Читать книгу Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл - Страница 10

Прошло две недели. Зима быстро приближалась. Обитателям унылых северных ферм нужно было многое успеть, прежде чем ноябрьская погода сделает дороги непроходимыми для повозок, запряженных полуголодными лошадьми. Собранный на дальних болотах торф подсыхал, дожидаясь времени, когда его можно будет занести в дом; сухие листья папоротника запасали в качестве подстилки для скота, поскольку солома в тех краях была редкостью, а потому очень ценилась; даже кровли там крыли вереском. Следовало засолить мясо, пока оно имелось в наличии, ведь в отсутствие кормовых репы и свеклы яловых коров забивали сразу же, как только они доедали траву на летних пастбищах; так что хорошие хозяйки мариновали говядину к Рождеству еще до Дня святого Мартина. Зерно следовало смолоть, пока его еще можно было довезти до дальней мельницы, а большие полки под потолком – заполнить овсяными лепешками. В самом конце, уже после вторых морозов, начинался забой свиней: на севере принято считать, что лед, заготовленный при первых заморозках, обязательно растает, а хранимое с его помощью мясо испортится; как говорят северяне, первый мороз – никудышный.

После последнего события можно было вздохнуть свободно. Дом был убран в последний раз за осень и блестел сверху донизу; торф был привезен, как и уголь из Монксхэйвена; дрова заготовили, зерно перемололи; окорока, голову и ноги свиньи, что была щедро откормлена лично матушкой Робсон, засолили, а мясник с радостью купил лучшие части туши; но даже после того, как он увез их, кладовая Хэйтерсбэнка просто ломилась от яств, и Белл, заглянув в нее однажды утром, спросила мужа:

– Как думаешь, понравятся раненому бедняге из Мшистого Уступа мои колбасы? Они получились на славу, ведь я приготовила их по старинному камберлендскому рецепту, который в Йоркшире еще не знают.

– Все-то ты держишься за свои камберлендские порядки, – отозвался муж; однако идея ему понравилась. – Впрочем, у больных и правда то и дело возникают причуды, так что, возможно, Кинрейд будет рад колбасам. Я знавал людей, которые, хворая, ели улиток.

Для комплимента это прозвучало довольно странно, однако Дэниел тут же добавил, что не против сам отнести колбасы, когда станет слишком поздно для других дел. Сильвии очень хотелось сопроводить отца, но заговорить об этом она отчего-то не решалась. Когда уже начало смеркаться, девушка пришла к матери и попросила дать ей ключ от огромного бюро, которое стояло в доме на почетном месте; впрочем, оно не использовалось по прямому назначению, а служило вместо этого хранилищем лучших нарядов и новых скатертей да постельного белья.

– Зачем тебе ключи? – спросила Белл.

– Хочу взять одну из дамастовых салфеток.

– Из лучших салфеток, сотканных моей матерью?

– Да! – ответила Сильвия, краснея. – Я подумала, что колбасы будут отлично на ней смотреться.

– Хорошая чистая салфетка из домашней пряжи подойдет для этого лучше, – отозвалась Белл, гадая, что нашло на девчонку: колбасы предназначены для того, чтобы их есть, а не для того, чтобы любоваться ими, будто книжной иллюстрацией.

Ее замешательство, вероятно, стало бы еще сильнее, если бы она увидела, как Сильвия крадется к небольшому цветнику, который Кестер по ее просьбе разбил у стены с солнечной стороны дома, и срывает там пару астр и бутон чайной розы, уцелевшие в мороз благодаря близости кухонного очага, после чего тихонько, так, чтобы мать этого не заметила, приподнимает салфетку, которой была накрыта корзинка с колбасой и парой свежих яиц, и прячет свои осенние цветы в одной из складок.

Закончив дневную трапезу (чай считался воскресным угощением), полностью оправившийся после приступа ревматизма Дэниел приготовился идти в Мшистый Уступ, но, когда он уже брал в руки трость, его взгляд привлекло выражение немой тоски на лице Сильвии, значение которого отец, сам того не осознавая, понял верно.

– Женушка, – сказал он, – девчонке ведь нечего делать, правда? Она вполне могла бы надеть свой плащ и пойти со мной. Увиделась бы с Молли… Пускай составит мне компанию.

Белл задумалась.

– Нужно еще закончить пряжу для твоих чулок; впрочем, Сильвия может пойти с тобой, а с пряжей я сама разберусь, ведь мне-то уж точно нечем заняться.

– Тогда одевайся побыстрее да пойдем, – сказал Дэниел дочери.

Сильвии не нужно было повторять. Стрелой слетев вниз, она надела свой новый красный плащ и накинула капюшон, чтобы скрыть счастливое и в то же время зардевшееся от смущения лицо.

– Не надо бы надевать новый плащ на ночную прогулку в Мшистый Уступ, – сказала Белл, качая головой.

– Мне снять его и надеть шаль? – спросила Сильвия с легкой тоской в голосе.

– Нет-нет, пойдем! – возразил Дэниел. – Нет у меня времени на ваши переодевания. За мной, Лэсси, за мной! – позвал он собаку.

С часто бьющимся сердцем Сильвия вышла из дома танцующей походкой; ей приходилось сдерживать шаг, чтобы размеренно шедший Дэниел не остался далеко позади. Чистое ясное небо было усеяно тысячей звезд; покрытая инеем трава хрустела под ногами; поднявшись на холм, отец и дочь увидели распростершееся внизу море. Ночь была очень тихой, и далекие потрескивания и шорохи разносились в воздухе на большое расстояние и казались куда ближе, чем были на самом деле. С корзинкой в руке Сильвия напоминала маленькую Красную Шапочку. Ее отец был не в настроении беседовать и даже не пытался притвориться, будто это не так; однако и девушка погрузилась в собственные мысли, от которых беседа отвлекла бы ее.

Спокойный монотонный шум разбивавшихся о прибрежные утесы волн, сменявшийся шорохом, с которым вода отступала по усыпанному галькой песку, медленная, размеренная поступь отца, легкое топотание Лэсси – все это увлекло Сильвию в мир грез, которые, впрочем, были слишком неопределенными, чтобы она сама могла их осознать. Наконец они добрались до Мшистого Уступа; неожиданно вздохнув, девушка прервала свои мечтания и последовала за отцом к огромному дому, который ночью выглядел привлекательнее, чем днем. Огонь в очаге всегда горел сильнее, чем нужно, впрочем, его отблески, равно как и свет свечей, оставляли в тени менее приглядные аспекты жизни столь безалаберной семьи, которая, несмотря на неорганизованность, всегда была рада визиту друзей; поприветствовав Дэниела и Сильвию, миссис Корни тут же задала вполне уместный вопрос:

– Чем изволите угоститься? Эх! Муженек огорчится, узнав, что вы приходили в его отсутствие. Он-то отправился в Хорнкасл[26], чтобы продать жеребят, и не вернется до завтрашней ночи. Но Чарли Кинрейд, за которым мы ухаживаем, здесь, а сыновья вот-вот вернутся из Монксхэйвена.

Сказанное было адресовано Дэниелу, который, как знала миссис Корни, считал для себя приемлемой лишь мужскую компанию. Когда молодость уходит, для необразованных людей, чьи интересы не простираются дальше повседневности, вполне естественно не находить удовольствия в общении с противоположным полом. Мужчины могут рассказать друг другу много такого, чего женщины с их точки зрения (основанной на традиции и личном опыте) не поймут; даже во времена куда более поздние, чем те, о которых я пишу, фермеры с презрением сочли бы беседы с женщинами пустой тратой времени; мужчины более склонны делиться мыслями с сопровождающей их на протяжении дня пастушьей собакой, ставшей своеобразным немым наперсником. Принадлежавшая Робсону Лэсси легла у ног хозяина и, положив морду на лапы, внимательно наблюдала за подготовкой к трапезе, которая, к вящему разочарованию собачьего сердца, состояла лишь из напитков и сахара.

– Где девчонка? – спросил Робсон, пожав руку Кинрейду и обменявшись парой слов с ним и миссис Корни. – Она принесла корзинку с колбасами, приготовленными моей женушкой, – а та по колбасам мастерица; готов поспорить, что равной ей не сыскать во всей округе!

В отсутствие жены Дэниел готов был хвалить ее, чего ни за что не стал бы делать при ней. Однако Сильвия, быстро смекнув, как миссис Корни может истолковать такую похвалу кулинарных талантов ее матери, выступила из тени со словами:

– Матушка подумала, что вы, возможно, еще не забили свинью, а колбасы всегда по вкусу тем, кто нездоров, и…

Девушка могла бы продолжать еще долго, однако почувствовала на себе полный теплоты и восхищения взгляд Кинрейда. Она замолчала, и заговорила миссис Корни.

– В этом году мне не из чего было готовить колбасы, иначе я могла бы с кем угодно посостязаться в этом умении. Йоркширские окорока славятся повсюду, и я ни одной женщине не позволю сказать, что она делает колбасы лучше меня. Но, как я и сказала, мне не из чего было их готовить, ведь наш кабанчик, которого я откармливала и всячески холила, который сейчас весил бы четырнадцать стоунов[27] и ни унцией меньше и который знал меня не хуже любого христианина, тот самый кабанчик, которому я сейчас перед вами воздала такую хвалу, забился в припадке за неделю до Дня святого Михаила да и помер, словно в насмешку надо мной; а следующий не будет готов к забою еще полтора месяца. Так что я очень признательна вашей женушке – как, уверена, и Чарли, пусть он и пошел на поправку с тех пор, как мы стали его здесь выхаживать.

– Мне уже гораздо лучше, – сказал Кинрейд. – В ближайшее время я снова смогу задать вербовщикам трепку.

– Но люди говорят, что они покажутся на этом побережье еще нескоро, – отозвался Дэниел.

– Мне сказали, что они отправились в Халл, – произнес Кинрейд. – Но вербовщики – хитрые мерзавцы и могут вернуться в самый неожиданный момент. И вернутся.

– Погляди! – сказал Дэниел, демонстрируя искалеченную руку. – Вот цена, которую мне пришлось заплатить за то, чтобы не участвовать в Американской войне.

И он начал хорошо известную Сильвии историю: Робсон рассказывал о том, как искалечил себя, чтобы избежать вербовки, каждому новому знакомому, признавая, что навредил себе не меньше, чем вербовщикам, ведь ему пришлось оставить море, в сравнении с которым жизнь на суше – сплошная скука. Он не успел дослужиться до звания, при котором неспособность взбираться на мачту, метать гарпун или стрелять из пушки не имела бы большого значения, так что Дэниелу следовало бы быть благодарным за то, что кстати полученное наследство позволило ему стать фермером, однако в его глазах это было унижением. Но общение с моряками согревало ему душу, о чем Дэниел и сказал главному гарпунеру, сопроводив эти слова настойчивым приглашением посетить Хэйтерсбэнк в любое удобное время, коль уж Кинрейд все равно пока что вынужден оставаться на суше.

Сильвия, притворяясь, будто секретничает с Молли, на самом деле внимательно прислушивалась к беседе отца с гарпунером; услышав, как Дэниел пригласил Кинрейда к ним в гости, девушка еще больше навострила уши.

– Я очень вам благодарен, – ответил Чарли, – и, быть может, однажды вечером и в самом деле к вам загляну; но, как только мне станет лучше, я сперва должен буду повидаться со своими родичами, которые живут в Каллеркоутсе, что находится неподалеку от Ньюкасла-на-Тайне.

– Что ж! – произнес Дэниел, вставая; этим вечером он был необычно сдержан в том, что касалось выпивки. – Ты повидаешься с ними, обязательно повидаешься! А если заглянешь ко мне – я буду счастлив тебя видеть. У меня нет мальчишек, которые составили бы мне компанию, – лишь одна-единственная дочь. Сильвия, иди сюда, покажись этому юноше!

Сильвия выступила вперед, красная как роза, и Кинрейд тут же узнал в ней хорошенькую юную девушку, что так горько плакала на могиле Дарли. С моряцкой галантностью он встал, а она застенчиво замерла рядом с отцом, едва смея поднять свои огромные нежные глаза, чтобы взглянуть гарпунеру в лицо. Чарли все еще вынужден был опираться на стол, чтобы устоять на ногах, однако Сильвия отметила, что он выглядит гораздо лучше, чем раньше, – более молодым и не таким изможденным. Его лицо было круглым и выразительным, кожа – обветренной и загорелой, пусть в тот миг Чарли и выглядел бледным, а живые проницательные глаза и вьющиеся, почти курчавые волосы были темными. Кинрейд улыбнулся Сильвии, сверкнув белыми зубами, – приятная дружеская улыбка узнавания; впрочем, при виде нее девушка покраснела еще сильнее и опустила голову.

– Я с радостью приду к вам, сэр. Думаю, подобная прогулка пойдет мне на пользу, если морозная погода продержится и дальше.

– Вот именно, мой мальчик, – произнес Робсон, пожимая ему руку, которую Кинрейд затем протянул и Сильвии.

Девушке не оставалось ничего иного, кроме как тоже дружески ее пожать.

Молли проводила подругу до двери и, когда они оказались на улице, на мгновение задержала ее со словами:

– Красивый, правда? Я так рада, что вы с ним увиделись, ведь на следующей неделе Чарли отправится в Ньюкасл и еще в какое-то местечко неподалеку.

– Но разве он не сказал, что заглянет к нам как-нибудь вечером? – спросила Сильвия, немного испугавшись.

– Ага; я прослежу за этим, не бойся. Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились получше. Таких собеседников, как Чарли, еще поискать. Я напомню ему об обещании к вам заглянуть.

Почему-то это повторенное дважды обещание напомнить Кинрейду о данном им слове навестить ее отца отчасти лишило Сильвию удовольствия от предвкушения этого визита. Впрочем, разве не естественно, что Молли Корни хотелось, дабы ее подруга познакомилась с мужчиной, которого Сильвия считала почти что ее женихом?

Шагая домой, Сильвия снова погрузилась в размышления, и возвращение из Мшистого Уступа прошло так же тихо, как и путь туда. Единственным отличием было то, что теперь в небе над их головами искрилось яркое северное сияние, и оно – или же рассказы Кинрейда о плавании на китобойном судне – вызвало в памяти Дэниела Робсона морскую песенку с рефреном «люблю качаться на волнах», которую он и напевал себе под нос тихим, лишенным мелодичности голосом. Белл встретила их у двери.

– Вот вы и вернулись! Приходил Филип, чтобы поучить тебя счету, Сильвия; он побыл здесь некоторое время, ожидая, когда ты вернешься.

– Мне очень жаль, – ответила девушка скорее из-за недовольного тона матери; саму ее и урок, и досада кузена не слишком волновали.

– Он сказал, что придет завтра вечером. Тебе следует помнить, когда именно придет Филип, ведь путь к нам слишком долог, чтобы проделывать его понапрасну.

Услышав о намерениях Филипа, Сильвия хотела повторить, что ей очень жаль, однако сдержалась, всей душой надеясь, что Молли не станет торопить главного гарпунера, дабы тот выполнил обещание уже следующим вечером, ведь присутствие Филипа могло все испортить; вдобавок если Кинрейд будет сидеть с ее отцом, пока она будет заниматься, он может догадаться, какая она тупица.

Впрочем, опасения девушки были напрасными. Следующим вечером пришел только Хепберн; Кинрейда не было. Обменявшись несколькими словами с тетушкой, Филип достал свечи, которые, как и обещал, принес с собой, книги и пару гусиных перьев.

– Зачем ты принес с собой свечи? – спросила Белл с легкой обидой в голосе.

Хепберн улыбнулся.

– Сильвия подумала, что нам придется перевести их немало, и по этой причине не хотела учиться. Оставшись дома, я бы все равно использовал эти свечи, так что просто захватил их с собой.

– Коль так, ты можешь унести их обратно, – сказала Белл коротко, задувая свечу, которую зажег молодой человек, и ставя вместо нее на столик свою собственную.

Поймав на себе недовольный взгляд матери, Сильвия решила весь вечер быть послушной, хоть и затаила на кузена обиду из-за вынужденного хорошего поведения.

– Что ж, Сильвия, вот тетрадь с изображенным на ней лондонским Тауэром, которую ты заполнишь самым красивым почерком во всем Северном Йоркшире.

Девушка, нисколько не воодушевленная такой перспективой, сидела молча.

– А вот перо, почти самопишущее, – продолжил Филип, пытаясь развеселить кузину.

Он усадил ее как надо.

– Не клади голову на левую руку, так ты никогда не сможешь писать ровно.

Впрочем, даже сев так, как сказал ей Филип, Сильвия не проронила ни слова.

– Ты устала? – спросил молодой человек голосом, в котором странным образом сочетались раздражение и забота.

– Да, очень, – был ответ.

– Но с чего бы это? – отозвалась Белл, все еще обиженная тем, что дочь выставила ее недостаточно гостеприимной; к тому же она любила племянника и испытывала глубокое уважение к знаниям, которые ей так никогда и не удалось получить в полной мере.

– Матушка! – выпалила Сильвия. – Какой прок от того, чтобы исписать целую страницу словом «Авденаго», «Авденаго», «Авденаго»?[28] Была бы от этого польза, я попросила бы отца отправить меня в школу; но мне не хочется учиться.

– Учение – это весьма полезное занятие. Мои мать и бабка получили образование, но потом наша семья покатилась по наклонной, и мы с матерью Филипа выучиться не смогли; однако ты, дитя, будешь учиться, таково мое решение.

– У меня пальцы занемели, – пожаловалась Сильвия, поднимая маленькую ручку и тряся ею в воздухе.

– Тогда давай займемся правописанием, – предложил Филип.

– Какой от него прок? – капризным тоном спросила Сильвия.

– Как это какой? Оно помогает человеку читать и писать.

– А какой прок от чтения и письма?

Мать бросила на девушку еще один суровый взгляд из тех, которыми, несмотря на спокойный нрав, иногда осаживала непокорную дочь, и Сильвии пришлось взять книгу и просмотреть столбец, указанный Филипом; впрочем, как она справедливо рассудила, задание ей может дать и один человек, но вот заставить учиться не смогут и двадцать; сев на край стола, девушка рассеянно уставилась на огонь. Однако мать направилась к столу, чтобы взять что-то из его ящиков, и, проходя мимо дочери, тихо сказала:

– Сильви, будь умницей. Я очень уважаю ученость, а отец никогда не отправит тебя в школу, ведь вдвоем со мной ему будет слишком тоскливо.

Если сидевший к ним спиной Филип и услышал эти слова, он оказался достаточно тактичным для того, чтобы никак этого не продемонстрировать. И такт его был вознагражден: очень скоро Сильвия стояла перед ним с книгой в руке, готовая показать, как она читает. Филип тоже поднялся, слушая, как его кузина медленно произносит слова по буквам, и помогая ей, когда на ее лице появлялось по-детски милое замешательство. Чтецом бедняжке Сильвии, похоже, никогда не стать, и Филипу, несмотря на то что он сам вызвался быть ее учителем, пришли на ум слова возлюбленного Джесс МакФарлейн:

И все же он помнил, как важно образование дочери для его тетушки, да и самому ему было очень приятно обучать столь милую его сердцу и столь хорошенькую, хоть и своенравную девицу.

По этой причине Филипу, вероятно, было не слишком приятно видеть, какая радость обуяла Сильвию, когда урок, который он и так решил сократить, чтобы не слишком ее утомлять, закончился. Танцующей походкой она приблизилась к матери, слегка отклонила ее голову назад и поцеловала в щеку, после чего с вызовом сказала Филипу:

– Если я когда-нибудь напишу тебе письмо, в нем не будет ничего, кроме «Авденаго! Авденаго! Авденаго!».

Однако в тот самый миг ее отец вернулся вместе с Кестером с дальней вылазки на вересковые пустоши, которую они совершили, дабы приглядеть за овцами, оставленными пастись там до тех пор, пока морозы не станут по-настоящему сильными. Дэниел устал, как и Лэсси с Кестером; работник, с трудом переставляя ноги и приглаживая волосы, проследовал за хозяином в дом и, сев на скамью с другой стороны кухонного стола, стал вместе с ним терпеливо дожидаться ужина, состоявшего из каши с молоком. Сильвия тем временем подманила бедную, стершую все лапы Лэсси и покормила ее; впрочем, собака так устала, что едва могла есть. Филип уже собирался уйти, но Дэниел жестом остановил его:

– Присядь, парень. После того как я поем, мне хотелось бы услышать новости.

Взяв свое шитье, Сильвия устроилась рядом с матерью за маленьким круглым столиком, на котором стояла слабо светившая масляная лампа. Никто из собравшихся не нарушал молчания, ведь каждый был занят своим делом. Занятие Филипа заключалось в том, что он пристально смотрел на Сильвию, так, словно желал запомнить каждую черточку ее лица.

Когда каши в огромной миске не осталось, Кестер зевнул и, пожелав всем доброй ночи, отправился на свой чердак над коровником. Филип достал еженедельную йоркскую газету и принялся читать последние сводки с бушевавшей в то время войны. Для Дэниела это было одним из величайших наслаждений: сам он читал довольно хорошо, однако, одновременно разбирая слова и пытаясь понять прочитанное, он слишком сильно утомлялся. Робсон мог либо читать, либо вдумываться в то, что читали ему вслух; чтение особого удовольствия ему не доставляло; то ли дело слушать.

Кроме того, Дэниел был полон ура-патриотизма, пусть и не знал, за что сражались англичане. Впрочем, в те дни любой истинный патриот был рад войне с французами по любому поводу или даже без оного. Сильвию с матерью такие высокие материи не занимали: местные новости – например, кража яблок из знакомого им сада в Скарборо[30] – интересовали их гораздо больше, чем битвы Нельсона в северных морях.

Филип читал газету высоким, неестественным голосом, лишавшим слова реального содержания; ведь даже знакомые выражения становятся незнакомыми и не передают никаких идей, если произносить их натужно или манерно. Филип в некоторой мере был педантом, однако педантичность его отличалась простотой, которую не всегда встретишь у самоучек и которая способна вызвать интерес у любого, кто знал, каких трудов стоило этому молодому человеку получить знания, которыми он так гордился; Филип читал латинские фразы с такой легкостью, словно они были написаны на английском, с удовольствием выговаривал многосложные слова, пока внезапно краем глаза не заметил, что Сильвия сидит, откинув голову назад, открыв хорошенький розовый ротик и закрыв глаза; иными словами, девушка уснула.

– Ай! – сказал фермер Робсон. – Чтение и меня едва не усыпило. Мать разозлилась бы, если бы я сказал тебе, что ты заслужил поцелуй; но во времена своей молодости я бы поцеловал уснувшую хорошенькую девушку прежде, чем ты успел бы сказать «Джек Робисон»[31].

Услышав эти слова, Филип задрожал и взглянул на тетушку. Одобрения с ее стороны он так и не дождался; впрочем, она встала и, притворившись, будто ничего не слышала, помахала племяннику рукой и пожелала ему доброй ночи. От скрежета передвигаемых по каменному полу стульев Сильвия открыла глаза, сконфуженная и раздосадованная смехом отца.

– Ай, девочка! Славно ты это придумала – уснуть в присутствии молодого парня. Филип-то, небось, уже размечтался.

Залившись краской, Сильвия обернулась к матери, пытаясь прочесть что-нибудь по ее лицу.

– Отец просто шутит, – произнесла та. – У Филипа очень хорошие манеры.

– Ему же лучше, – отозвалась Сильвия, сердито сверкнув глазами на кузена. – Ведь, прикоснись он ко мне, я бы никогда больше слова ему не сказала.

Впрочем, она все равно выглядела глубоко оскорбленной.

– Фу-ты ну-ты! Девицы нынче такие недотроги; в мое-то время они не видели в поцелуе ничего страшного.

– Доброй ночи, Филип, – сказала Белл Робсон, сочтя этот разговор неподобающим.

– Доброй ночи, тетушка; доброй ночи, Сильви!

Однако Сильвия повернулась к кузену спиной, и он едва сумел выдавить из себя пожелание доброй ночи Дэниелу, спровоцировавшему столь неприятное окончание вечера, который до этого был таким славным.