Читать книгу Сочинения. Том 4. Антидепрессант - Эмануил Бланк - Страница 5

Велика и просторна Бессарабская Степь.

Беспокойно-прерывистый сон в пассажирском поезде, вползавшем из Кишинева в Буджак (Угол, – турецк) – степную область расчленённых равнин, населенных гагаузами, болгарами, молдаванами, украинцами и русскими, был переполнен видениями.

Там присутствовали, и Пушкин, и целые ватаги разноцветных цыганских кибиток, весело несшихся по бескрайним просторам, и облака-облака-облака, белыми мохнатыми стаями потерявшиеся, где-то, далеко-далеко, за линией горизонта.

Раскалённые солнцем безводные и малонаселенные степи Буджака, раскинувшегося между тремя бывшими османскими крепостями Измаил, Бендеры и Аккерман, были для Турции, действительно, заброшенным медвежьим углом.

Преодолев за ночь Бессарабяску, Чадыр-Лунгу, Тараклию, Чимишлию и Вулканешты, задержавшись всего на минуту, поезд Кишинёв-Рени вздрогнул и вытряхнул меня в Этулии – небольшой железнодорожной станции рядом с обширной территорией винзавода, знаменитого на всю округу.

Всю дорогу, в потьмах, меня сопровождал недовольный отрывистый лай собак, разбуженных звуками быстрой ходьбы. Шаги гулко отдавались в прохладной предутренней мгле. А я спешил в Чишмикиой – небольшой гагаузский посёлок, находившийся всего в паре километров, прямо за обширными виноградниками.

В одном из полевых домиков располагалась наша малочисленная, но дружная экспедиция Академии Наук.

Гигантские сполохи зарниц, многоголосье цикад, окружавшее меня со всех сторон, рождали, вначале, призрачную тень Пушкина. Он будто старался достать и ухватить края белых одежд римского поэта-изгнанника Овидия. Из гигантских вспышек космической Энергии проявился, вдруг, и образ Максима Горького, собиравшего виноград, здесь же, в окрестностях Шабо и Аккерманна. Он тоже сидел у костра и зачарованно слушал неспешные рассказы старухи Изергиль.

Несмотря на бодрящий предутренний холодок, я никак не мог стряхнуть с себя морок сна и видений, навеянных этой удивительной провинцией.

______________

– Милику, ты чего такой грустный?, – прекрасно понимая причину моего расстройства, спросила Мама. Она, как раз, прикрыла большую книгу с рисунками, вкусно пахнущими свежей типографской краской. Там, героический Данко, с пылавшим сердцем в руках, один-одинёшенек, освещал многим людям путь из мрачного гибельного зловещего леса

– Обидно. Обидно очень, – отвечал я. К четырём годам уже стало привычным, что во всех сказках, Добро обязательно побеждало Зло. Поэтому, досаде моей не было предела

– Данко умер, а люди не заметили смерти того, кто их спас. А один нехороший человек, ещё и наступил на его Сердце. И оно-оно, рассыпалось

Возмущению не было предела. Меня никак не мог успокоить ни тёплый сентябрьский закат, щедро заливавший веранду нашего сокирянского дома своим особым, ласковым свечением, ни лёгкий шелест краснеющих веселых листиков живой стены дикого винограда, надежно охранявшей наше уединение от прозы уличной суеты.

– Вот, песню сегодня слышал. По радио передавали, – Отряд не заметил потери бойца и Яблочко песню допел до конца, – вроде, и герои хорошие. А как же тому, кто остался в поле один? Неизвестно, убит или ранен? Его падения, смерти, исчезновения, даже не заметил никто

Вконец расстроенный, я искренне сокрушался несправедливости мироздания. Возмущался до тех самых пор, пока бабушка Рива, с шумом разорвав паутину печального настроя, не внесла тарелку вареных яичек.

Они варварски, но очень уж вкусно, были расплэчаны (смяты, идиш)) старинной серебряной вилкой, щедро заправлены репчатым луком, пахучим подсолнечным маслом и беззаветной любовью.

– Эти книжки до добра не доведут!, – проворчала она, кивая в сторону отца, обложенного горой литературы и усердно выполнявшего одну из своих университетских контрольных

– На огороде работы невпроворот! Полным-полно, – заявила бабушка так, чтобы папе, сидевшему в зале с окном, широко распахнутым прямо на веранду, все было предельно хорошо слышно

Оторвавшись от контрольной, отец весело подмигнул,

– Не расстраивайся, мой мальчик. Зато, про таких, как Данко, и книги пишут, и песни поют, и не забывают никогда! А те, кто остался равнодушным, кто не помнит Героев и не замечает их исчезновения, те людишки, и не живут вовсе

Мысли быстро переключились. Я уже вовсю представлял себя погибшим Героем, над которым горевали, и соседская Райка, и Элка, и даже вредная Валька

Глубоко вздохнув и быстро проглотив вкусное бабушкино угощение, я стал снова ныть, канючить и требовать у мамы чтения очередной книжки

______________

Давно стёрт с лица земли город Томы, где две тысячи лет назад, умер и, прямо у городских ворот, погребен великий Овидий. В тот, забытый Б-Гом и людьми, край, поэт и мудрец был сослан ещё императором Августом. А сакральные места северо-западной окраины Чёрного моря, кажется, до сих пор, ощущают его тайное присутствие.

Быть может, это нынешние Аккерман, Овидиополь, Арциз? А может, Измаил, Рени, Галац?

В густой темноте, наполненной тенями и призраками проживавших здесь легендарных колоссов, я упорно пробирался к Чишмикиою. Мне чудились, и римские колесницы, и пожелтевшие рукописи, и Пушкин, взволнованный бессарабской ссылкой, прямо в виртуальные, но духовно ощутимые, объятия непокорного Овидия.

Может, фамилия Тома, встречавшаяся, в тех местах, довольно часто, как-то связана с названием того легендарного города – знаменитой окраины Римской Империи?

Почти двести лет минуло с тех пор, как Пушкин, удивляясь общности судеб свободолюбивых поэтов, пытался обнаружить в тех краях, хоть какие-то следы легендарного Овидия.

Чуть больше века назад, и Максим Горький подрабатывал там, поблизости, уборкой винограда в Шабо, услышал легенду о героическом Данко.

Что ни говори, а земля, насквозь просвеченная горячим степным солнцем, щедро сдобренная крепчайшим красным перцем, фантастическими событиями, страстями и разнообразным людом, могла бы, могла бы, безусловно, рассказать ещё и не одну удивительную историю

_____________

– Фильджан Шарап? (стакан вина, гагаузский- турецкий), – предложила наша симпатичная повариха, прямо с утра

Она явно прознала о моем 26-летии, свершавшимся прямо на глазах. Скорее всего, это Яшка Эрлихман, Серёжа Гылка и Миша Мокану – мои верные коллеги по Академии Наук, вовсю готовились к сегоднявшему первоавгустовскому торжеству и, конечно же, все разболтали.

– Глазунью из пятка яиц и Ваш знаменитый Икь-Мекь (хлеб, гагаузский-турецкий), – отказавшись от утреннего возлияния, я, сразу же, отломил солидный кус горячего ноздреватого каравая, который умели и умеют выпекать, только в этих местах

Вечером мы азартно погуляли, не оставив в стаканах ни одной густой ароматной капли. Над оптимальным купажом вин, мы усердно трудились в большой эмалированной ванночке, одолженной, на время, в местном хозмаге.

По совету опытного аксакала из Этулийского винзавода, мы бережно замешали два ведра прекрасного сухого Каберне и восемь литров благородного густого Кагора. Подливая Кагор, мы тихонько водили обломком старого весла.

Вся поверхность небольшого винного озерца покрылась ароматной пенкой с веселыми пузырьками. Жаль, что к моменту, когда мы дошли до нужной кондиции, чтобы принять такую ароматически-романтическую ванну, она уже совершенно опустошилась.

Весь вечер, над нами расстилалось бездонное звездное небо. Вокруг беспрерывно звенели цикады. По всему горизонту, бешеными вспышками, плясали бесконечные сполохи зарниц.

– А Герои?, – Герои, чьи стихи и прозу мне декламировали друзья, в подарок ко дню рождения, тоже сидели рядом. Они дружно присоединялись ко всем тостам, но вели себя очень достойно. Как и положено настоящим Героям, над которыми не властно никакое Время…