Читать книгу Север и Юг - Элизабет Гаскелл - Страница 11

Мистер Торнтон покинул дом, не заходя в гостиную. Он сильно опаздывал и торопился в Крэмптон. Он беспокоился, что недостаток пунктуальности может быть воспринят как пренебрежительное отношение к новому другу. Ему хотелось быть пунктуальным, хотелось показать, как он уважает своего нового друга. Церковные часы пробили половину восьмого, а он уже стоял у дверей, вслушиваясь в шаги Диксон, всегда нарочито медлительные, когда ей приходилось унижать себя, открывая дверь. Мистера Торнтона проводили в маленькую гостиную, где его сердечно приветствовал мистер Хейл. Он представил гостя своей жене, миссис Хейл пробормотала еле слышно несколько слов, впрочем, она была так бледна и так куталась в шаль, что мистер Торнтон тут же простил ей ее холодность.

Маргарет зажгла лампу, и в центре полутемной комнаты образовался островок теплого золотистого света. Окна были зашторены, как это принято в сельских домах, и ночная тьма осталась снаружи, за стеклами. Мистер Торнтон не мог не сравнивать мысленно эту комнату с той, которую только что покинул. Столовая в его доме была обставлена красивой и дорогой, хотя и несколько громоздкой мебелью, но ни одна деталь в ее обстановке не выдавала присутствия женщин в доме, кроме разве что кресла у окна, где обычно восседала его мать. Конечно, его мать устроила все в доме по своему вкусу, и он был вполне доволен обстановкой, столовая соответствовала своему предназначению – там можно было и перекусить на скорую руку, и угостить друзей, и дать роскошный обед, а эта маленькая гостиная была обставлена весьма скромно, и все же… все же она была в два., нет, в двадцать раз прекрасней, чем любая комната в доме Торнтонов, и намного удобнее. Здесь не было ни зеркал, ни позолоты, ни даже кусочка стекла, отражающего свет, сверкающего, как вода в солнечный день. Однотонные обои теплых тонов, ситцевые шторы, привезенные из Хелстона, в тон которым была подобрана обивка стульев. Небольшой столик с секретером у окна напротив двери, на противоположной стороне – этажерка с высокой белой китайской вазой, из которой свисали ветки английского плюща, бледно-зеленой березы и медного цвета листья бука. Прелестные корзинки для рукоделия стояли у кресел, на столе, в совершенном беспорядке, лежало несколько книг, как будто их только что сюда положили. За приоткрытой дверью можно было увидеть другой стол, накрытый к чаю белой скатертью, на ней красовались вазочка с кокосовыми пирожными и корзина, наполненная апельсинами и румяными американскими яблоками на подстилке из зеленых листьев.

Мистеру Торнтону стало ясно, что все эти милые мелочи были привычны в их семье, и он подумал, что к ним, несомненно, приложила руку Маргарет. Она стояла возле чайного столика в бледно-розовом муслиновом платье, не пытаясь вступить в разговор, занятая исключительно приготовлением чая, и ее гладкие, цвета слоновой кости руки двигались меж белых чашек красиво, бесшумно и грациозно. На одной руке был браслет, который постоянно падал на тонкое запястье. Мистер Торнтон наблюдал за перемещениями этого беспокойного украшения с большим вниманием и почти не слушал ее отца. Казалось, будто его заворожило то, как она нетерпеливо поправляла браслет, как он туго охватывал ее нежную руку, а затем, ослабев, снова сползал. Мистер Торнтон готов был воскликнуть: «Он снова падает!» Он почти пожалел, когда его пригласили к столу, помешав наблюдать за Маргарет. Она подала ему чашку, храня на лице гордое и неприступное выражение, но как только его чашка опустела, она тут же заметила это и снова наполнила ее. Ему очень хотелось попросить ее сделать для него то, что она сделала для своего отца, который захватил ее мизинец и большой палец своей крупной рукой и действовал ими как щипчиками для сахара. Мистер Торнтон видел ее прекрасные глаза, поднятые на отца, полные света, смеха и любви, и почувствовал, что эта маленькая пантомима предназначена лишь для двоих, которым казалось, что никто их не замечает. Маргарет была бледна и молчалива – у нее все еще болела голова. Но она была готова заговорить, если в беседе возникнет длинная неловкая пауза, чтобы у гостя – друга и ученика ее отца – не было повода подумать, что им пренебрегают. Но разговор продолжался, и после того, как чайные приборы были убраны, Маргарет пересела со своим шитьем поближе к матери. Она почувствовала, что теперь может предаться своим собственным мыслям, не боясь, что ей придется заполнять паузу в разговоре.

Мистер Торнтон и мистер Хейл были поглощены беседой, которую начали при своей последней встрече. Маргарет вернуло к действительности какое-то тихое, незначительное замечание матери, и, внезапно оторвавшись от работы, она обратила внимание на то, сколь разительно различаются внешне отец и мистер Торнтон. У ее отца было хрупкое телосложение, позволявшее ему казаться выше, если рядом не находился кто-то с высокой массивной фигурой. У него были мягкие черты лица, в которых отражалось каждое чувство, рождавшееся в его душе. Веки были крупными и выпуклыми, придавая глазам особую, томную, почти женственную красоту. Брови были красиво изогнуты и приподняты высоко над глазами. Лицо мистера Торнтона производило иное впечатление: прямые брови нависали над ясными, глубоко посаженными и серьезными глазами, их взгляд, без неприятной остроты, казалось, проникал в самое сердце, самую суть людей и вещей. Немногочисленные, но глубокие морщины на лице казались вырезанными из мрамора и располагались преимущественно в уголках рта. Губы были слегка сжаты над зубами, такими безупречными и красивыми, что когда на его лице появлялась редкая улыбка, она была подобна вспышке солнечного света. Улыбка совсем не вязалась с обликом этого сурового и решительного человека, безусловно готового пойти на все ради достижения собственных целей, но она вспыхивала мгновенно и открыто, как это бывает только у детей, отражалась в глазах и заражала собеседника глубокой искренней радостью. Эта улыбка была первой и пока единственной чертой, что понравилась Маргарет в новом друге отца. Она подумала, что, по-видимому, именно противоположность характеров, столь очевидная во внешности обоих, объясняла тяготение, которое они явно испытывали друг к другу.

Маргарет поправила рукоделие матери и опять вернулась к своим мыслям, совершенно забытая мистером Торнтоном, как будто ее не было в комнате. Он рассказывал мистеру Хейлу об устройстве парового молота, вернее, о том, какие осторожность и точность нужны при работе с этой машиной, обладающей невиданной мощностью. Его рассказ напомнил мистеру Хейлу о джинне в «Тысяче и одной ночи» – то могучем великане ростом от земли до неба, то крохотном существе, упрятанном в старой лампе, настолько маленькой, что могла уместиться в руке ребенка.

– И это воплощение силы – эта практическая реализация идеи, достойной титана, – придумано человеком из нашего славного города. И у этого человека еще достанет сил, чтобы подняться шаг за шагом от одного чуда, которого он достиг, к еще большим чудесам. И я не побоюсь сказать, что среди нас много подобных ему; если он нас покинет, другие смогут заменить его, вести борьбу и в конце концов подчинить все слепые силы природы науке.

– Ваша похвальба напомнила мне старые строки: «У меня сто капитанов в Англии – и все столь же хороши, как он когда-то был».

Услышав слова отца, Маргарет посмотрела на них с неподдельным интересом. Как же они добрались от зубчатых колес до Чеви Чейса?

– Это не похвальба, – ответил мистер Торнтон, – это факт. Не буду отрицать, я горжусь тем, что живу в городе – или, даже лучше сказать, в районе, – потребности которого порождают столько открытий и изобретений. Я предпочитаю тяжело работать, страдать, падать и подниматься здесь, чем вести скучную и сытую жизнь, какую ведут аристократы на юге, где дни текут медленно и беззаботно. Можно увязнуть в меду так, что потом невозможно будет подняться и взлететь.

– Вы ошибаетесь. – Задетая клеветой на свой любимый юг, Маргарет невольно повысила голос, на ее щеках появился румянец, а в глазах – сердитые слезы. – Вы ничего не знаете о юге. Там действительно не так силен дух коммерции, который вызывает к жизни авантюры, прогресс и всевозможные чудесные изобретения, но зато там и меньше страданий. Здесь на улицах мне нередко встречаются люди, не поднимающие глаз от земли, – они придавлены горем и заботами, и они не только страдают, но и ненавидят. У нас на юге есть бедные, но без этого ужасного выражения на лицах, вызванного осознанием несправедливости. Вы не знаете юга, мистер Торнтон, – закончила она и внезапно замолчала, злясь на себя за неуместную горячность.

– Могу ли я в свою очередь сказать, что вы не знаете севера? – спросил он с невыразимой мягкостью в голосе, так как увидел, что действительно обидел ее.

Маргарет промолчала, ибо раны от расставания с Хелстоном были еще свежи и она боялась, что если заговорит, то не сможет справиться с дрожью в голосе.

– Во всяком случае, мистер Торнтон, – сказала миссис Хейл, – вы, наверное, согласитесь, что в Милтоне больше грязи и дыма, чем в любом из городов на юге.

– Боюсь, я должен согласиться, – сказал мистер Торнтон с мимолетной улыбкой. – Парламент предложил нам пережигать дым, чтобы очистить его. И мы, как послушные дети, так и сделаем… когда-нибудь.

– Но ведь вы рассказывали мне, что уже переделали трубы, чтобы поглощать дым, разве нет? – спросил мистер Хейл.

– Я переделал трубы по собственному почину еще до того, как парламент вмешался в это дело. Это потребовало определенных затрат, но я возместил их экономией угля. Будьте уверены, парламентский акт тут ни при чем. Конечно, если бы я не поменял трубы и на меня бы донесли, я был бы оштрафован, понес бы финансовые убытки и так далее. Но все законы, эффективность которых зависит от доносов и штрафов, на деле не работают из-за несовершенства технологий. Я сомневаюсь, был ли в Милтоне дымоход, о котором доносили правительству последние пять лет, хотя некоторые постоянно пускают треть своего угля на так называемый «непарламентский дым».

– Я только знаю, что здесь муслиновые шторы нужно стирать не реже раза в неделю, а в Хелстоне они оставались чистыми месяц и больше. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки этим утром? Три раза, разве нет?

– Да, мама.

– Вам, кажется, не по душе действия парламента и все законы, контролирующие работу фабрик в Милтоне, – сказал мистер Хейл.

– Да, как и многим другим. И думаю, не без оснований. Весь механизм… я имею в виду не только деревянное и железное оборудование… вся система торговли хлопком – дело настолько новое, что не стоит удивляться, если не все работает идеально. Что мы имели семьдесят лет назад? И чего достигли сейчас? Первые хозяева фабрик были ненамного образованнее и опытнее своих рабочих. Но им хватило здравого смысла и смекалки, и они сделали ставку на машину сэра Ричарда Аркрайта, еще весьма несовершенную. Торговля дала им, людям невысокого происхождения, огромные богатства и власть. Власть над рабочими, над покупателями – над всем мировым рынком. Пятьдесят лет назад в милтонской газете можно было прочесть, что такой-то (один из полудюжины набойщиков того времени) закрывает свой склад в полдень каждый день, поэтому все покупатели должны прийти до этого часа. Представьте себе человека, диктующего покупателям, когда им совершать покупки. Что до меня, то если хороший покупатель надумает прийти в полночь, я встану и буду с ним предельно любезен, даже подобострастен, если это потребуется, все что угодно, лишь бы получить от него заказ.

Маргарет поджала губы, но теперь слушала гостя внимательно, не отвлекаясь.

– Я рассказываю вам об этом, чтобы показать, какую почти неограниченную власть имели промышленники в начале столетия. У людей от власти кружилась голова. Если человек добивался успехов в торговле, это еще не значило, что во всем остальном он окажется столь же разумен. Наоборот, золото часто лишало своего владельца остатков порядочности и скромности. Пиршества, которые устраивали эти первые текстильные бароны, вошли в легенду. Они были расточительны и крайне жестоки по отношению к рабочим. Вы ведь знаете пословицу, мистер Хейл: «Дай бедняку лошадь, и он поскачет прямиком к дьяволу»? Некоторые из этих первых промышленников неслись прямо к дьяволу, сокрушая все и вся на своем пути. Но постепенно ситуация изменилась – появилось больше фабрик, больше хозяев, и потребовалось больше рабочих. Рабочие и хозяева теперь ведут борьбу практически на равных. И нам не нужны третейские судьи, а еще меньше нам нужны советы невежд, даже если эти невежды заседают в парламенте.

– Неужели борьба между двумя классами неизбежна? – спросил мистер Хейл. – Я знаю, вы используете это выражение, потому что, по вашему мнению, это единственное, что дает правильное представление о настоящем положении вещей.

– Это правда. И я уверен, что неизбежна борьба между разумом и невежеством, между предусмотрительностью и недальновидностью. Это одно из великих преимуществ нашей системы – рабочий может достичь власти и положения хозяина собственными усилиями. Любой усердный и рассудительный работник имеет шанс достичь большего. Он не обязательно станет владельцем фабрики, но может стать мастером, кассиром, счетоводом, клерком, кем-то имеющим полномочия и власть.

– И вы считаете врагами всех, кто не преуспел по какой бы то ни было причине? – спросила Маргарет отчетливо холодным тоном.

– Я полагаю, они враги самим себе, – быстро ответил мистер Торнтон, немало задетый надменным осуждением, прозвучавшим в ее голосе.

Но уже в следующее мгновение он почувствовал, что не должен был отвечать грубостью на грубость: пусть она его презирает, раз ей так хочется, но это его долг перед самим собой – попытаться объяснить, что он имел в виду. Но что делать, если она истолкует его слова превратно? Нужно быть предельно откровенным и правдивым, тогда, возможно, он сумеет достучаться до нее. Проще всего было бы объяснить свою точку зрения, рассказав о собственной жизни, – но можно ли затрагивать личную тему в разговоре с посторонними? И все же это самый простой и доступный способ убедить в своей правоте. Поэтому, отбросив в сторону робость, которая заставила его на мгновение покраснеть, он сказал:

– Я имею право так говорить. Шестнадцать лет назад мой отец умер при весьма печальных обстоятельствах. Меня забрали из школы, и мне пришлось повзрослеть за несколько дней. К счастью, у меня была такая мать, какой судьба одарила немногих, – женщина сильной воли и целеустремленности. Мы переехали в небольшой провинциальный городок, где жизнь была дешевле, чем в Милтоне, и где я получил должность в мануфактурной лавке (превосходное место, между прочим, именно там я приобрел исчерпывающие знания о товарах и основах торговли). Постепенно я стал получать пятнадцать шиллингов в неделю – пятнадцать шиллингов на трех человек. Но моя мать настояла на том, чтобы мы каждую неделю откладывали три шиллинга. Это стало началом моей карьеры и научило меня самопожертвованию. Теперь я в состоянии предоставить моей матери все удобства, которых требует ее возраст, хоть она частенько возражает против этого. И теперь во многих случаях я мысленно благодарю ее за все, чему она меня научила. Я обязан успехом не удаче, не образованию, не таланту – только строгим правилам, которые привила мне мать. Она научила меня не потакать собственным слабостям и не думать слишком много о собственных удовольствиях. Я верю, что страдание, которое, как говорит мисс Хейл, отражается на лицах людей в Милтоне, есть не что иное, как естественное наказание за слобоволие, за неумение отказать себе в удовольствиях ради собственного будущего. Я не считаю, что люди чувственные, потакающие своим желаниям, достойны моей ненависти, я просто смотрю на них с презрением из-за слабости их характера.

– Но у вас все же было некоторое образование, – заметил мистер Хейл. – Легкость, с которой вы теперь читаете Гомера, показывает мне, что вы уже знакомы с его произведениями, вы читали их прежде и только вспоминаете старые знания.

– Это правда, я читал его в школе. И смею сказать, я даже был на хорошем счету по классической филологии в те дни, хотя с тех пор я больше не занимался ни греческим, ни латынью. Но я спрошу вас: насколько эти знания подготовили меня к той жизни, которую мне пришлось вести? Никак не подготовили. Любому человеку достаточно просто уметь читать и писать, чтобы освоить те действительно полезные знания, которые я впоследствии приобрел.

– Нет, я не согласен с вами. Но возможно, я своего рода педант. Разве представление о героической простоте жизни во времена Гомера не придавало вам сил?

– Нисколько! – воскликнул мистер Торнтон, смеясь. – Я был слишком занят мыслями о живых, о тех, кто плечом к плечу вместе со мной боролся за хлеб насущный, и у меня просто не было времени вспоминать о вымерших народах. Теперь, когда моя мать обеспечена, как подобает в ее возрасте, и вознаграждена за все прежние усилия, я могу обратиться к древним преданиям и с чистой совестью наслаждаться ими.

– Смею заметить, мое замечание было скорее профессиональным: всяк кулик свое болото хвалит, – ответил мистер Хейл.

Когда мистер Торнтон поднялся, чтобы уйти, он, пожав руки мистеру и миссис Хейл, шагнул и к Маргарет, протягивая ей руку. Обычай дружеского рукопожатия был привычен в Милтоне, но Маргарет оказалась не готова к такому жесту. Она просто поклонилась, хотя, увидев его протянутую было и тут же отведенную назад руку, пожалела о том, что вовремя не поняла его намерения. Мистер Торнтон, не ведая о ее сожалении, вскинул голову и вышел, бормоча под нос:

– В жизни не встречал такой заносчивой и неприятной девицы. Спору нет, она красавица, но такая гордячка, что и смотреть на нее не хочется.