Читать книгу Жены и дочери - Элизабет Гаскелл - Страница 11

Миссис Киркпатрик читала вслух до тех пор, пока леди Камнор не уснула, а потом просто положила книгу на колени, придерживая ее одной рукой, чтобы та не упала на пол. Она смотрела в окно, не видя ни деревьев в парке, ни смутных очертаний гор вдали, и думала лишь о том, как славно было бы вновь обзавестись мужем, кем-нибудь, кто работал бы, пока она будет сидеть в красиво обставленной гостиной. А еще она быстро рисовала себе этого воображаемого поильца и кормильца, придавая ему черты деревенского врача, как вдруг раздался стук в дверь и, прежде чем она успела встать, в комнату вошел объект ее вожделения. Она почувствовала, что краснеет, и подобная реакция отнюдь не показалась ей неприятной. Миссис Киркпатрик шагнула ему навстречу и одновременно повела рукой в сторону спящей ее милости.

– Очень хорошо, – сказал он, окидывая фигуру леди Камнор профессиональным взглядом. – Я могу поговорить с вами минуту или две в библиотеке?

«Неужели он готов сделать мне предложение?» – подумала Клэр, вдруг ощутив, как учащенно забилось у нее в груди сердце, и почувствовав уверенность в том, что хочет выйти замуж за человека, которого всего лишь час тому рассматривала как одного из целой когорты неженатых мужчин и насчет которого можно было строить матримониальные планы.

Но он собирался задать всего лишь один или два медицинских вопроса; она убедилась в этом очень быстро, сочтя разговор скучным и неинтересным, хотя для него он был полезным и наглядным. Клэр не знала, что он окончательно решился сделать предложение за то время, пока она отвечала на вопросы, возможно, с излишними подробностями, но он привык отделять зерна от плевел. Голос ее был настолько мягок, а акцент настолько приятен, что поразил его как исключительно красивый после грубого деревенского говора, который он слышал постоянно. А потом и гармоничные цвета ее платья, и медленные, грациозные движения произвели такой же успокаивающий эффект, какое кошачье мурлыканье производит на некоторых людей. Он начал думать, что ему повезет, если он сумеет завоевать ее уже и ради себя. Еще вчера он смотрел на нее скорее как на приемную мать для Молли; сегодня же он думал о ней как о жене для себя.

Воспоминание о письме лорда Камнора придавало ей прелестную застенчивость; она хотела увлечь его и надеялась, что у нее это получается. Тем не менее некоторое время они говорили исключительно о здоровье графини, а потом вдруг хлынул летний дождь. Мистеру Гибсону не было до него никакого дела, но это был удачный предлог задержаться еще немного.

– Какая ненастная погода, – сказал он.

– Да, очень. Моя дочь написала мне, что на протяжении двух последних дней минувшей недели пакетбот так и не смог выйти в море из Булони.

– Мисс Киркпатрик сейчас находится в Булони, не правда ли?

– Да, бедная девочка… Она учится там в школе, стараясь довести до совершенства свой французский. Но, мистер Гибсон, вы не должны называть ее «мисс Киркпатрик». Синтия вспоминает вас с большой… теплотой, да, так будет правильно. Она была вашей маленькой пациенткой, когда четыре года тому заболела здесь краснухой, если помните. Прошу вас, называйте ее Синтией. Она обидится до глубины души, если вы станете называть ее мисс Киркпатрик.

– Мне кажется, Синтия – настолько необычное имя, что годится только для поэзии, а не для ежедневного пользования.

– Это моя вина, – с грустным упреком произнесла миссис Киркпатрик. – При крещении меня нарекли Гиацинтой, а ее бедный отец очень хотел назвать девочку в мою честь. Мне очень жаль, что оно вам не нравится.

Мистер Гибсон не знал, что и сказать. Он оказался не готов с головой окунуться в разговор, переходящий на личности. А пока он колебался, она продолжала:

– Гиацинта Клэр! Одно время я гордилась своим красивым именем, да и другие тоже полагали его весьма благозвучным.

– Я нисколько не сомневаюсь… – начал мистер Гибсон и умолк.

– Быть может, я поступила дурно, пойдя навстречу его желанию и согласившись назвать девочку столь красивым именем. Но в некоторых людях оно способно пробудить предрассудки, направленные, увы, против нее. Бедное дитя! Ей и так предстоит достаточно борьбы. Молодая дочь – большая обуза, мистер Гибсон, особенно когда ее воспитывает только один родитель.

– Вы совершенно правы, – сказал он, вспоминая, в свою очередь, о Молли. – Хотя я бы сказал, что девочка, которой посчастливилось иметь мать, не так остро ощущает потерю отца, как та, у которой матери нет и которая страдает от этой утраты.

– Вы думаете о своей собственной дочери. С моей стороны было дурно так говорить. Дорогое дитя! Я хорошо помню ее прелестное личико, когда она заснула на моей кровати. Пожалуй, она уже совсем взрослая сейчас. И почти ровесница Синтии. Как бы мне хотелось увидеться с нею!

– Надеюсь, это ваше желание исполнится. Я бы хотел, чтобы вы увиделись с нею. Я бы хотел, чтобы вы полюбили мою бедную маленькую Молли… полюбили как собственную… – Он проглотил комок в горле, от которого у него перехватило дыхание.

«Он что же, делает мне предложение? Нет, правда?» – спросила она себя и задрожала в тайном предвкушении того, что должно было сейчас последовать.

– Вы сможете полюбить ее как собственную дочь? Вы постараетесь? Вы дадите мне право представить вас ей как будущую мать, как мою жену?

Ну вот, он сделал это! Умный это был поступок или глупый, но он сделал этот шаг. Мистер Гибсон помнил, что вопрос о мудрости этого поступка возник в тот самый миг, когда слова уже слетели с его губ, так что вернуть их назад было уже невозможно.

Клэр закрыла лицо ладонями.

– Ох, мистер Гибсон, – пролепетала она, после чего, к некоторому его удивлению – и в куда большей степени к своему собственному, – разрыдалась. Какое невероятное облегчение – осознавать, что отныне ей уже не нужно зарабатывать себе на жизнь.

– Моя дорогая… моя милая, – пробормотал мистер Гибсон, пытаясь успокоить ее словами и лаской, но не зная в эту минуту, каким именем ее назвать. После того как рыдания ее немного поутихли, она пришла ему на помощь сама, словно понимая, в каком затруднительном положении он оказался:

– Зовите меня Гиацинтой – вашей собственной Гиацинтой. Мне невыносимо имя «Клэр», оно напоминает мне о том времени, когда я была гувернанткой, но теперь эти дни остались в прошлом.

– Да… но, по крайней мере, никто сильнее этой семьи не мог ценить вас и любить.

– О да! Они были очень добры. Но ведь кое-кому приходится неизменно помнить об этом и знать свое место.

– Мы должны рассказать обо всем леди Камнор, – сказал он, думая, пожалуй, в первую очередь о тех обязанностях, которые взвалил на себя в качестве последствий этого шага, чем о том, что говорит его невеста.

– Вы сами скажете ей об этом, хорошо? – взмолилась она, глядя на него жалобным взором. – Я предпочитаю, чтобы другие сообщали ей новости, тогда я могу видеть, как она их воспринимает.

– Разумеется! Я сделаю все, что вы хотите. Быть может, нам стоит пройти к ней и посмотреть, не проснулась ли она уже.

– Нет! Думаю, не стоит спешить. Будет лучше, если я подготовлю ее. Вы ведь приедете завтра, правда? Тогда и скажете ей.

– Да, пожалуй, так будет лучше. Сначала я должен обо всем рассказать Молли. Она имеет право знать. И я очень надеюсь, что вы полюбите друг друга.

– О да! Я в этом не сомневаюсь. Значит, вы приедете завтра и расскажете о нас леди Камнор? А я подготовлю ее.

– Я, собственно, не совсем понимаю, какая подготовка здесь требуется. Но вам виднее, дорогая. Когда мы сможем устроить вашу встречу с Молли?

В эту самую минуту в комнату вошел слуга, и они отпрянули друг от друга, словно застигнутые врасплох.

– Ее милость уже проснулась и желает видеть мистера Гибсона.

Они вдвоем двинулись за слугой наверх. Миссис Киркпатрик изо всех сил старалась сделать вид, будто ничего не случилось, потому что по-прежнему рассчитывала «подготовить» леди Камнор, то есть, проще говоря, изложить ей версию ужасного нетерпения мистера Гибсона и своего собственного застенчивого нежелания спешить.

Но леди Камнор обладала зорким взглядом как в добром здравии, так и в болезни. Она заснула с отчетливым воспоминанием о пассаже в письме своего супруга, и, пожалуй, это придало нужное направление ее проницательности.

– Я рада, что вы еще не уехали, мистер Гибсон. Я хотела сказать вам… Да что это с вами обоими? Чего вы наговорили Клэр? Я уверена, что между вами что-то произошло.

По мнению мистера Гибсона, им ничего не оставалось, как признаться во всем ее милости. Обернувшись, он взял миссис Киркпатрик за руку и без обиняков заявил:

– Я просил миссис Киркпатрик стать моей женой и матерью моему ребенку, и она ответила мне согласием. У меня просто нет слов, чтобы выразить ей свою благодарность.

– Вот оно что! Что же, у меня нет возражений. Смею надеяться, вы будете счастливы. Я очень рада! А ну-ка, вы оба, идите сюда и пожмите мне руку. – И, негромко рассмеявшись, она добавила: – Мне почему-то кажется, что никаких особых усилий с моей стороны не потребовалось.

Слова эти явно привели мистера Гибсона в замешательство. Миссис Киркпатрик покраснела.

– Так она ничего вам не говорила? В таком случае это сделаю я. Шутка слишком хороша, чтобы о ней никто не узнал, особенно теперь, когда все закончилось благополучно. Когда сегодня утром пришло письмо от лорда Камнора – подчеркиваю, сегодня утром, – я отдала его Клэр, чтобы она прочла мне его вслух. И вдруг, читая, она остановилась там, где никакой остановки не предвиделось. Я решила, что в том месте речь идет об Агнессе, и потому взяла письмо и прочла… Постойте! Я сейчас прочту это предложение вам. Где же это письмо, Клэр? О, не беспокойтесь, вот оно. «Как идут дела у Клэр и Гибсона? Вы с презрением отнеслись к моему предложению помочь им соединиться, но я действительно полагаю, что толика сватовства развлечет вас теперь, когда вы оказались заперты в доме. И я по-прежнему уверен, что оба будут счастливы в браке…». Видите, вы заручились полным одобрением милорда. Но я должна написать ему и рассказать о том, что вы прекрасно справились со своими делами и без моего вмешательства. А теперь нам с вами нужно немножко поговорить на медицинские темы, мистер Гибсон, после чего вы с Клэр закончите свой tête-à-tête.

После прочтения пассажа из письма лорда Камнора оба они отнюдь не горели желанием продолжить прерванный разговор. Мистер Гибсон пытался выбросить мысли об этом из головы, поскольку осознавал, что в противном случае он может выдумать невесть что, в том числе и насчет беседы, которая закончилась его предложением руки и сердца. Но леди Камнор проявила властность и здесь, как привыкла поступать всегда.

– Ступайте, ступайте. Я всегда заставляю своих девочек поговорить tête-à-tête с мужчинами, которые должны стать их мужьями, хотят они того или нет: имеется великое множество вещей, которые нужно обговорить перед любым браком, а вы двое достаточно взрослые, чтобы обойтись без ненужной аффектации. А теперь отправляйтесь.

Итак, им ничего не оставалось, кроме как вернуться обратно в библиотеку. Миссис Киркпатрик обиженно надула губки, зато мистер Гибсон чувствовал себя в своей привычной, холодновато-саркастической манере, причем куда сильнее, чем когда был в этой комнате в последний раз.

Она начала первой, давясь слезами:

– Не представляю себе, что сказал бы бедный Киркпатрик, если бы узнал о том, что я наделала. Бедняга, сама идея второго брака была ему отвратительна.

– В таком случае будем надеяться, что он ничего и не узнает, а если все-таки узнал, то стал умнее – я имею в виду, что теперь он видит, как в некоторых случаях второй брак может быть самым желанным и целесообразным событием.

В общем и целом, следует признать, что этот второй tête-à-tête, совершенный по приказу, оказался не столь удовлетворительным, как первый. К тому же мистер Гибсон помнил о необходимости продолжить обход и осмотреть своих пациентов, чтобы не опоздать совсем уж неприличным образом.

«Пройдет совсем немного времени, и мы освоимся и притремся друг к другу, в чем я не сомневаюсь, – сказал он себе, отъезжая прочь. – Едва ли можно ожидать, что наши мысли сразу же двинутся в одном и том же направлении. Да мне бы это и не понравилось, – добавил он. – Должно быть, это ужасно скучно и косно – слышать от своей жены лишь эхо собственных мыслей. Ладно! Я должен рассказать обо всем Молли. Моя дорогая маленькая женщина, хотел бы я знать, как она примет эти новости! Но ведь в значительной степени я поступаю так ради ее же блага». И он принялся самозабвенно перечислять добродетели миссис Киркпатрик и все те преимущества, которые должна была обрести его дочь после шага, только что совершенного им.

В тот день было уже слишком поздно заезжать в Хэмли. Тауэрз и его окрестности располагались в противоположной стороне от Хэмли. Так что в поместье мистер Гибсон прибыл только на следующее утро, подгадав время своего визита таким образом, чтобы он мог поговорить полчаса наедине с Молли, прежде чем миссис Хэмли сойдет в гостиную. Мистер Гибсон полагал, что дочери потребуется участие и сочувствие после того, как она узнает новости, которые он желал ей сообщить. А еще он знал, что никто не сможет дать оные лучше миссис Хэмли.

Утро выдалось жарким и ясным; мужчины, закатав рукава рубашек, косили первый урожай овса. Проезжая мимо, мистер Гибсон видел их через высокие живые изгороди и слышал ровный успокаивающий шорох падения длинных валков травы и звуки косы. Похоже, работникам было слишком жарко, чтобы переговариваться. Собака, охраняющая их пиджаки и жестянки, лежала, высунув язык и шумно дыша, по другую сторону вяза, подле которого и остановился на мгновение мистер Гибсон, дабы полюбоваться представшей его глазам сценой и еще немного потянуть время перед разговором, который он желал бы видеть уже законченным. Но уже через минуту он отругал себя за такую слабость и дал шенкелей своей лошади. К особняку он подъехал легкой быстрой рысью. Он прибыл раньше обыкновенного, и потому его никто не ждал, все конюхи ушли в поле, но это не обеспокоило мистера Гибсона. Он несколько минут поводил свою лошадь по двору, прежде чем завести ее в стойло. Затем он ослабил подпругу и осмотрел ее с ненужной, пожалуй, тщательностью.

В особняк он вошел через вход для слуг и направился в гостиную, ожидая, впрочем, застать Молли в саду. Там она и была, но на солнце стало уже слишком жарко, чтобы оставаться снаружи, и девушка вошла обратно в гостиную. Угнетенная жарой, она задремала в мягком кресле перед распахнутым окном; ее шляпка и раскрытая книга покоились на колене, а одна рука безжизненно свисала вниз. Она выглядела очень юной, очень нежной и как-то по-детски беззащитной, и сердце отца захлестнула жаркая волна любви, пока он смотрел на нее.

– Молли! – негромко проговорил мистер Гибсон, коснувшись тоненькой загорелой ручки, свисавшей вниз, и взяв ее в свои ладони. – Молли!

Она открыла глаза, и целое мгновение в них не было узнавания. Но потом они заискрились радостью и она вскочила на ноги, обхватила его руками за шею и воскликнула:

– Ой, папа, мой дорогой, мой любимый папочка! Что заставило тебя приехать, пока я спала? Мне так нравится высматривать тебя.

Мистер Гибсон чуточку побледнел. По-прежнему держа дочь за руку, он увлек ее к софе и усадил рядом с собой, не говоря ни слова. Но в том и не было необходимости, она болтала за обоих.

– Я отчего-то встала очень рано. Как славно гулять на свежем утреннем воздухе! Думаю, что именно от этого меня и потянуло в сон. Но денек-то выдался жаркий, правда? Хотелось бы мне знать, неужели итальянские небеса, о которых столько говорят, голубее здешних. Видишь кусочек неба между дубов, вон там?

Отняв у него свою ладошку, она обеими руками повернула голову отца в ту сторону, чтобы он увидел то, о чем она говорила. Но вот наконец Молли заметила и его необычное молчание.

– У тебя появились новости от мисс Эйре, папа? Как они поживают? И что там с лихорадкой, из-за которой все и началось? Знаешь, папа, мне кажется, ты выглядишь не очень хорошо. Я нужна тебе дома, чтобы позаботиться о тебе. Когда я уже смогу вернуться?

– Разве я плохо выгляжу? Это все твои фантазии, гусенок. Напротив, я чувствую себя необычайно хорошо и выглядеть должен соответственно, потому что… Словом, у меня есть для тебя новости, маленькая женщина. (Он понял, что ведет дело крайне неловко, но решил продолжать, несмотря ни на что.) – Угадай, о чем идет речь?

– Разве я могу? – вопросом на вопрос ответила Молли, но тон ее голоса изменился, и ей явно стало не по себе, как если бы она интуитивно почувствовала неладное.

– Видишь ли, любовь моя, – сказал он, снова беря ее руку в свои, – ты находишься в очень неудобном положении… Девушка, растущая в такой семье, как моя… А тут еще молодые люди… что было непростительной глупостью с моей стороны. Да и я часто отсутствую.

– Но ведь есть же мисс Эйре, – возразила Молли, и дурные предчувствия охватили ее с новой силой. – Дорогая мисс Эйре, мне нужны только она и ты.

– Тем не менее случаются времена, когда мисс Эйре не может быть с тобой, ее дом не с нами, у нее есть другие обязательства. Вот уже некоторое время я пребываю в весьма затруднительном положении… Но теперь наконец я отважился на шаг, который, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.

– Ты собрался жениться во второй раз, – прошелестела она сухим и безжизненным голоском, приходя отцу на помощь, и мягко отняла у него руку.

– Да. На миссис Киркпатрик… Ты помнишь ее? В Тауэрз они зовут ее Клэр. Помнишь, как добра она была к тебе в тот день, когда тебя забыли в поместье?

Молли не ответила. Она не могла найти слов. Она боялась сказать что-либо, чтобы гнев, обида, негодование – какими бы ни были те чувства, что сейчас вскипали у нее в груди, – не вырвались наружу слезами и криком или, что еще хуже, злыми словами, которые нельзя будет забыть. Ей казалось, будто кусок суши, на котором она стояла, оторвался от берега и теперь ее совершенно одну несло в открытое море.

Мистер Гибсон понял, что молчание дочери никак нельзя назвать естественным, и почти угадал его причину. Но он знал, что ей нужно время, чтобы смириться с идеей его второго брака, и по-прежнему верил в то, что поступает так ради ее счастья. Кроме того, он испытал облегчение, когда его тайна выплыла наружу, и чувствовал себя лучше, оттого что открыл ее, ибо втайне страшился этого момента на протяжении последних двадцати четырех часов. Он вновь принялся перечислять все преимущества женитьбы, которые сейчас уже выучил наизусть.

– Она пребывает в очень подходящем для меня возрасте. Правда, я не знаю, сколько именно ей лет, но подозреваю, что около сорока. Я бы не хотел жениться на ком-нибудь моложе. Лорд и леди Камнор, равно как и члены их семьи, относятся к ней с высочайшим уважением, что само по себе уже весьма знаменательно. У нее очень приятные и изысканные манеры, и это вполне естественно, учитывая, в каких кругах она вращается. А мы с тобой, гусенок, бываем грубоваты и бесцеремонны, так что теперь нам придется следить за собой.

Молли никак не отреагировала на его шутливое замечание. А мистер Гибсон продолжал:

– Она привыкла вести домашнее хозяйство, к тому же весьма экономно, поскольку в последние годы возглавляла школу в Эшкомбе, так что ей, вполне естественно, приходилось улаживать все проблемы большой семьи. И последнее, по крайней мере, по порядку, но отнюдь не по значимости – у нее есть дочь, девушка твоих лет, Молли, которая, разумеется, переедет к нам жить и станет тебе надежной спутницей, даже сестрой.

Но Молли по-прежнему молчала. Наконец она сказала:

– Значит, ты отправил меня из дому только для того, чтобы потихоньку устроить все это в мое отсутствие?

Сердце ее переполняла горечь, которая и вылилась в эти слова, но произведенный ими эффект вывел ее из состояния кажущегося безразличия. Ее отец резко поднялся и быстро вышел из комнаты, что-то пробормотав себе под нос; что именно, она не расслышала, хотя и бросилась за ним следом по темным каменным коридорам, на яркий свет конного двора, в конюшню…

– Ох, папа, папочка… я сама не своя… я не знаю, что сказать об этой ненавистной и презренной…

Он вывел лошадь наружу. Она не знала, слышал ли он ее слова. И, только поднявшись в седло, он обернулся к ней и мрачно произнес:

– Думаю, для нас обоих будет лучше, если я сейчас уеду. Мы можем наговорить друг другу такого, что потом будет трудно забыть. Мы оба взволнованы. К завтрашнему дню мы немного успокоимся и соберемся с мыслями. Ты все обдумаешь и поймешь, что главный принцип – единственный значимый мотив, я имею в виду, – состоял в том, что я делаю это для твоего же блага. Ты можешь рассказать обо всем миссис Хэмли, хотя я собирался сказать ей об этом сам. До свидания, Молли.

Еще долго после того, как он уехал, – после того, как давно стих вдали стук копыт его лошади по круглым камням, которыми была вымощена дорога, бегущая меж домашних лугов, – Молли стояла на месте, приложив ладонь ко лбу козырьком и щурясь на солнце, и смотрела туда, где растаяла фигура ее отца. Дыхание, казалось, замерло у нее в груди, и лишь два или три раза с долгими перерывами она сделала судорожный вздох, перешедший в жалкий всхлип. Наконец она отвернулась, но не могла войти в дом, не могла рассказать обо всем миссис Хэмли, не могла забыть, как отец смотрел на нее и говорил с нею, – а потом оставил одну.

Она вышла наружу через боковую дверь – ею пользовались садовники, когда выносили навоз в сад, – и пошла по тропинке, которая была скрыта от посторонних глаз разросшимися кустами, вечнозелеными растениями и смыкающимися над головой ветвями деревьев. Никто не узнает, что с нею сталось, и никому нет до этого дела, добавила она, упиваясь собственным несчастьем. У миссис Хэмли, милой и доброй, есть муж, собственные дети и близкие домашние интересы, а в сердце Молли поселились горечь и тоска, справиться с которыми посторонний человек не поможет. Девушка быстро направилась к месту, которое выбрала для себя, – скамье, полускрытой листьями плакучего ясеня. Она располагалась на пешеходной дорожке по другую сторону леса, выходившего на живописный склон. Тропинку эту проложили, вероятно, для того, чтобы с этого места можно было любоваться мирным солнечным пейзажем с деревьями, шпилем церкви, двумя или тремя деревенскими домиками с красными черепичными крышами и дальним холмом, кажущимся отсюда синим. И, наверное, давным-давно, в прежние времена, когда здесь обитало большое семейство Хэмли, леди в платьях из китового уса и джентльмены в париках с косой в сетке и со шпагами на боку неспешно фланировали по широкой террасе, обмениваясь улыбками и поклонами. Но теперь здесь более никто не прогуливался. Дорожка казалась заброшенной. Сам сквайр или его сыновья изредка проходили здесь, направляясь к калитке, что вела на луг внизу, но никто из них тут не задерживался. Молли однажды даже подумала, что о скамье под ясенем никто не знает, кроме нее, ведь садовников на территории усадьбы было ровно столько, сколько требовалось, чтобы ухаживать лишь за огородами и декоративной частью парка, в которой часто бывала семья и которая была видна из дома.

Дойдя наконец до скамьи, Молли больше не могла сдерживаться и дала волю своему горю. Ей не хотелось докапываться до источника своих слез и рыданий, но одно она знала наверняка: ее отец собирался жениться вновь. Он рассердился на нее… она поступила очень дурно… он уехал от нее недовольным… она лишилась его любви… он хочет ввести в дом чужую женщину – вдали от нее, вдали от своего собственного ребенка, своей маленькой дочурки, забыв ее дорогую, любимую мамочку. Эти мысли, лихорадочно бродившие у нее в голове, терзали ее, и она плакала до тех пор, пока не обессилела окончательно. Чтобы хоть немножко набраться сил, она умолкла на какое-то время, но уже вскоре вновь расплакалась. Девушка бросилась на землю, к груди которой припадают в подобных случаях, и обхватила обеими руками старую, поросшую мхом скамью. Иногда она закрывала лицо ладонями, иногда с силой сплетала пальцы, словно надеялась унять душевную боль.

Она не видела Роджера Хэмли, возвращающегося с лугов, как не слышала и стука белой калитки. Он прочесывал пруды и канавы, а на плече у него висела рыбацкая сеть с запутавшимися в ней грязными сокровищами его трудов. Он возвращался домой на ленч, как всегда нагуляв изрядный аппетит, хотя в теории делал вид, будто презирает чревоугодие. Но он знал, что матери приятно его общество за столом; второй завтрак был для нее событием, поскольку она редко спускалась вниз ранее назначенного часа. И юноша с легкостью разрушил свою же теорию ради матери, обретя щедрое вознаграждение в удовольствии, с которым он составлял ей компанию за едой.

Роджер не видел Молли, пересекая террасу и направляясь домой. Он прошел уже ярдов двадцать по лесной тропинке, выходящей к террасе с правой стороны, когда, вглядываясь в траву и дикие растения под деревьями, вдруг заметил одно особенно редкое, которое уже давно мечтал отыскать, причем в цвету. Сетка его немедленно полетела на землю, ловко свернутая так, чтобы ее пленники не разбежались, пока она будет валяться в траве, а сам он легким и уверенным шагом направился к своему сокровищу. Он настолько любил природу, что исключительно в силу привычки старался не наступать ни на одно растение: кто знает, какое чудо может впоследствии развиться из того, что сейчас выглядело жалко и убого?

Взятый им курс вел в направлении скамьи под ясенем, которую с этой стороны было видно гораздо лучше, чем с террасы. Юноша остановился, заметив на земле светлое платье, – кто-то полулежал на скамье, причем настолько неподвижно, что Роджер даже задался вопросом, уж не болен ли тот человек и не лишился ли он чувств. Юноша не двигался, решив понаблюдать, что будет дальше. Через минуту-другую рыдания возобновились и он расслышал слова. Это была мисс Гибсон, которая надломленным голосом воскликнула:

– Ох, папа, папочка! Вернись, прошу тебя!

На мгновение ему показалось, что будет лучше, если он оставит ее в неведении относительно того, что за нею наблюдают, и даже попятился на цыпочках назад. Но тут вновь раздались душераздирающие рыдания. Его мать вряд ли смогла бы прийти сюда, дабы утешить эту девушку, свою гостью. Поэтому, когда Роджер вновь услышал этот жалобный голос, исполненный столь безутешной тоски и горя, он, не раздумывая, правильно ли поступает, деликатно или назойливо, развернулся и пошел к зеленому шатру под ясенем. Молли вздрогнула, когда заметила его так близко от себя, и попыталась унять слезы, а потом машинально провела обеими руками по влажным спутавшимся волосам.

Он смотрел на нее сверху с серьезным и в то же время ласковым сочувствием, но при этом решительно не знал, что тут можно сказать.

– Уже наступило время ленча? – спросила она, пытаясь заставить себя поверить в то, что он не заметил ни следов слез у нее на щеках, ни покрасневших глаз, как не заметил и того, что она лежала на земле и плакала навзрыд.

– Не знаю. Во всяком случае лично я иду на ленч. Но… вы должны позволить мне сказать это… Я просто не мог пройти мимо, увидев вас в таком отчаянии. Что-нибудь случилось? Что-нибудь такое, в чем я могу вам помочь, я имею в виду… поскольку, разумеется, у меня нет никакого права вмешиваться, если речь идет о приватном горе, в котором от меня не будет никакого толку.

Молли настолько изнемогла от рыданий, что понимала: сейчас она не в состоянии даже стоять, не говоря уже о том, чтобы куда-нибудь идти. Девушка опустилась на скамью, вздохнула и побледнела так сильно, что он подумал, что вот сейчас она точно лишится чувств.

– Подождите минуточку, – сказал Роджер, в чем не было ни малейшей необходимости, поскольку у нее не было сил даже на то, чтобы пошевелиться.

Он стремглав бросился к роднику, который бил неподалеку в лесу, и через несколько минут, осторожно ступая, вернулся, принеся ей немного воды в широком зеленом листе, свернутом в импровизированный кубок. Несмотря на то что воды было совсем немного, она произвела на Молли живительное действие.

– Благодарю вас! – сказала она и добавила: – Теперь я сама могу вернуться обратно, только немного погодя, пожалуй. А вы идите, вам не стоит задерживаться.

– Вы должны позволить мне остаться, – твердо произнес Роджер. – Моей матери не понравится, если она узнает, что я оставил вас здесь совсем одну, в то время как вы были настолько слабы.

Они помолчали еще немного; он был занят тем, что пытливо изучал несколько сорванных с ясеня листьев, – отчасти потому, что этого требовала его натура, а отчасти потому, чтобы дать девушке время прийти в себя.

– Папа вновь собирается жениться, – проговорила она после довольно продолжительной паузы.

Молли и сама не знала, зачем сказала ему об этом; за мгновение перед тем, как слова эти сорвались у нее с губ, она не собиралась делать ничего подобного. Он выронил листок, который рассматривал, повернулся и в упор взглянул на нее. Ее бедные печальные глаза наполнились слезами, встретив его взгляд, и в них читался немой призыв о помощи и сочувствии. Взгляд ее оказался куда красноречивее слов. Юноша ответил после недолгого молчания, которое объяснялось тем, что он понимал, что должен сказать что-либо, а не тем, что сомневался в ответе на свой вопрос.

– И вы горюете из-за этого?

Она не отвела взгляда, когда ее дрожащие губы сложились в одно-единственное слово «Да», хотя вслух оно так и не прозвучало. Он вновь умолк, глядя себе под ноги и ковыряя носком сапога мелкие камешки. Мысли Роджера нелегко облекались в словесную форму, и он не был склонен утешать, не видя перед собой пути, который вел к истинному источнику, откуда должно исходить утешение. Наконец он заговорил, но так, как будто рассуждал с самим собой:

– Очевидно, бывают случаи – если оставить в стороне вопрос о любви, – когда необходимость найти кого-либо, кто мог бы в том или ином виде заменить мать, становится чрезвычайно настоятельной. Я могу поверить, – продолжал он уже совсем другим тоном, глядя на Молли так, словно впервые увидел ее, – что этот шаг мог быть направлен, главным образом, на то, чтобы сделать вашего отца счастливым и избавить его от многих забот. В том числе найти ему приятную спутницу.

– У него есть я. Вы не представляете, кем мы были друг для друга… по крайней мере кем он был для меня, – смиренно добавила она.

– Тем не менее он мог полагать, что так будет лучше для всех, иначе не совершил бы подобного шага. Скорее всего, он поступил так ради вашего блага даже больше, нежели для своего собственного.

– Именно в этом он и пытался меня убедить.

Роджер вновь принялся пинать камешки носком сапога. Он еще не добрался до разгадки. И вдруг юноша поднял голову.

– Я хочу рассказать вам об одной девушке, которую знаю. Ее мать умерла, когда ей было около шестнадцати. Она была старшей в большой семье. Все это время, весь расцвет своей юности, она отдавала себя отцу сначала в качестве утешительницы, а потом и компаньонки, друга, секретаря – словом, кого угодно. А у него были большие деловые интересы, и нередко он возвращался домой только для того, чтобы составить план и сделать приготовления для работы на следующий день. И Гарриет всегда была рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь или десять лет, а потом ее отец женился во второй раз, причем на женщине, которая была немногим старше Гарриет. В общем, теперь они – самые счастливые люди изо всех, кого я знаю. Признайтесь, а ведь в это трудно поверить, не так ли?

Она внимательно выслушала его, но у нее недостало духу сказать что-либо. Тем не менее эта маленькая история о Гарриет заинтересовала ее – история о девушке, которая была для своего отца чем-то много бо́льшим, чем могла бы стать Молли в годы своей юности для мистера Гибсона.

– Как такое могло случиться? – выдохнула она наконец.

– Потому что Гарриет думала сначала о счастье своего отца, а уже потом о своем собственном, – коротко ответил Роджер с некоторой суровостью в голосе.

Молли нуждалась в поддержке. Она должна была взять себя в руки и приободриться, но вновь заплакала.

– Если бы речь шла о счастье папы…

– Очевидно, он сам в это верит. Что бы вы ни думали по этому поводу, дайте ему шанс. Как мне представляется, ваш отец не будет знать покоя, видя, как вы убиваетесь и не находите себе места, – вы, которая так много для него значила. Да и сама леди тоже… Окажись приемная мать Гарриет эгоистичной женщиной, она стремилась бы к удовлетворению собственных желаний, но нет, она точно так же хотела сделать Гарриет счастливой, как и сама Гарриет – своего отца. А будущая супруга вашего батюшки, возможно, женщина подобного склада, хотя такие люди встречаются редко.

– Я так не думаю, – пролепетала Молли, и перед ее внутренним взором всплыли подробности того дня в Тауэрз много лет тому.

У Роджера не было желания выслушивать полную сомнений и резонов речь Молли. Он полагал, что не имеет права знать какие-либо подробности семейной жизни мистера Гибсона – прошлой, настоящей или будущей, – поскольку не видел в этом ни малейшей необходимости для того, чтобы утешить и помочь плачущей девушке, на которую он столь неожиданно наткнулся. Кроме того, ему хотелось побыстрее оказаться дома, за ленчем, со своей матерью. Тем не менее он не мог оставить Молли одну.

– Правильнее будет надеяться на лучшее для всех, а не ожидать худшего. Это похоже на избитую фразу, банальность, но я уже черпал в ней утешение раньше, и когда-нибудь она пригодится вам самой. Всегда нужно стараться больше думать о других, нежели о себе, и уж тем более не судить о людях плохо заранее. Мои проповеди вас еще не утомили, надеюсь? И аппетит у вас от них не появился? Мне же самому после проповедей ужасно хочется есть.

Похоже, он ждал, что она встанет и пойдет с ним; так оно и было в действительности. Но при этом он хотел и дать ей понять, что не оставит ее одну. Она медленно и с трудом поднялась, слишком вялая и безжизненная, чтобы сказать, что предпочитает, чтобы ее оставили одну, если только он согласится сейчас уйти. Она ослабела настолько, что споткнулась о корень дерева, торчавший из земли поперек тропинки. Роджер, внимательно наблюдавший за нею, увидел это и успел подхватить ее, чтобы она не упала. Но, когда опасность миновала, он так и не выпустил ее руки. Это маленькое происшествие вдруг со всей остротой показало ему, насколько она молода и беззащитна, и он проникся к ней сочувствием, вспоминая, какой безутешной нашел ее, и стремясь предложить ей хоть капельку нежности и успокоения, прежде чем они расстанутся, прежде чем их прогулка tête-à-tête растворится в знакомой домашней суете поместья. Тем не менее он просто не знал, что сказать.

– Вы можете счесть меня бесчувственным, – выпалил он наконец, когда они уже подходили к садовой двери и окнам гостиной. – Мне никогда не удавалось выразить то, что я чувствую. Каким-то образом меня вечно тянет философствовать, но сейчас мне жаль вас. Да, это так. Поймите, не в моих силах помочь вам, изменив обстоятельства, но я сочувствую вам, причем так, что об этом лучше не говорить, поскольку ничего хорошего из этого не выйдет. Помните о том, что мне очень жаль вас! Я буду часто думать о вас, хотя, как мне представляется, и об этом тоже лучше не распространяться.

Она негромко проговорила:

– Я знаю, что вы мне сочувствуете. – После чего отняла у него свою руку, вбежала внутрь и, поднявшись наверх, оказалась в уединении своей комнаты.

Он же прямиком направился к матери, которая сидела перед нетронутым ленчем, раздосадованная непунктуальностью своей гостьи настолько, насколько это вообще было для нее возможно. Ей доложили, что мистер Гибсон приезжал и уже уехал, но она не смогла узнать, не оставил ли он какой-либо записки для нее. К тому же тревога о собственном здоровье, которую многие полагали ипохондрией, заставляла ее особенно остро желать слов мудрости, которые мог предложить ей доктор.

– Где ты был, Роджер? И где Молли? Мисс Гибсон, я имею в виду, – уточнила она, старательно соблюдая официальность в отношениях между молодой женщиной и молодым мужчиной, оказавшимися в одном доме.

– Я бродил по окрестностям с рыболовной сеткой. Кстати, я оставил ее на террасе. Там же я нашел сидящую на скамье мисс Гибсон, которая плакала так, словно сердце у нее разрывалось от горя. Ее отец собрался жениться во второй раз.

– Собрался жениться! Этого не может быть.

– Да, так оно и есть. И она очень тяжело приняла это известие, бедная девочка. Мама, думаю, ты должна отправить к ней кого-нибудь с бокалом вина, чашкой чая или чем-нибудь еще в этом роде. Признаться, я все время боялся, что она лишится чувств…

– Бедное дитя! Я сама поднимусь к ней, – заявила миссис Хэмли и встала из-за стола.

– Нет, ты не должна этого делать, – возразил Роджер, накрывая ее руку своей. – Мы и так заставили тебя ждать слишком долго. Кроме того, ты выглядишь бледной. Пусть этим займется Хаммонд. – И он позвонил в колокольчик.

Миссис Хэмли вновь опустилась на свое место, онемев от удивления.

– И на ком же он собирается жениться?

– Не знаю. Я не спрашивал ее об этом, а она мне не сказала.

– Как это похоже на мужчин. Добрая половина успеха всего дела зависит от того, на ком он намерен жениться.

– Что ж, согласен, мне следовало бы спросить ее об этом. Но как-то так получается, что в подобных ситуациях я становлюсь совершенно беспомощен. Мне было очень жаль ее, и тем не менее я просто не знал, что сказать.

– Но что же ты все-таки сказал?

– Я дал ей наилучший совет, какой только смог придумать.

– Совет! Тебе следовало бы утешить ее. Бедная маленькая Молли!

– Полагаю, если совет хорош, то это лучшее утешение.

– Все зависит от того, что ты понимаешь под словом «совет». Тише! Вот и она.

К их удивлению, Молли вошла, изо всех сил стараясь выглядеть, как обычно. Она умылась, уложила волосы и, отчаянно сдерживая слезы, пыталась вернуть себе власть над собственным голосом. Ей очень не хотелось расстраивать миссис Хэмли своим видом, полным боли и страданий. Она не знала, что в точности следует наставлениям Роджера – в первую очередь думать о других, а потом уже о себе, – но так оно и было. Миссис Хэмли не была уверена в том, что ей стоит начать разговор с тех новостей, которые она только что узнала от сына, но они настолько переполняли ее саму, что она не могла говорить ни о чем ином.

– Итак, я слышала, что твой отец намерен жениться, моя дорогая? Могу я поинтересоваться, на ком?

– На миссис Киркпатрик. По-моему, много лет назад она была гувернанткой у дочерей леди Камнор. Она часто и подолгу останавливается у них, они называют ее «Клэр» и, по-моему, очень привязаны к ней. – Молли старалась отзываться о будущей мачехе в самой благоприятной манере, в какой только могла.

– Кажется, я слышала о ней. Но, в таком случае, она не очень молода? Впрочем, это и к лучшему. К тому же она вдова. У нее есть семья?

– По-моему, одна дочка. Но я почти ничего о ней не знаю!

Молли опять готова была разрыдаться.

– Ничего страшного, моя дорогая. Всему свое время. Роджер, ты почти ничего не ешь. Куда ты собрался?

– Пойду принесу свою рыболовную сетку, в ней полно всяких штук, которые я не хотел бы потерять. Кроме того, как правило, я никогда много не ем.

Это была правда, но только отчасти. Он подумал, что будет лучше, если он оставит их одних. Его мать умела сопереживать и сочувствовать, как никто другой, и она непременно сумеет вытащить занозу из сердца девушки, когда останется с нею наедине. Едва он ушел, как Молли подняла заплаканные глаза на миссис Хэмли и сказала:

– Ваш сын был очень добр ко мне. Я намерена запомнить все, что он мне сказал.

– Рада это слышать, дорогая, очень рада. Судя по тому, что Роджер рассказал мне, я начала опасаться, что он прочел тебе нотацию. У него доброе сердце, но его манерам далеко до мягкости Осборна. Временами Роджер бывает грубоват.

– В таком случае мне нравится грубость. Она пошла мне на пользу. Она заставила меня понять, как дурно… ох, миссис Хэмли, я очень дурно повела себя с папой нынче утром.

Поднявшись с места, она подбежала к миссис Хэмли, бросилась ей на грудь и залилась слезами. Теперь она горевала не о том, что ее отец собрался жениться во второй раз, а о собственном непростительном поведении.

А Роджер оказался мягок и нежен если не в словах, то в поступках. Какой бы неразумной и преувеличенной ни представлялась ему скорбь Молли, она причиняла ей нешуточные реальные страдания, и юноша взял на себя труд облегчить их по-своему, что было весьма характерно для него. Тем же вечером он настроил свой микроскоп, а на маленький столик выложил все сокровища, собранные им во время утренней прогулки, после чего пригласил мать взглянуть на них. Разумеется, с нею пришла и Молли, на что он и рассчитывал. Он попытался заинтересовать девушку своими исследованиями, бережно раздувая первую слабенькую искорку любопытства, пока она не превратилась в желание расширить свои познания. Затем он принес книги по соответствующей тематике, переводя высокопарный и отчасти технический язык, коим они были написаны, на нормальную человеческую речь. Спускаясь к ужину, Молли думала о том, как вынесет все те долгие часы, что оставались до отхода ко сну, в течение которых она вольна говорить обо всем, кроме того, что занимало ее мысли. К тому же она опасалась, что уже успела утомить миссис Хэмли и прискучить ей их долгим послеобеденным tête-à-tête. Но вечерняя молитва и отход ко сну наступили гораздо быстрее ожидаемого; новое направление, которое приняли ее мысли, освежило ее, за что она была искренне благодарна Роджеру. Теперь оставалось дождаться завтрашнего дня, чтобы покаяться и принести извинения отцу.

Но мистеру Гибсону вовсе не требовались прочувствованные речи или слова. Он всегда-то избегал любого проявления чувств, а теперь, пожалуй, тоже понимал, что чем меньше будет сказано по вопросу, относительно которого они с дочерью не пришли к единому и безоговорочному согласию, тем лучше. Он прочел раскаяние в ее глазах, увидел, как сильно она страдает, и ощутил острый укол в сердце. Но он не дал ей выразить сожаление по поводу своего поведения минувшим днем, заявив:

– Ну, будет, будет. Довольно. Я знаю все, что ты хочешь сказать. Я знаю свою маленькую Молли, моего глупого маленького гусенка, лучше, чем она знает самое себя. Я привез тебе приглашение. Леди Камнор желает, чтобы ты провела следующий четверг у нее в Тауэрз!

– Ты хочешь, чтобы я поехала? – спросила она, чувствуя, как сжалось у нее сердце.

– Я хочу, чтобы вы с Гиацинтой поближе познакомились и научились любить друг друга.

– Гиацинта! – в полном недоумении повторила Молли.

– Да, Гиацинта! Глупее имени я еще не встречал. Но ее так зовут, и я должен называть ее этим именем. Я терпеть не могу имени Клэр, хотя так зовет ее миледи и все семейство в Тауэрз, а «миссис Киркпатрик» звучит чересчур официально и довольно глупо, учитывая, что она в скором времени поменяет фамилию.

– Когда, папа? – спросила Молли, чувствуя себя так, словно вдруг оказалась в чужом и враждебном мире.

– Не раньше Михайлова дня[29]. – А затем, прислушиваясь к собственным мыслям, он продолжил: – Но самое плохое заключается в том, что она увековечила собственное донельзя аффектированное имя, назвав дочь в свою честь. Синтия! Честное слово, глупость человеческая границ не имеет. Я рад, что ты у меня просто Молли, дитя мое.

– А сколько ей лет… Синтии, я имею в виду?

– Да-да, привыкай к ее имечку потихоньку. Полагаю, вы с Синтией Киркпатрик – ровесницы. Сейчас она пребывает во Франции, в какой-то школе, обучается манерности и жеманству. Но она приедет домой на свадьбу, и тогда ты сможешь с нею познакомиться, хотя, по-моему, после этого ей предстоит вернуться обратно еще на полгода или что-то около этого.