Читать книгу Дарованные встречи - Эльвира Абдулова - Страница 4

Через несколько лет, в классе четвертом, мы влюбились в Светлану Николаевну и ее кабинет русского языка и литературы одновременно. Идеальная чистота, сияющий паркет, натертый до такой степени, что можно было смотреться в него как в зеркало, портреты писателей и поэтов, цветы не подоконниках и – о чудо! – папки, хранящиеся в шкафу слева от входной двери, с материалами из газет и журналов о каждом русском классике. Это был не просто кабинет – храм Словесности, одухотворенный и наполненный. С большой радостью мы несли вырезки из газет и считали за счастье положить их в заветную папку, заслушивались ее рассказами, писали сочинения и понимали, как важно не только знаниями, но и поведением не огорчить любимого педагога.

На одной из стен висела репродукция знаменитого портрета Натальи Николаевны Гончаровой кисти А. П. Брюллова. Этот нежный овал лица, тонкая лебединая шея, ослепительные плечи, удивительной красоты платье, подчеркивающее осиную талию – все это убеждало нас в том, что именно такую женщину мог любить великий русский поэт. Только много лет спустя я узнала, что так восторженно к Наталье Николаевне относились далеко не все, даже обвиняли в легкомыслии и суетности, и прочла гневные строчки Ахматовой («сообщница Геккернов в преддуэльной истории») и Цветаевой (был «огончарован», «тяга гения к пустому месту», «взял нуль ибо сам был – все»). Но тогда все было естественно – где ей быть, если не в кабинете русской словесности? Кого любить Пушкину, если не это ангельское создание?

Муза И. С. Тургенева Полина Виардо тоже упоминалась Светланой Николаевной, но о «свободных» женщинах Серебряного века мы не знали ничего: ни о «тройственном союзе» Л. Брик – Маяковский – О. Брик, ни о босоногой танцовщице – искусительнице Айседоре Дункан, ни о парижском периоде из жизни Ахматовой и ее дружбе с Модильяни. Это были героини не того времени.

Слушая Светлану Николаевну, ловя каждое слово, записывая имена, пока неизвестные мне, я стала много читать, записывалась во все доступные мне библиотеки Города Детства и стала мечтать о журналистике и преподавании.

Я помню наше горе и долгое нежелание принять других преподавателей после отъезда Светланы Николаевны. Нам казалось кощунством, что теперь в кабинете поселился другой человек, и он пользуется папками, наглядными пособиями, перфокартами, которые мастерил супруг Светланы Николаевны. Все нам казалось чужим, объяснения – непонятными, отметки – незаслуженными, да и сам кабинет скоро потерял для нас привлекательность. Пустой сосуд без души, без мерцающего огня…

Как-то раз, в классе девятом, мне довелось побывать в гостях у Аллы Петровны, которая, видя во мне тягу к языкам, пригласила во время каникул к себе домой, чтобы помочь подтянуть грамматику. Я для себя решила, что уровня Аллы Петровны мне не достичь никогда, но стараться я буду очень. Музыкальное ухо ловило красоту языка, интонацию, и помимо школьного учебника о жизни семьи Стоговых (их поездках в деревню и праздновании всех красных дат календаря) я крепко держала обтрепанную пожелтевшую книжку «Остров сокровищ» и тщательно переводила страницу за страницей. Могла ли подумать, что язык я все же выучу и буду настолько свободна в своих выражениях, что без страха стану общаться с носителями языка?!?

Помимо запаха чистоты и свежести, яркого солнечного света в комнате, я запомнила портреты тогда еще неизвестных мне людей- бородача Хемингуэя и горбоносой Ахматовой, и кресло, на краешек которого я уселась, боясь проявить любопытство и разглядеть открывающееся передо мной убранство комнаты. Мы с мамой жили гораздо скромнее, да и Алла Петровна по сегодняшним понятиям жила небогато, но все мне казалось таким необыкновенным, что я бежала на эти занятия счастливая и воодушевленная, втайне завидуя ее дочке Кире, которая имеет возможность говорить с такой мамой день и ночь. Не о материальном, а о том, что по-настоящему волнует, у меня такой возможности не было.

Съестным никогда не пахло – только чистотой и прохладой – и это еще больше укрепляло меня в мысли, что жизнь у них, наших педагогов, необыкновенная, особенная, чужим не доступная.

И все же был момент, когда я почувствовала себя предательницей, потому что пришлось поступить вопреки своей воле. В редакции республиканской газеты мне дали новое задание: написать о педагоге труда. Я бы с большой радостью выбрала любимых преподавателей, но подобное не обсуждалось, а моего скромного мнения никто не спрашивал. Партия сказала «надо» – комсомол ответил – «есть!». Тамара Ивановна была скроена из того же теста, что и Мария Ивановна. Призывала девочек строго относиться к ведению домашнего хозяйства, хорошо готовить и шить, чтобы не разочаровать родителей и будущего мужа. Статья получилась без души – так мне казалось, но еще долго Тамара Ивановна с гордостью ходила по школе, поправляя и без того безупречно сидящий серый костюм и косу, аккуратно уложенную колечком. Фигуре Тамары Ивановны мог позавидовать каждый: высокая, стройная, с узкой талией и безупречными бедрами, она несла себя как пава. Я же чувствовала себя предательницей: будь моя воля, дифирамбы достались бы другим…

В старших классах трудовое обучение продолжалось в учебно-производственном комбинате, по окончанию выдавались свидетельства о получении трудовой специальности. Раз в неделю мы были освобождены от школьных занятий и отправлялись в УПК, находившийся в другом конце города. Радовались необычайно! Без школьной формы, в свободной одежде, добирались на автобусе и чувствовали себя более свободными. Часто занятия заканчивались длительными прогулками или походами в кино, а в моем случае – беседами с Наилей Ибрагимовной. Мягкая, женственная лет тридцати, в клетчатой юбке – «карандаш» и однотонных кардиганах, она учила нам торговому делу, но, честное слово, мы с ней ни разу не обсуждали продвижение товаров от производителя к потребителю или виды коммерческой деятельности. Почему она выбрала именно меня среди многочисленной толпы бойких и более активных девчонок – для меня было большой загадкой.

– Я сразу заметила твои умные глаза и слышащие уши, большинство видят только привычное, большая часть красоты мира для них пропадет зря, – говорила она, но мне не верилось…

Впервые в жизни я держала в руках что-то похожее на самиздат – стихи Марны Ивановны Цветаевой, о которой я прежде не знала. Окунувшись, удивилась особенностям ее лирики и навсегда полюбила. Как-то наткнувшись в библиотеке на прозу Цветаевой, бережно несла Наиле Ибрагимовне как ценный подарок. Мы вместе читали, как пришел в ее жизнь Пушкин и удивлялись, как много значит детское восприятие.

После занятий я долго собирала вещи, ожидая, пока рассеется толпа и садилась поближе, предвкушая интересный разговор и дивясь, чем я заслужила подобную откровенность. Я знала, что Наиля Ибрагимовна несчастна, что любимый ею человек живет в другом городе и редкие встречи ненадолго делают их счастливыми. Часто она летела в аэропорт, чтобы перехватить его между транзитными рейсами и никогда не ездила к нему сама. В Городе Детства незамужней женщине нельзя было отлучаться из дома, нарушать традиции, открыто не повиноваться родителям. Возможно, именно поэтому, стихи мятежной Цветаевой находили столь глубокий отклик в ее страдающем сердце? Наделенная богатым воображением, которое нельзя было сполна выразить в сухих газетных статьях, остальное я дорисовывала сама…

В десятом классе в школе неожиданно появилась молодая учительница английского. У меня в группе она не преподавала, но вниманием меня одаривала. Секретарь комсомольской организации, пишущий статьи в республиканскую газету, увлекающийся языками и литературой на самом деле был скромным и закомплексованным ребенком, который жил в ожидании похвалы от мамы и душевного тепла. Наверняка, молодая учительница это заметила – она была необыкновенной! Не монумент и не синий чулок, как большинство учителей в советских школах, а живая, улыбчивая молодая женщина, позволявшая себе одеваться (нет, не откровенно, Боже упаси!) интересно, мыслить свободно, обсуждать публикации в журнале «Иностранная литература» и даже одалживала нам собственные пластинки для школьных вечеров! Алла Петровна, как и другие преподаватели старой школы, подобные вольности «молодой англичанки» не одобряла и с ревностью следила за нашим с ней общением. Пластинки для улучшения произношения я несла домой как хрупкую вазу из богемского стекла – неужели я достойна? Разговор о чем-то вне школьной программы в пионерской воспринималось с удивлением – разве это позволено? Рассказы о поездках и незамысловатой личной жизни молодой женщины из строгой кавказской семьи считала верхом доверия и краснела – неужели и они тоже сомневаются, чувствуют, любят?!?

Наше дальнейшее общение изменило в корне мое представление о том, какой может быть женщина и педагог в особенном Городе Детства, где, как известно, нет полутонов. Оказывается, она имеет право думать иначе, шутить и иронизировать, рассказывая о своей студенческой жизни, придумывать истории о людях, идущих по улице, танцевать на школьных дискотеках вопреки молчаливому неодобрению педагогического коллектива и (о, чудо!) шить себе все эти прекрасные наряды, вязать и, так же, как и я, любить Прибалтику с огромными соснами и мягкими дюнами, прохладное Балтийское море и запах свежемолотых кофейных зерен, музыку Домского Собора и это пленительное ощущение свободы! Когда наше общение стало более доверительным и обсуждение книг и фильмов шло взахлеб, я посмела признаться в странном желании, о котором могла ли намекнуть строгой маме, не говоря уже о взрослых учителях? Я хочу погулять у моря в дождь, увидеть серое полотно, сливающееся с горизонтом, вдохнуть морскую свежесть, услышать, как капли дождя стучат по воде и увидеть Каспий в непогоду. Она отозвалась так естественно и стремительно, едва не бросившись мне на шею – и я хочу этого, мечтала всегда, откуда ты знаешь об этом?!? В Городе Детства восьмидесятых трудно было представить девушек на пляже без сопровождения мужчин – пусть это никого не удивляет! То, что можно легко сделать сейчас, тогда считалось почти невозможным! Все это очень нас сблизило, и сейчас я понимаю, что это была дружба двух девушек, с десятилетней разницей в возрасте, которую мы пронесли через всю жизнь. Я училась в университете – мы ходили на Т. Уильямса в Русский Драматический Театр и покупали одинаковые красные туфли на высоченных каблуках. Я рано вышла замуж, а она поздно, но мы обе растили мальчиков почти одного возраста и вывозили их на природу. Они играли – мы болтали без умолку, готовили вкусную еду, обсуждали актеров, мечтали о том, чтобы увидеть мир. Могли ли представить, что очень скоро это будет нам доступно?!?

Я закончила университет и стала работать в школе, а она говорила – как бы я хотела побывать на твоих уроках! уверена – они замечательные! Мы говорила на английском, водили детей на утренние спектакли, узнали друг про друга все – а я по-прежнему обращалась к ней только на «Вы» и только по имени-отчеству: Саният Магомедовна. Как, впрочем, и сейчас…

Они помогли мне понять главное: грамотно преподносить свой предмет – это очень хорошо. Качество преподавания – важный критерий, но далеко не самый важный и не единственный. Сделать свой предмет любимым, воспитать творческий подход к учебе, духовно обогатить, увидеть в ученике личность – это тоже неоценимо, но мы запомнили тех, кто был похож на живых людей, со своими интересами, эмоциями и смелыми мыслями, кто воодушевил и вел за собой. Именно они заслужили больше, чем уважение – мы их любили!

Низкий поклон им за это и огромная благодарность!!!