с Молли и, к вящему удовольствию Филиппа, дальше пойдут вдвоем – такие прогулки наедине с Сильвией он всегда пытался продлить насколько это возможно. Сегодня Филипп всячески старался выразить ей свою симпатию; покуда ему удавалось распознать, чем занят ее ум, однако как ему было угадать, что за множество путаных мыслей теснится в том незримом вместилище? А Сильвия приняла твердое решение быть по возможности добродетельной и всегда думать о смерти, «чтобы могила не больше, чем постель, страшила»[37], потому как то, что сейчас казалось просто невероятным, могло свершиться; и она не хотела, чтобы Филипп шел с ней домой, размышляла о том, действительно ли главный гарпунщик убил человека, и содрогалась от одной только мысли об этом; но, завороженная этим ужасом, она в своем воображении невольно представляла его высокую исхудавшую фигуру и пыталась вспомнить черты осунувшегося лица и ненавидела вербовщиков, жаждала мести, причем так неистово, что все ее существо, как это ни печально, восставало против намерения попытаться быть добродетельной. Бездна разных суждений, вопросов и образов вихрилась в сознании Сильвии, и, раздумывая над одним из них, она не выдержала и спросила:

– Далеко до Гренландских морей? Долго туда плыть?

– Не знаю; десять дней или две недели, может, больше. Я выясню.

– Ой, да мне папа скажет! Он много раз туда ходил.

– Сильви, послушай! Тетя просила, чтобы зимой я поучил тебя письму и счету. Можно начать прямо сейчас, допустим, по два вечера в неделю. С наступлением ноября лавка закрывается раньше.

Сильвии не нравилось учиться, и она тем паче не хотела, чтобы ее учителем был Филипп.

– А свечек сколько потребуется! – отвечала она сухо тоненьким голоском. – Мама не одобрит. А без свечки на столе я не вижу, что писать.

– За свечки не волнуйся. Я с собой принесу. Мне же полагается одна на вечер у Элис Роуз.

Неудачная отговорка. Сильвия ломала голову, соображая, что бы еще придумать.

– От письма у меня руку сводит, потом целый день шить не могу, а папа ж без рубашек ходить не может, они ему очень нужны.

– Сильвия, я ведь тебя географии учить буду, расскажу много интересного про страны, что изображены на карте.

– А арктические моря на карте есть? – спросила она чуть более заинтересованно.

– Да! Арктика, тропики, экватор, линия равноденствия – все это мы посмотрим, изучим. Один вечер посвятим письму и счету, второй – географии.

Филипп оживился, предвкушая приятные минуты в обществе Сильвии, а та, напротив, поскучнела, приняв равнодушный вид:

– Ученица я никудышная и учить меня – напрасный труд. Книжки еле-еле читаю. А вот Бетси Корни, младшая сестра Молли, третья по счету в их семье, она для тебя стала бы подарком. От книжек не отрывается. Я другой такой девчонки не знаю.

Будь Филипп похитрее, он притворился бы, что предложение о замене учениц его заинтересовало, и тогда, возможно, Сильвия пожалела бы, что отказалась от его помощи. Но он был слишком огорчен, чтобы лукавить.

– Тетя попросила, чтобы я давал уроки тебе, а не соседской девчонке.

– Что ж! Я буду учиться, если иначе нельзя. Только лучше б меня просто выпороли, и дело с концом, – был ему невежливый ответ Сильвии.

Мгновением позже она устыдилась своей вспышки неприязни, подумав, что не хотела бы умереть сегодня вечером, не помирившись с друзьями. После похорон ее не покидали мысли о внезапной смерти. Посему, инстинктивно выбрав лучший способ примирения, Сильвия сунула свою руку в ладонь Филиппа, угрюмо вышагивавшего рядом с ней. Правда, она немного испугалась, почувствовав, что он ее сжал, и поняв, что не сумеет отнять руку без «суетни», как она выражалась про себя. Так, рука об руку, они неспешно и в полном молчании дошли до фермы Хейтерсбэнк; не незамеченные Белл Робсон, которая сидела у окна с Библией на коленях. Она вслух прочитала одну главу и теперь уже не разбирала слов, даже если б захотела почитать еще. Но Белл пристально вглядывалась в сгущающиеся сумерки, и довольство, словно лунный свет, озарило ее лицо, когда она увидела дочь в сопровождении кузена.

– О том я и молюсь денно и нощно, – сказала она себе.

Однако от непривычно радостного выражения в ее чертах уже не оставалось и следа, когда она запалила свечу, чтобы оказать им более сердечный прием.

– Где папа? – спросила Сильвия, оглядывая комнату в поисках Дэниэла.

– Он ходил в Кирк-Мурсайд, чтобы мир посмотреть, как он говорит. А потом отправился на скотный двор. Теперь, когда отцу полегчало, пришел черед и Кестеру отдохнуть.

– Я беседовал с Сильвией, – доложил Филипп, не переставая думать о своем чудесном плане; у него до сих пор горела ладонь от прикосновения к ее руке. – Про то, чтобы давать ей уроки. Буду приходить сюда два раза в неделю и учить ее письму и счету.

– И географии, – добавила Сильвия, заметив про себя: «Если меня заставляют учить то, до чего мне нет никакого дела, заодно хоть узнаю про то, что мне интересно, – про Гренландские моря и сколько до них плыть».

Тем же вечером в доме с выходом в закрытый дворик, что стоял на холмистой стороне Главной улицы Монксхейвена, в небольшой опрятной комнате сидели трое с внешне схожими обстоятельствами – мать, ее единственное дитя и молодой мужчина, безмолвно страдающий от любви к ее дочери. Этот парень очень нравился Элис Роуз, но не Эстер.

Последняя по возвращении домой, где она отсутствовала всю вторую половину дня, пару минут постояла на высоких ступеньках крыльца, отбеленного до снежной белизны. Сам дом, такой же безукоризненно чистый, вклинивался в пространство, которое требовало в его конструкции различных выступов и асимметрий, чтобы обеспечить достаточный доступ света во внутренние помещения; и если местоположение в темном тесном углу могло бы служить оправданием неухоженности, у дома Элис Роуз таковое имелось. Однако маленькие ромбовидные стекла в створчатом окне были столь светлыми и прозрачными, что большой куст душистой герани благополучно рос и зеленел, разве что цвел плохо. Эстер показалось, что воздух в доме пропитан ароматом ее листьев, когда она, собравшись с духом, открыла входную дверь. Может быть, потому, что молодой квакер, Уильям Кулсон, растирал один листик между большим и указательным пальцами, ожидая, когда Элис продолжит диктовку. Ибо пожилая женщина, которой, судя по ее бодрой наружности, еще жить да жить, торжественно диктовала свое завещание и последнее волеизъявление.

О завещании она подумывала уже много месяцев: ей было что оставить, помимо домашней мебели. Кое-какие деньги, что хранились у ее кузенов Джона и Джеремаи Фостеров: именно они предложили ей сделать то, чем она сейчас занималась. Она попросила Уильяма Кулсона изложить на бумаге ее пожелания, и он согласился, хотя не без страха и трепета, понимая, что посягает на привилегию законников: насколько ему было известно, его могли преследовать судебным порядком за то, что он составляет завещание, не имея на то лицензии, подобно тем, кто торгует вином и крепким алкоголем, не получив официального разрешения на такую деятельность. Он посоветовал Элис прибегнуть к услугам юриста, но та ответила:

– Это будет стоить мне пять фунтов стерлингов, а ты и сам прекрасно справишься, если станешь аккуратно записывать мои слова.

И вот в прошлую субботу, по ее желанию, Кулсон купил качественную веленевую бумагу с черной окантовкой. Теперь он сидел, ожидая, когда она начнет диктовать, и, сам пребывая в серьезных раздумьях, почти неосознанно вывел в верхней части листа витиеватое изображение орла с распростертыми крыльями, которое научился рисовать в школе.

– Ты что это там делаешь? – вдруг спохватилась Элис.

Он молча показал ей свое творение.

– Это пустое, – заявила она. – С таким рисунком завещание, чего доброго, сочтут недействительным. Люди подумают, что я не в своем уме, если увидят в верхней части растопыренные крылья с финтифлюшками. Пиши: «Это нарисовал я, Уильям Кулсон, а не Элис Роуз, пребывающая в здравом уме».

– Не думаю, что это необходимо, – заметил Уильям, но изложил слово в слово все, что она сказала.

– Записал, что я нахожусь в здравом уме и ясном сознании? Тогда нарисуй символ триединства и пиши: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

– Разве правильно так начинать завещание? – испуганно спросил Кулсон.

– Мой отец, и отец моего отца, и мой муж – все так начинали свои завещания, и я не намерена изменять семейной традиции, потому что они были благочестивые люди, хоть муж мой и слыл человеком епископальных убеждений.

– Сделано, – доложил Уильям.

– Дату поставил? – спросила Элис.

– Нет.

– Тогда пиши: третьего дня девятого месяца. Ну что, готов?

Кулсон кивнул.

– Я, Элис Роуз, оставляю свою мебель (то есть свою кровать и комод, потому как твоя кровать и твои вещи принадлежат тебе), а также скамью, кастрюли, кухонный шкаф, стол, чайник и всю остальную обстановку в доме моей законной и единственной дочери, Эстер Роуз. По-моему, благоразумно оставить ей все это, как ты считаешь, Уильям?

– Совершенно с вами согласен, – ответствовал тот, не переставая писать.

– А ты получишь скалку и доску для раскатки теста, потому как ты обожаешь пудинги и пироги. Эта утварь послужит твоей жене после того, как меня не станет, и надеюсь, она будет достаточно долго варить лапшу, ибо это и есть мой секрет, а тебе трудно угодить.

– Я не думал о женитьбе, – сказал Уильям.

– Женишься, никуда не денешься, – бросила Элис. – Ты любишь горячую пищу, домашний уют, а мало кто, кроме жены, будет заботиться о тебе так, чтобы ты был доволен.

– Я знаю, кто мог бы угодить мне, – вздохнул Уильям, – только вот я ей не угоден.

Элис пристально посмотрела на него поверх очков, которые она надела, чтобы лучше думалось о том, как ей распорядиться своим имуществом.

– Про Эстер нашу думаешь, – без обиняков заявила она.

Уильям чуть вздрогнул, но поднял голову и встретил ее взгляд.

– Эстер я совсем не нравлюсь, – подавленно произнес он.

– А ты потерпи немного, мой мальчик, – ласково промолвила Элис. – Молодые женщины порой сами не знают, чего хотят. Твой с ней союз был бы мне по сердцу, а Господь до сего времени был добр ко мне, и, думаю, Он позволит этому случиться. Но ты сам не очень показывай, что сохнешь по ней. Порой мне кажется, что ее утомляют твои взгляды и вздохи. Будь мужчиной, веди себя так, будто у тебя много других забот и недосуг страдать по ней, и она станет больше тебя уважать. А теперь очини перо и продолжим. Я завещаю… ты написал в начале «завещаю»?

– Нет, – отвечал Уильям, снова подняв голову. – Вы не говорили писать «завещаю»!

– Тогда завещание не будет иметь законной силы, и мою мебель отвезут в Лондон и передадут в суд, и Эстер ничего не достанется.

– Я могу переписать, – сказал Уильям.

– Да, перепиши начисто и подчеркни, чтоб было ясно: это именно мои слова. Сделал? Теперь продолжим. Я завещаю свой сборник проповедей в переплете из отменной телячьей кожи, что лежит на третьей полке в угловом шкафу справа от очага, Филиппу Хепберну. Полагаю, он любит читать проповеди, равно как ты любишь проваренную лапшу из воздушного теста, а мне бы хотелось каждому из вас оставить что-то на память о себе. Написал? Так, теперь что касается моих кузенов Джона и Джеремаи. Добра у них много, но они оценят то, что я оставлю им, если только мне удастся вспомнить, что они хотели бы получить. Слышишь?! Не Эстер ли наша пришла? Убери скорей! Не хочу, чтобы она расстроилась, узнав, чем я тут занимаюсь. Вернемся к завещанию в следующий первый день[38]; несколько дней отдохновения уйдет на то, чтобы составить его, за это время я, глядишь, придумаю, что завещать кузенам Джону и Джеремае.

Эстер, как и было сказано, пару минут постояла на крыльце, прежде чем отворить дверь. Переступив порог, она не увидела признаков необычной деятельности – чтобы кто-то что-то писал; только Уилл Кулсон, покрасневший до ушей, выглядел удрученным и источал запах размятого листика герани.

Энергичным шагом, с притворной живостью в лице, которую она придала своим чертам, специально задержавшись на крыльце, Эстер прошла в комнату. Однако оживленность вместе с румянцем на щеках быстро исчезла, и острый глаз матери мгновенно подметил печать тягостной заботы на ее бледном лике.

– Горшок я оставила на очаге; чай уж, наверно, невкусный стал, я ведь с час назад его заварила. Бедняжка, как же ты утомилась, тебе непременно нужно взбодриться чашкой хорошего чая. Тяжело было сидеть с Бетси Дарли, да? Как она переносит свое горе?

– Переживает до боли в сердце, – ответила Эстер, снимая шляпу и аккуратно складывая свой плащ, чтобы убрать их в большой дубовый сундук (или «ящик», как его называли), где она хранила эту свою верхнюю одежду от воскресенья до воскресенья.

Только она открыла сундук, из него выплыл душистый аромат сухих розовых лепестков и лаванды. Уильям подскочил к ней, чтобы придержать тяжелую крышку. Она подняла голову и, взглянув на него с безмятежностью во взоре, поблагодарила за помощь. Потом взяла низкий табурет и села у очага, спиной к окну.

Очаг поражал такой же безупречной белизной, как и крыльцо; все черные части решетки были тщательно отполированы; все медные детали, например ручка духовки, были начищены до блеска. Мать Эстер принесла черный керамический чайничек, в котором упревал чай, и поставила его на стол, где уже стояли четыре чашки с блюдцами, большая тарелка хлеба и сливочное масло. Они сели за стол и, склонив головы, пару минут помолчали.

Когда они, помолившись про себя, собрались приступить к еде, Элис, как бы невзначай, а на самом деле с замиранием сердца от жалости к дочери, произнесла[39]:

– Думаю, Филипп будет к чаю с минуту на минуту, если уже идет.

Уильям внезапно посмотрел на Эстер, ее мать старательно отводила взгляд в сторону.

– Он пошел в Хейтерсбэнк, к своей тете, – спокойно сообщила Эстер. – Я встретила его у Мосс-Брау с его кузиной и Молли Корни.

– Он частенько там бывает, – заметил Уильям.

– Да, наверно, – согласилась Эстер. – Он и его тетя родом из Карлейля[40] и здесь, в чужих краях, должны держаться вместе.

– Я видел его на похоронах Дарли, – доложил Уильям.

– Туда много народу направлялось, – сказала Элис. – Почти как во время выборов. Я как раз возвращалась с собрания, когда они поднимались по церковной лестнице. Моряка того встретила, который, как говорят, ответил насилием на насилие и совершил убийство. Бледный как привидение, но то ли от телесных ран, то ли грехи замучили – не мне судить. А к тому времени, когда я вернулась и села читать Библию, народ уже шел назад. Четверть часа, наверно, все топали и топали.

– Говорят, Кинрэйд пулю в бок получил, – промолвила Эстер.

– Вряд ли это тот самый Чарли Кинрэйд, которого я знавал в Ньюкасле, – произнес Уильям Кулсон, внезапно встрепенувшись, ибо в нем проснулось любопытство.

– Не знаю, – отвечала Эстер. – Все его называют просто Кинрэйдом; а Бетси Дарли говорит, что он самый отважный гарпунщик из всех, кто с этого берега отправлялся в Гренландские моря. Но в Ньюкасле он бывал, потому как, помнится, она говорила, что ее несчастный брат там с ним познакомился.

– А ты откуда его знаешь? – поинтересовалась Элис.

– Если это тот самый Чарли, я его ненавижу, – заявил Уильям. – Он встречался с моей несчастной сестрой, она уж два года как в могиле. Потом бросил ее ради другой, и это разбило ей сердце.

– Теперь по нему не скажешь, что он когда-нибудь снова сможет предаваться таким забавам, – заметила Элис. – Господь его предупредил. Призовет ли он его к себе, кто знает. Но, на мое разумение, выглядит он так, будто его призвали и он скоро уйдет.

– Значит, с сестрой моей встретится, – мрачно заключил Уильям, – и, надеюсь, Господь ясно даст ему понять, что он убил ее так же верно, как тех моряков; и если на том свете убийц настигает скрежет зубовный[41], думаю, ему воздастся по заслугам. Плохой он человек.

– Бетси сказала, лучше друга у ее брата не было; и он просил передать ей, что обещает навестить ее, как только встанет на ноги.

Но Уильям лишь покачал головой и повторил свои последние слова:

– Плохой он человек, плохой.

Филиппа, когда он в то воскресенье вечером вернулся домой, встречала одна только Элис. В ее доме ко сну отходили в девять, а теперь уже с этого часа минуло десять минут. Вид у Элис был недовольный и суровый.

– Поздно ты, парень, – отрывисто упрекнула она его.

– Простите. От дома дяди путь неблизкий, да и часы у нас разные, – объяснил он, доставая свои часы, чтобы сравнить их с ликом полной луны, по которой Элис определяла время.

– Про дядю твоего ничего не знаю, а ты пришел поздно. Бери свечу и иди.

Филипп пожелал ей спокойной ночи. Если Элис и ответила, он не услышал.