Читать книгу Присвоить тебя - Эм Ленская - Страница 5

Глава 5

Всю дорогу до госпиталя Тимофей хватается за ладонь Захара. Тот не противится, просто позволяет, может, не замечает вовсе. У него есть проблемы серьезней, например колотая рана от ножевого ранения. Довольно глубокая, но не смертельная, как определяют медики скорой помощи.

– Вы молодец, что вспомнили про жгут. Без него ситуация серьезно бы осложнилась, – говорит врач, который в пути следит за состоянием Иваньшина, и кивает на плечо, затянутое ремнем Тимофея.

Дорогущим. Кожаным. Но не стоящим и сотой доли жизни Захара. Тимофей готов отдать все шмотки, раздать бедным, пожертвовать на благотворительность… сжечь, если это поможет Захару скорее восстановиться. Да, медики обещают, что потеря крови хоть и значительная, но совместимая с жизнью. Потребуется переливание. Тимофей тут же узнает, можно ли стать донором, но сникает, получив ответ, что их группы не сочетаются.

– Я… растерялся на самом деле, – будто оправдывается Одинцов. Ему именно так и кажется, что он потерял время, еще и кричал, но это исключительно из-за стресса, хоть и стоит после извиниться за грубость. – Я пытался зажать рану, но кровь текла. Это Захар сказал мне про жгут. А я… – Тимофей не договаривает. Что толку? Метался, как курица с отрубленной головой, только шум и суматоха. Это и правда заслуга Захара, что тот сквозь полуобморок все-таки сосредоточился и подумал про то, как можно остановить кровь.

– В любом случае вы помогли. Без вас бы он не справился. Ваша помощь так же важна, – настаивает врач. Он вполне спокоен. Конечно, и не такое видел в рабочей практике. Но его состояние вибрациями окутывает Тимофея, у которого до сих пор мелко дрожат холодные руки, вымазанные в крови Иваньшина.

Тимофей гладит кожу на тыльной стороне ладони Захара. Она грубее, но главное – теплая, несмотря на кровопотерю. Тиме нравится чувствовать его, прикасаться. Сейчас в этом жесте никакого подтекста, скорее – успокоение, притом для самого Одинцова. А когда пальцы Захара дергаются, Тимофею кажется – хочется верить, – что это попытка что-то ответить. Возможно, поблагодарить. Или просьба не оставлять одного. Тимофей ругает себя за жадность, потому что хочет всё это сразу.

Иваньшин в сознании, хотя глаза полуприкрыты. На нем кислородная маска, чтобы облегчить дыхание. Тимофей поджимает губы и глубоко вдыхает. Глаза болят, щиплют и, наверное, опухли. Он больше не плачет. Прекратил почти сразу, это слишком некрасивая слабость, а Тимофей любит быть привлекательным. Хмыкает своим мыслям – о чем только думает. Разве есть кому-то дело до его внешности, особенно Захару в таком положении? Да и разве не видел тот Одинцова спросонья, упаренного после душа. Домашнего. Настоящего. Но показывать слезы словно бы стыдно. Чтобы не оттолкнуть – не отсутствующей красотой, а именно слабостью. Недостойностью.

Тимофей сглатывает плотный ватный ком в горле, подступивший опять как-то внезапно. Быстро вытирает накинутым на плечи медиками одеялом глаза. Шмыгает.

Иваньшин тянется здоровой рукой и приспускает к подбородку маску.

– Захар! Что ты делаешь? – тут же встревоженно возмущается Тимофей.

– Дуринцов, прекрати уже реветь, не сдохну я, – хрипит Захар и натягивает маску обратно, когда врач тоже просит вернуть ту на место.

Тимофей действительно прекращает. Отвлекается.

Стоп… Что это только что было? Захар дал ему прозвище? Тима даже не обижается, что оно настолько по-детски глупое и должно быть по сути обидным. Но Тима какой-то неправильный. Он радуется дурацкому прозвищу. Будто это что-то сугубо дружеское. Между ними. Личное.

Тимофей улыбается и по-прежнему гладит руку Иваньшина, и тот все еще не противится.

~~~

Небольшая операция проходит успешно. Захара опять подлатали. Слишком часто его не по собственной воле калечат за последнее время. И рядом вновь Одинцов. Может, стоило попросить, чтобы того не пускали в палату? Хм, думает Захар, не прокатит, этот без смазки везде пролезет. И невольно хмыкает, так что дергаются уголки губ.

– Захарушка, прости, – мямлит Одинцов, заняв место на стуле возле больничной койки. Врачи отказались сразу выписывать, нужно побыть под наблюдением.

А простой в госпитале с отдельной палатой, видимо, опять оплатил Одинцов. Поздно спорить, да и завтра уже, наверное, разрешат поехать домой. Золотой мальчик точно не обеднеет, если что – пусть внесет в долг Захара. Почему-то сейчас наплевать на деньги. Наверное, думает Иваньшин, ему вкатили успокоительное. Хотя следовало бы напичкать им Одинцова.

– Да ты здесь при чем? – отмахивается Захар. Хотя помнит, как сам наорал на того, что свалил из чертова клуба раньше и его не дождался.

Смотрит куда-то в потолок, потом прямо, только не на Тимофея. Дистанцируется. Между ними будто витает… неловкость?

– Что ушел в одиночку, – словно прочитав мысли, отвечает Одинцов. – И что не заметил, как на меня напали. Ты из-за меня пострадал.

– Ты еще извинись, что этот гандон пытался тебя ножом пырнуть, – ворчит Иваньшин и коротко бросает взгляд на Тимофея, который сидит понурый. Как щенок, черт возьми, который понимает, что провинился, но безумно хочет к хозяину на коленки, чтобы облизать все лицо в качестве извинения. Воистину Дуринцов. Повторяет вслух: – Дуринцов.

Звучит дико глупо, но одновременно забавно. Боже, его, видимо, точно чем-то отупляющим обкололи. Странные мысли теперь вертятся в голове.

– Можно считать это официальным началом дружбы? – интересуется Одинцов, чуть улыбнувшись.

– Что именно? – уточняет Захар. Все-таки приходится смотреть Тимофею в лицо.

– Прозвище, которое ты мне придумал. Прикольное. В твоем стиле, – отвечает тот. Упирается локтем в бедро, подбородком – в ладонь. Хлопает глазами, смотрит, черт его, прямо в душу. – И мне не обидно, если ты вдруг этого добивался.

Усмехается, снова моргает, взмахивая нелепо длинными ресницами. Красит их, что ли?

Захар едва не закатывает глаза и отворачивается. Потолок не такой дотошный.

– Ничего я не добивался. Больно надо, – фыркает Захар. – И вообще, почему ты еще здесь? Поздно. Иди домой, выспись. Это мертвые долгов не возвращают, а я теперь точно не откинусь, так что можешь не переживать на этот счет.

Вроде бы шутит. Частично. Потому что: а чего тогда Одинцов волнуется? Из-за чувства вины, возможно. Но тут не поспоришь, не без греха. Не свалил бы в ночи один – не пришлось бы его прикрывать.

– Захар, зачем ты так? – тон Тимофея сочится досадой. – Неужели ты считаешь, что меня волнует только то, чтобы ты выплатил долг?

Расслабленная поза Одинцова вмиг пропадает. Тот встает со стула, сжимает кулаки – Захар видит боковым зрением и молчит. Выжидает. Шаг по минному полю с названием «настроение Тимофея Одинцова» оказался ошибочным.

– Ты совсем не веришь, что я могу за тебя беспокоиться? Что мне не плевать на тебя, на твое состояние? – его голос не повышается, скорее, приобретает оттенки негодования. Одинцова задели слова Захара. – Ты настолько низкого мнения обо мне? Неужели я не заслужил хоть немного твоего доверия?

Захар понимает: следует извиниться. Нет, он не думает об Одинцове, как о корыстном чудовище. Как о бездушном богатом ублюдке без принципов с набитым купюрами кошельком. Впечатления, рожденные злостью в первую встречу, давно уже стерлись. Пришли в непригодность. Одинцов, возможно, не ангел у врат рая, но он… неплохой. Захар по-прежнему далек от восторга, что он перед Тимофеем в долгу, что чувствует гнет обязанности. Но не такое уж тяжкое у него ярмо. Его жизнь сейчас лучше, чем за последние прожитые в Петербурге годы. Разве следует воспринимать свое положение категорично в штыки? Нет же. Он брыкается почти по накатанной. По вредной привычке.

– Что же, радуйся, Захар, все-таки у тебя получилось меня обидеть, – произносит Одинцов и шумно сглатывает.

А потом, задев стул, который мерзко чиркает по полу ножками, разворачивается и шагает к выходу.

Вот блять.

Захар трет ладонью лицо. Бесится: почему ему не насрать?

– Отдыхай. Доброй ночи, – доносится от двери.

– Постой, Тимофей, – прилетает с постели в ответ. – Подожди, вернись. Пожалуйста.

Захару хочется протянуть руку навстречу. Хочется схватить этого мажорчика за край выданной в госпитале безликой толстовки, которая до безобразия идет Одинцову даже в контрастном комплекте с модными брюками и брендовыми туфлями на длинных ногах. Хочется заставить сесть на кровать и выслушать. Хочется сжать его смазливое лицо пальцами и процедить сквозь зубы: бесишь. Бесишь, что чувствую себя обязанным и в тот же момент благодарным. Чувствую раздраженным, потому что начал свыкаться с подобной жизнь. И что вновь, вот сейчас, когда ты едва держался, чтобы опять не распустить по-мальчишески нюни, у меня в башке дернуло тумблер неясных воспоминаний. Бесишь, потому что въедаешься под кожу, как чернила татуировки, которую я не хотел набивать. Как клеймо.

Одинцов в сомнении топчется на пороге, но потом отпускает дверную ручку. Оглядывается, будто ждет, что Захар передумает и пошлет его. Но он молчит, и Тимофей медленно возвращается. Недолго колеблется и занимает место с краю постели, сложив на груди руки. Насупился. Того и гляди надует губешки.

– Я слушаю, – говорит Одинцов, стараясь скрыть очевидное то ли волнение, то ли мандраж – поздний час, минувший стресс и остатки невыветрившегося алкоголя вкупе действуют подавляюще для его организма.

– Извини, что был груб, – произносит Захар, собрав необходимое мужество. Порой попросить прощения – более тяжкий труд, чем выиграть бой у противника. А выдерживать пронзительный взгляд Одинцова – труднее, чем вытерпеть прямой хук в челюсть. От взгляда не получается уклониться, он будто физически оседает на коже.

– Я тоже вспылил, когда увидел, что ты ранен и не хотел этого признавать. Так что квиты, – отвечает Тимофей. И смотрит мягче. Но позу выдерживает.

– Спасибо, – быстро слетает с губ Захара, пока он теребит ухо. Знает: это верный признак, который выдает нервозность, но ничего с этим не может поделать. Действовал рефлекторно. Спалился. – Ну, что помог. Скорую вызвал и… все остальное.

Хмурится, прокашливается. Гребаный боже! Он так не вел себя даже с девчонкой, в которую был влюблен в средней школе. Хочется прикрыть пятерней Одинцову лицо, отвернуть, чтобы не пялился словно бы в ожидании. Всё, Захар извинился, исправил просчет. Что еще требуется? Поклон?

Но Одинцов сам определяет условия.

Тянется и вновь берет Иваньшина за руку.

– Пожалуйста, обещай больше не подставляться, – просит Тимофей.

Захар замечает, как покраснели его глаза, а веки словно готовы упасть. Господи, думает Захар, как же Тима устал и как сильно тому хочется спать.

– Ну ведь я же пёс, и должен защищать хозяина, – хмыкает Иваньшин. Самому противно, особенно при виде выражения лица Одинцова, словно тот получил пощечину.

Стискивает сильнее в ладони пальцы Захара, еще не больно, но хватка крепкая, будто впаивает.

– Я запрещаю тебе так говорить. Даже если тебе это противно, но ты мой друг, Захар. Ты для меня важен. И у тебя нет хозяина.

– Не противно, – через паузу выдавливает Иваньшин. – Просто непривычно. И все еще непонятно, почему ты так впрягаешься за меня.

Эта честность слегка смущает, но кажется Захару довольно уместной. У них сейчас нечто вроде минутки откровения. Впрочем, Одинцов всегда болтает то, что у него на уме без разбору. Всегда вываливает на Захара без колебаний. Отчего иногда складывается ощущение – это нарочно. Чтобы задеть, как-то подначить или вывести на реакции. Но не со зла. Из любопытства, спортивного интереса или… симпатии? В голове у Захара всплывают слова, сказанные Одинцовым еще в самом начале: «Ты мне понравился». Но как кто?

– Ты поверишь, если я отвечу, что до конца и сам все еще не понимаю? – натянуто улыбаясь, спрашивает Тимофей, глядя не в глаза, а на ладонь Захара, которую, кажется, не планирует выпускать. – Ты привлек мое внимание своим видом, ты выглядел обреченно. У тебя были проблемы, а я мог помочь их решить. Ты вправе назвать меня эгоистом, что действовал самостоятельно, не поинтересовавшись твоим мнением, но когда ты проиграл бой, я не думал, просто действовал. Испугался, что они банально выкинут тебя или добьют. Поэтому пустил в ход единственное, что было мне доступно – деньги. Но это вовсе не значит, что я купил тебя. Просто каждый заслуживает шанс на лучшую жизнь. И в моих силах помочь тебе. Разве это плохо? Скажи, Захар.

Иваньшин затрудняется подобрать нужный ответ. Потому что нет, вероятно, неплохо. Но сначала Одинцов действовал напролом, излишне навязчиво. Это ударило неожиданно, словно исподтишка, когда Захар и не ждал. Его тупо поставили перед фактом. Но если бы перед ним был осознанный выбор: драться у Назара или не пыльно работать на Одинцова, какое бы он принял решение самостоятельно? Наверное, послал бы Тимофея к черту, сказал, что не нуждается в чьих-то подачках. Гордость бы не позволила спрятаться за чужой спиной.

– Нет… Не знаю… Просто раньше никто не стремился решать мои проблемы. Ты первый такой… странный, – хмыкает Захар. – Еще и вел себя, как напыщенный кусок элитного говна.

– Вот опять ты пытаешься меня задеть, – Одинцов поднимает голову и встречается с Иваньшиным взглядом. А пальцы обволакивает теплом, исходящим от его кожи.

– Лишь констатирую факт, – продолжает Захар, забавляясь.

– Вообще-то, я был крайне любезен.

– Ты заявил, что мои шмотки – просто мусор, – припоминает Захар. Да уж, и это единственное, что он может ему предъявить.

– Твой стиль действительно довольно грубоват. И у тебя часто хмурый вид, поэтому ты выглядишь опаснее, чем есть на самом деле, – парирует Тимофей, оживляясь.

– Меня лично все устраивает, – пожимает плечами Захар. – И тебя, кстати, мой внешний вид не остановил почему-то.

– Я тебя на ринге впервые увидел, куда уж опаснее, – замечает Одинцов и устало трет переносицу.

– Иди домой, Тим, – мягко говорит Захар, не в силах больше наблюдать за тем, как вымотан Одинцов. Тот ведь из-за него ошивается в клинике, сидит тут, как нянечка, а толку-то. – Если так уж хочешь, можешь прийти завтра. Но сегодня выспись.

Тимофей в кои-то веки не спорит, не пытается отшутиться, а просто кивает. Прикрывает на миг глаза, улыбается той, самой честной, самой искренней и настоящей улыбкой – такую не выдумаешь, не отрепетируешь. Она прямиком из сердца. Захар прощает себе слабости, свою внезапную мягкость – Одинцов все-таки заслужил, сейчас тот фактически безоружен в своем состоянии. Захар списывает все на стресс и окутавшую их обстановку. Возможно, завтра они сделают вид, что ничего этого не было, этих слов, признаний и откровенности. Но сейчас можно не волноваться, они оба опустили завесы.

– Набирайся сил, – желает Тимофей. Сжимает ладонь Захара в своих руках, греет теплом, будто отдавая последние капли, потому что сам из-за усталости явно подпитывается запасными – едва ли не аварийными – резервами. – Если будет плохо, обязательно зови врача. Или мне звони, даже ночью. Ладно? Не геройствуй.

– Хорошо, – обещает Захар под пронзительным взглядом Одинцова. Иначе ведь тот не уйдет.

Тимофей приоткрывает рот, будто собирается что-то сказать, замирает и быстро сдувается. Захар не лезет с расспросами, как минимум это оттянет время, отберет его у сна Тимы.

Одинцов поднимается, его мимолетно шатает – тело Захара напрягается – но тот быстро возвращается в равновесие.

– Заеду завтра? – именно спрашивает. Чего? Позволения? Будто есть шанс отказать.

– Выходной ведь. Больше нечем заняться? – вопросом на вопрос отвечает Захар.

– Нет, так что если хочешь помочь мне провести день с пользой, можешь, к примеру, позвать меня на свидание, – шутит (точно ли?) Одинцов. В его уставших по самое дно глазах еще искрятся оттенки привычного флирта. В этом неискоренимая натура Тимофея.

Против воли Захар смущается. Язык у Одинцова воистину без костей.

– Может, еще сводить тебя покататься на аттракционах? – хмыкает Захар.

– Я не против, – довольно отвечает Тимофей. Кажется, он серьезно.

– Вали уже наконец, – в голосе ни доли грубости, просто легкий рефлекс защиты для Иваньшина. – Решим завтра. Когда выспишься.

Как только Одинцов выходит, Захар падает лицом в подушку и глухо рычит. Что он творил? Что на него нашло? Ответ прост – Тимофей Одинцов, чья доброта уже не действует удушающе.

~~~

Тимофей закрывает дверь и чувствует, как постепенно алеют щеки. Касается их – кожа горячая, хотя его все еще немного знобит. Он садится в кресло для посетителей в коридоре, ровно напротив палаты, прячет в ладонях лицо. Улыбается. Он ужасно вымотан, пережил эмоциональные горки, его чувства растрепаны, но сейчас Тима до глупости счастлив и лишь слегка удивлен. Им с Захаром удалось наконец так здорово пообщаться. Пусть даже с его подколками, пусть Захар по привычке ершился, но их диалог был таким… честным. Живым. От того и Тимофей чувствует прилив сил, хотя сознание плавает на границе реальности.

А завтра они с Захаром снова увидятся и, пусть рано надеяться, но нельзя запретить мечтать, возможно – пусть даже крошечная, но вероятность, – что они пойдут на свидание. Дружеское, по-приятельски, просто прогулка, дневной променад – Тимофею критически безразлично, как можно это назвать, пусть Захар вешает пригодный, удобоваримый ярлык. Важно лишь его присутствие рядом, шанс провести время вместе. Не потому что это работа, необходимость или – черт, нет – приказ, а потому, что Захар сам захочет составить ему компанию.

В такси по пути домой Тимофей прикрывает тяжелые веки, почти засыпая под легкую музыку, играющую на лаунж волне по радио. Доехав, буквально на автомате шагает к лифту и дальше, в квартире – до холодной постели. Не раздеваясь, валится на кровать трупом и в то же мгновение отключается.