Читать книгу Вся ваша ненависть - Энджи Томас - Страница 5

Тело Халиля оставляют лежать на дороге, как на выставке. Гвоздичную улицу освещают мигалки патрульных машин и карет скорой помощи. В стороне стоят люди – пытаются разглядеть, что случилось.

– Черт, братан, – бормочет какой-то парень. – Его прикончили!

Полиция приказывает толпе разойтись, однако никто не слушается.

Медики ничем не могут помочь Халилю, а потому затаскивают в карету меня, как будто это мне нужна помощь. Огни светят со всех сторон, и народ вытягивает шеи, пытаясь меня рассмотреть.

Я не чувствую себя особенной. Чувствую только дурноту.

Копы обыскивают машину Халиля. Я хочу их остановить.

Пожалуйста, накройте его тело. Пожалуйста, закройте ему глаза. Пожалуйста, закройте его рот. Отойдите от его машины. Не трогайте его щетку. Но слова не идут.

Сто-пятнадцать сидит на тротуаре, закрыв лицо руками. Другие полицейские хлопают его по плечу и уверяют, что все будет хорошо.

Наконец тело Халиля накрывают полотном.

Он не сможет под ним дышать.

И я не могу дышать. Не могу…

Дыши.

Я тяжело глотаю воздух.

Еще раз. И еще.

– Старр?

Передо мной появляются карие глаза с длинными ресницами. Такие же, как у меня.

Я толком ничего не смогла сказать копам, но выжала из себя имена и телефоны родителей.

– Эй, – говорит папа. – Вставай, пойдем отсюда.

Я открываю было рот, но отвечаю ему одним только жалобным стоном.

Папа отходит в сторону, и мама обнимает меня за плечи. Она гладит меня по спине и тихонечко врет:

– Все хорошо, малыш. Все хорошо.

Долгое время мы так и сидим. Наконец папа уводит нас от скорой. Он обнимает меня, словно щитом укрывая от любопытных глаз, и ведет по улице к своей «шевроле тахо».

Папа за рулем. По его лицу скользят отсветы фонарей – и в них видно, как крепко он сжимает челюсти. На его лысой голове вздулись вены.

На маме форма медсестры с резиновыми накладками. Сегодня у нее была сверхурочная смена в неотложке. Она несколько раз вытирает глаза – наверное, думает о Халиле и о том, что вместо него на асфальте могла лежать я.

Меня мутит. Из него вытекло столько крови… Часть ее у меня на руках, на худи Сэвена, на кроссовках. Еще час назад мы болтали и весело смеялись. А теперь его кровь…

Во рту становится кисло, желудок сводит сильнее. Меня начинает тошнить.

Мама бросает на меня взгляд в зеркало заднего вида.

– Мэверик, тормози!

Не успевает машина остановиться, как я кидаюсь через сиденье к двери. Меня выворачивает наизнанку, и я могу лишь перестать сопротивляться.

Мама тоже выскакивает из машины и бежит ко мне. Она убирает волосы с моего лица, гладит меня по спине и шепчет:

– Мне очень жаль, малыш.

Дома она помогает мне раздеться. Кроссовки и худи Сэвена отправляются в мусорный мешок; больше я их не увижу.

Потом я сижу в ванной и под шипение горячей воды соскребаю с себя кровь Халиля. Папа относит меня в постель, а мама гладит по волосам, пока я засыпаю.

Я снова и снова просыпаюсь в холодном поту, а мама раз за разом велит мне дышать – как делала это раньше, пока я не переросла астму. Наверное, она останется со мной на всю ночь – потому что всякий раз, когда я подскакиваю на кровати, она сидит рядом.

Но вот я просыпаюсь, и в этот раз ее нет. От неоново-синих стен болят глаза. На часах пять утра. Мое тело до того привыкло просыпаться в пять, что ему все равно, будни это или выходные.

Я смотрю на светящиеся звездочки на потолке и пытаюсь восстановить в памяти вчерашний вечер. Вспоминаю вечеринку, хаос на танцполе, а потом – как Сто-пятнадцать останавливает нас с Халилем. В ушах звенит первый выстрел. Второй. Третий.

Я лежу в своей постели. А Халиль – в окружном морге.

Там же оказалась и Наташа.

Это произошло шесть лет назад, но я помню все как вчера. Я подметала полы у нас в магазине (копила деньги на первую пару джорданов), когда вбежала Наташа.

Она была пухлой (ее мама говорила, что это детский жирок), с очень темной кожей и афрокосичками. Они всегда выглядели так, словно заплели их час назад, и я безумно хотела себе такие же.

– Старр, на Вязовой улице сломался гидрант! – воскликнула она.

То же самое, что объявить: открыли бесплатный аквапарк! Помню, как я с молчаливой мольбой посмотрела на папу. Он разрешил мне пойти, но при условии, что я вернусь в магазин через час.

Никогда в жизни я не видела, чтобы вода била выше, чем в тот день. Вокруг гидранта собрались почти все жители нашего района. Они веселились.

Я была первой, кто заметил машину.

Из заднего окна высунулась забитая татуировками рука с глоком[11]. Народ бросился врассыпную. А я осталась. Ноги вросли в тротуар. Наташа радостно скакала в брызгах. И вдруг…

Бах! Бах! Бах!

Я бросилась в розовый куст, а когда осмелилась из него высунуться, кто-то закричал: «Звоните девять-один-один!» Поначалу я решила, что ранили меня, – потому что на футболке была кровь. Но, оказалось, я просто поцарапалась колючками. Попали в Наташу. Ее кровь смешалась с водой, и от текущей вниз красной реки невозможно было отвести взгляд.

Она выглядела напуганной. Нам было по десять лет, и мы не знали, что происходит после смерти. Черт, я не знаю этого до сих пор, а Наташу заставили узнать, хоть она этого и не хотела.

Она не хотела. И Халиль тоже не хотел.

Скрипит дверь, и в комнату заглядывает мама. Она вымучивает улыбку.

– Кто тут у нас проснулся?

Затем садится на краешек кровати и касается ладонью моего лба, хотя температуры у меня нет. Она столько лет ухаживает за больными детьми, что всегда первым делом трогает лоб.

– Как себя чувствуешь, Чав?

Это прозвище… Родители утверждают, что с тех самых пор, как я перестала есть из бутылочки, я все время что-нибудь жевала и громко чавкала. Чавкать я перестала, и зверский аппетит у меня пропал, но прозвище осталось.

– Я устала, – говорю я хрипло. – Хочу просто валяться.

– Знаю, малыш, но тебе не стоит оставаться одной.

А мне только это и нужно – побыть наедине с собой.

Мама смотрит на меня, но, кажется, видит ту, кем я была раньше: девочку с хвостиками и кривыми молочными зубами, которая клянется, что она одна из Суперкрошек[12]. Это странно, но ее взгляд как теплое одеяло – в него хочется укутаться с головой.

– Я тебя люблю, – говорит мама.

– И я тебя люблю.

Она поднимается и протягивает мне руку.

– Пойдем, придумаем, чего покушать.

Мы медленно спускаемся на кухню.

На стене в прихожей висит картина с Чернокожим Иисусом на кресте, а возле нее – фотография Малкольма Икс[13] с ружьем в руках. Бабуля до сих пор ругается, что эти изображения находятся рядом.

Мы живем в ее старом доме. Она отдала его родителям, когда дядя Карлос перевез ее в свой огромный дом в пригороде. Дядя Карлос всегда беспокоился, что бабуля живет одна в Садовом Перевале, особенно с тех пор, как участились взломы и ограбления пожилых людей. Впрочем, бабуля себя пожилой не считает. Она отказывалась переезжать, говорила, что это ее дом и ни один бандюган ее отсюда не выживет, причем даже после того, как кто-то вломился к ней и вынес телевизор. Через месяц дядя Карлос сказал, что они с тетей Пэм не справляются с детьми и им нужна бабулина помощь. А поскольку, по бабулиному мнению, тетя Пэм «не в состоянии приготовить для бедных детишек даже нормального обеда», бабуля в конце концов согласилась на переезд. Впрочем, следов ее присутствия наш дом так и не утратил: здесь всегда пахнет поппури[14], на стенах по-прежнему обои в цветочек, и в каждой комнате есть хотя бы один предмет розового цвета.

Из кухни доносятся папин с Сэвеном голоса. Когда появляемся мы, они умолкают.

– Доброе утро, малышка. – Папа встает из-за стола и целует меня в лоб. – Удалось поспать?

– Ага, – вру я, и он подводит меня к столу.

Сэвен молча на меня смотрит.

Мама открывает дверь холодильника, завешанную магнитиками в виде фруктов и меню каких-то ресторанов.

– Ну что, Чав, – говорит она, – тебе бекон из индейки или обычный?

– Обычный? – Я удивляюсь, что у меня есть выбор.

Свинины у нас дома никогда не бывает. Мы не мусульмане – скорее, «христульмане». Мама стала прихожанкой церкви Вознесения Господня еще у бабули в утробе, а папа, хоть и верит в Чернокожего Иисуса, больше следует «Программе десяти пунктов» партии «Черных пантер»[15], нежели десяти заповедям. По каким-то вопросам он согласен и с «Нацией ислама»[16], однако он никак не может простить ее за убийство Малкольма Икс.

– Свинина в моем доме, – ворчит папа и опускается рядом со мной.

Сэвен, сидящий напротив, ухмыляется. Они с папой – живое воплощение объявления о розыске давно пропавшего человека, где показывают, как он выглядел раньше и может выглядеть теперь. Добавьте сюда моего младшего брата Секани – и получите одного и того же человека в восемь, семнадцать и тридцать шесть лет. Все трое стройные, с темно-коричневой кожей, густыми бровями и почти по-женски длинными ресницами. Только у Сэвена еще и дреды, которые могли бы обеспечить пышными шевелюрами и лысого папу, и аккуратно стриженного Секани.

Ну а при взгляде на меня кажется, будто Бог перемешал цвета кожи моих родителей в ведре, точно краску, и получил мой весьма умеренный оттенок. Я унаследовала папины ресницы вместе с проклятием его кустистых бровей, однако в остальном похожа на маму: у меня такие же большие карие глаза и такой же высокий лоб.

Мама с беконом в руках проходит мимо Сэвена и сжимает его плечо.

– Спасибо, что вчера остался с братом, пока мы… – Она осекается, и напоминание о вчерашнем вечере повисает в воздухе. Мама прочищает горло. – Мы очень это ценим.

– Да без проблем. Мне нужно было выбраться из дома.

– Кинг приехал на ночь? – спрашивает папа.

– Скорее переехал насовсем. Аиша говорит, они снова станут семьей, будут жить вместе и…

– Эй, – перебивает его папа. – Это твоя мама, друг мой. Не надо строить из себя взрослого и называть ее по имени.

– Хоть кому-нибудь в том доме не помешает повзрослеть, – замечает мама и, достав сковороду, кричит в коридор: – Секани, повторять я не буду. Если хочешь к Карлосу на выходные, тогда вставай! На работу я из-за тебя опаздывать не собираюсь.

Наверное, сегодня она должна отработать дневную смену за вчерашнюю ночь.

– Па, ты же знаешь, что будет, – продолжает Сэвен. – Он ее побьет, она его выгонит. Потом он снова вернется и снова скажет, что изменился. Только в следующий раз я не позволю ему поднять на меня руку.

– Ты можешь в любой момент переехать к нам, – говорит папа.

– Знаю, но не могу же я бросить Кению и Лирику. Этот придурок такой долбанутый, что может и их побить. И плевать он хотел, что это его дочери.

– Ладно, – отвечает папа. – Только ничего ему не говори. Если он к тебе полезет, скажи, и я разберусь.

Сэвен кивает и переводит взгляд на меня. Потом открывает рот и, зависнув так на несколько секунд, произносит:

– Мне очень жаль, что это случилось, Старр.

Наконец хоть кто-то озвучил то, из-за чего над всеми нами нависла туча. И по какой-то причине сейчас это так для меня важно, будто признал он сам факт моего существования.

– Спасибо, – говорю я, хотя сочувствия не заслуживаю. Его заслуживает семья Халиля.

Какое-то время слышно лишь, как потрескивает на сковороде бекон. Такое ощущение, что на лбу у меня наклейка «Осторожно: хрупкое!» и все решили, что лучше не испытывать судьбу и молчать, чем сболтнуть что-то, что меня сломает.

Но хуже тишины нет ничего.

– Сэвен, я твою худи одолжила, – бормочу я. Случайная фраза, но и она лучше, чем ничего. – Синюю. Правда, маме пришлось ее выбросить… Кровь Халиля… – Я сглатываю. – На худи его кровь.

– О…

Всю следующую минуту мы снова молчим.

Потом мама поворачивается к сковородке и хрипло произносит:

– Бред какой-то. Совсем ребенок… Он был совсем еще ребенком.

Папа качает головой.

– Парень и мухи бы не обидел. Он такого не заслужил.

– Так почему его застрелили? – спрашивает Сэвен. – Он агрессивно себя вел?

– Нет, – отвечаю я тихо.

Я пялюсь в стол и вновь чувствую на себе пристальные взгляды.

– Он ничего такого не делал, – говорю я. – Мы ничего не делали. У Халиля даже пистолета не было.

Папа медленно выдыхает.

– Народ здесь с ума сойдет, когда узнает.

– Весь район уже обсуждает это в твиттере, – замечает Сэвен. – Я еще вчера видел.

– Твою сестру упоминают? – спрашивает мама.

– Нет. Пишут: «Покойся с миром, Халиль», «Нахер полицию» и все такое. Не думаю, что им известны какие-то подробности.

– А что будет, если они всплывут? – спрашиваю я.

– Ты о чем, малыш? – хмурится мама.

– Там были только мы и коп. Ты же знаешь, как бывает. Такие вещи показывают по телику по всей стране, а потом свидетелям угрожают, на них охотятся копы и все такое.

– Я не позволю ничему подобному случиться, – говорит папа. – Никто из нас не позволит. – Он переводит взгляд на маму и Сэвена. – Нельзя никому говорить, что Старр была там.

– Даже Секани? – спрашивает Сэвен.

– Даже ему, – отвечает мама. – Пусть лучше остается в неведении. Пока мы будем просто молчать.

Я видела, как это происходит раз за разом: чернокожего парня убивают только за то, что он чернокожий, и начинается ад. Я всегда постила в твиттере посмертные хештеги, репостила фотографии на тамблере, подписывала петиции и твердила, что, если нечто подобное случится на моих глазах, я буду кричать громче всех и сообщу всему миру о происшедшем.

И вот оно случилось, а я так боюсь, что даже не могу открыть рта.

Я хочу остаться дома и смотреть «Принца из Беверли-Хиллз», мой самый любимый сериал. Кажется, я все серии знаю наизусть. Сериал ужасно смешной, а еще местами похож на мою жизнь. Даже песня из заставки как будто обо мне[17]: гангстеры задумали недоброе, устроили переполох в нашем районе и убили Наташу, а мои родители испугались, но отправили меня не к тете с дядей в богатый район, а в дорогую частную школу. Хотелось бы и мне оставаться собой в Уильямсоне, как это делал Уилл в Беверли-Хиллз.

А еще если я останусь дома, то смогу поговорить с Крисом. После вчерашнего злиться на него глупо. Кроме того, можно позвонить Хейли и Майе – девчонкам, которые, по словам Кении, моими подругами не считаются. Отчасти я понимаю, почему она так говорит. Я никогда не приглашаю их к себе. С чего бы? Они живут в небольших особняках, а мой дом – просто небольшой.

В седьмом классе я совершила ошибку и пригласила их к себе с ночевкой. Мама разрешила нам красить ногти, не спать всю ночь и есть столько пиццы, сколько влезет. Всё должно было быть так же весело, как у Хейли. (Мы до сих пор иногда остаемся у нее на выходные.) Тогда я пригласила и Кению, чтобы наконец-то потусоваться всем вместе. Но Хейли не пришла: папа не отпустил ее на ночь в «гетто», о чем я случайно узнала из разговора родителей. Зато пришла Майя, но вскоре попросила предков ее забрать, потому что за углом началась какая-то разборка и выстрелы очень ее напугали.

Тогда я окончательно и осознала, что Уильямсон – один мир, а Садовый Перевал – совершенно другой и смешивать их нельзя.

Впрочем, не важно, как я хочу провести сегодняшний день, – родители уже все распланировали за меня, и мама велит помочь папе в магазине.

Прежде чем уйти на работу, Сэвен заходит ко мне в комнату в рабочей форме – рубашке поло и брюках – и обнимает меня.

– Люблю тебя, – говорит он.

Потому я и ненавижу, когда кто-то умирает. Люди начинают делать то, чего не делают никогда. Даже мама обнимает меня дольше и крепче обычного, и отнюдь не просто так. Зато Секани крадет у меня из тарелки бекон, заглядывает в экран моего телефона и специально наступает мне на ногу. За это я его и люблю.

Я отношу во двор миску собачьего корма и остатки бекона для нашего питбуля Кира. Папа дал ему такую кличку, потому что он всегда был тяжелый, как мешок кирпичей. При виде меня Кир тут же принимается скакать и рваться с цепи, а когда я подхожу поближе, этот засранец прыгает мне на ноги, так что я чуть не падаю.

– Место! – кричу я.

Он сползает на траву и смотрит на меня огромными щенячьими глазами. Так он извиняется.

Знаю, питбули бывают агрессивны, но Кир бóльшую часть времени ведет себя как щенок. Большой щенок. Однако реши кто-нибудь вломиться к нам в дом – щенком он быть перестанет…

Пока я кормлю Кира и подливаю ему воды в миску, папа собирает в своем садике пучки листовой капусты и подрезает розы, бутоны у которых размером с мою ладонь. Папа проводит в саду каждый вечер – сажает, обрабатывает почву и разговаривает. Он утверждает, что хорошему саду необходим хороший разговор.

Через полчаса мы едем в его пикапе. Окна закрыты. По радио Марвин Гэй спрашивает, что же все-таки происходит[18]. Снаружи по-прежнему темно, хотя из-за облаков по чуть-чуть выглядывает солнце. Вокруг почти никого. В такую рань хорошо слышно, как на автостраде рокочут фуры. Папа подпевает Марвину, но в ноты, хоть убей, не попадает. На нем майка «Лейкерс»[19], а под ней ничего нет, так что видны татуировки на руках. Мне улыбается одна из моих детских фотографий, навсегда запечатленная у него на предплечье с подписью: «То, ради чего стоит жить, то, ради чего стоит умереть». Татуировки с Сэвеном, Секани и такой же подписью набиты у него на другой руке – точно любовные послания в своей простейшей форме.

– Хочешь поговорить о вчерашнем? – спрашивает папа.

– Не-а.

– Ладно. Но если захочешь – я рядом.

Еще одно любовное послание в простейшей форме.

Мы поворачиваем на Астровый бульвар, где просыпается Садовый Перевал. Какие-то женщины с цветочными платками на головах выходят из прачечной, неся под мышкой корзины с одеждой. Мистер Рубен снимает цепи с двери своего ресторана; припав к стене, его племянник (и повар) Тим потирает заспанные глаза. Мисс Иветт, зевая, заходит в свой салон красоты. Горит вывеска винной лавки – впрочем, она горит всегда.

Папа паркуется у входа в наш семейный магазин «У Картера». Он купил его, когда мне было девять, а бывший владелец, мистер Уайатт, покинул Садовый Перевал, дабы, по его же словам, целый день «сидеть на пляже и глазеть на красоток». Мистер Уайатт был единственным, кто согласился взять папу на работу, когда тот вышел из тюрьмы, а позже сказал, что одному только папе готов доверить магазин.

В сравнении с «Уолмартом» на востоке Садового Перевала магазинчик у нас крошечный. Дверь и окна защищают покрашенные белым железные решетки, из-за которых он походит на тюрьму.

Мистер Льюис из парикмахерской по соседству стоит у нас на крыльце со скрещенными над большим пузом руками. Щурясь, он переводит взгляд на папу.

– Начинается… – вздыхает папа.

Мы выходим из машины. Мистер Льюис – один из лучших парикмахеров в Садовом Перевале, и хай-топ-фейд[20] Секани – тому подтверждение. Однако у самого мистера Льюиса на голове неряшливый афро. За животом ему не видно своих ног, и после смерти жены уже никто не говорит ему, что брюки у него слишком короткие, а носки – разные. Сегодня один носок у мистера Льюиса полосатый, а другой – в клеточку.

– А прежде магазин открывался ровно в пять пятьдесят пять, – ворчит он. – Пять пятьдесят пять!

Сейчас пять минут седьмого.

Папа отпирает входную дверь.

– Знаю, мистер Льюис. Но я вам уже говорил: я распоряжаюсь магазином не так, как Уайатт.

– Оно и видно. Сначала ты убираешь его фотографии… Кто в своем уме станет заменять доктора Кинга[21] черт-те кем?..

– Хьюи Ньютон[22] не черт-те кто.

– Но с доктором Кингом и рядом не стоял!.. Потом нанимаешь к себе бандитов… Я слышал, вчера застрелили этого пацана Халиля. Торговал, наверное, всякой дрянью. – Мистер Льюис переводит взгляд с папиной майки на его татуировки. – Интересно, от кого он понабрался.

Папа стискивает зубы.

– Старр, поставь для мистера Льюиса кофейник…

«…Чтобы он убрался отсюда нахрен», – заканчиваю я про себя папину мысль. Потом включаю электрический кофейник на столике самообслуживания, за которым приглядывает Хьюи Ньютон с поднятым за «Власть чернокожих»[23] кулаком. Вообще-то нужно было заменить фильтр, да и зерен засыпать новых, но за Халиля мистер Льюис получит кофе не первой свежести.

Он хромает мимо товарных рядов и берет себе медовую булочку, яблоко и батон свиной колбасы. Затем протягивает булочку мне.

– Подогрей-ка ее, милочка. Только смотри не пересуши.

Я оставляю булочку в микроволновке до тех пор, пока ее упаковка, вздувшись, не лопается, а потом возвращаю мистеру Льюису, и тот сразу принимается есть.

– Горячущая! – Он жует с открытым ртом, шумно дыша. – Перегрела-таки, милочка. Я сейчас себе весь рот обожгу, ей-богу!

Когда мистер Льюис наконец уходит, папа украдкой мне подмигивает.

Вскоре заглядывают постоянные покупатели, вроде миссис Джексон, которая принципиально берет овощи только у папы и ни у кого другого, или четырех красноглазых парней в приспущенных штанах, скупающих почти все чипсы в магазине.

Последним папа говорит, что еще слишком рано для накура, на что все четверо начинают слишком громко ржать. Не успев даже выйти из магазина, один из них уже лижет свой следующий косяк.

Около одиннадцати миссис Рукс берет у нас розы и закуски для встречи бридж-клуба. У нее поникший взгляд, золотые передние зубы и такой же золотой парик.

– Вам бы билетов на лотерею закупить, малыш, – говорит она, пока папа пробивает чек, а я укладываю покупки в пакеты. – Сегодня триста миллионов разыгрывают!

Папа улыбается.

– Серьезно? И что бы вы делали со всеми этими деньжатами, миссис Рукс?

– Че-е-е-ерт. Малыш, тут вопрос в том, чего бы я с ними не делала. Видит Бог, купила бы билет на первый же попавшийся самолет.

Папа смеется.

– Неужто? Кто же тогда будет печь для нас «красный бархат»?

– Кто-нибудь, но не я – меня и след простынет. – Она указывает на стойку с сигаретами у меня за спиной. – Малышка, дай-ка мне пачку «Ньюпорта».

Наша бабуля тоже их курит. И папа курил, пока я не упросила его бросить. Я достаю пачку и передаю миссис Рукс. Через мгновение она, похлопывая сигаретами по ладони, смотрит на меня, и я жду. Жду сочувствия.

– Малышка, я слыхала, что случилось со старшим внучком Розали, – говорит она. – Мне очень жаль. Вы ведь с ним раньше дружили?

От этого «раньше» щемит сердце, но я отвечаю только:

– Да, мэм.

– Ох… – Она качает головой. – Помилуй, боже. У меня чуть сердце не остановилось, когда я услышала. Собралась вчера вечером навестить Розали, а оказалось, у нее и без того народу тьма… Бедняжка Розали! На ее долю и так свалилось немало, а теперь еще и это! Барбара говорит, ей даже не на что его хоронить. Мы вот думаем скинуться ей деньгами. Ты как, Мэверик, поможешь?

– Конечно, – кивает папа. – Скажите, сколько нужно, и вопрос решен.

Миссис Рукс улыбается, сверкая золотыми зубами.

– Ну и ну! Приятно видеть, куда тебя привел Господь. Мама бы тобой гордилась.

Папа тягостно кивает. Бабушки не стало десять лет назад. С одной стороны, прошло уже достаточно времени, чтобы перестать ежедневно плакать, а с другой – всего ничего, а потому он поникает каждый раз, когда о ней заходит речь.

– Только посмотрите на эту девочку, – произносит миссис Рукс, разглядывая меня. – Вылитая Лиза. Мэверик, будь начеку. Помяни мои слова: оглянуться не успеешь, а пацанва начнет к ней клинья подбивать.

– Это им надо быть начеку. Сами знаете, я такого не потерплю. До сорока ей ни с кем встречаться нельзя.

Моя рука ныряет в карман – на уме Крис и его сообщения. Блин, я забыла телефон дома.

Ясное дело, папа о Крисе ничего не знает. Мы вместе уже год. Сэвен в курсе – он познакомился с Крисом в школе, а мама поняла, потому что, когда я остаюсь у дяди Карлоса, Крис постоянно приходит в гости под предлогом дружбы. Однажды мама и дядя Карлос застукали нас за поцелуем и сказали, что взасос друзья не целуются. Никогда не видела, чтобы Крис краснел так, как в тот раз.

В общем, мама с Сэвеном не против, что я встречаюсь с Крисом. Хотя, если бы моя судьба зависела от брата, он бы давно отправил меня в монастырь. Ну да все равно. А рассказать папе у меня кишка тонка. И не потому что он запрещает мне встречаться с парнями. Главная причина в том, что Крис – белый.

Поначалу я думала, что и маму это возмутит, но она сказала только: «Если он не бандит и хорошо с тобой обращается, пусть будет хоть в крапинку».

Правда, от папы такого не дождешься. Он постоянно ворчит, мол, Холли Берри[24] всем своим видом показывает, что со своими у нее и быть ничего не может и как это ужасно. Всякий раз, узнавая, что чернокожие встречаются с белыми, он заключает, что они ненормальные. Не хочу, чтобы он и обо мне думал так же.

К счастью, мама папе ничего не сказала. В такие вещи она не лезет. Мой парень – значит, мне и рассказывать.

Миссис Рукс уходит, и через пару секунд колокольчик звенит снова. В магазин важно заходит Кения. На ней, как всегда, крутые кроссы – найки «Базука Джо»[25]. В моей коллекции таких пока нет.

Она идет по рядам в поисках привычных покупок.

– Привет, Старр. Привет, дядя Мэверик.

– Привет, Кения, – отвечает папа, хотя он ей не дядя, а отец ее брата. – Все хорошо?

Она возвращается с гигантской пачкой острых «Читос» и «Спрайтом».

– Ага. Мама спрашивает, у вас ли ночевал мой брат.

Вечно Кения называет Сэвена своим братом, как будто он принадлежит ей одной. Ужасно бесит.

– Скажи маме, что я чуть позже ее наберу, – отвечает папа.

– Лады. – Кения расплачивается и выразительно смотрит мне в глаза. Потом еле заметно кивает в сторону.

– Пойду подмету между рядов, – говорю я папе.

Взяв метлу, я направляюсь к полкам с фруктами и овощами в конце магазина. Кения следует за мной. На полу валяются виноградинки – свидетельство того, что красноглазые парни дегустировали виноград перед покупкой.

Не успеваю я взяться за дело, как Кения произносит:

– Я слышала про Халиля, Старр… Мне очень жаль. Ты в порядке?

Я с трудом киваю.

– Я просто… просто не могу в это поверить, понимаешь? Мы с ним давно не виделись, но…

– Все равно больно, – заканчивает за меня Кения.

– Да.

Черт, я чувствую, как к глазам подступают слезы. Я не буду плакать, не буду плакать, не буду…

– Я вроде как даже надеялась, что зайду сюда, а он тут, – шепчет Кения. – Как раньше. Стоит в своем отвратном фартуке и рассовывает продукты по пакетам.

– В зеленом, – бормочу я.

– Ага, и увлеченно затирает, что женщинам нравятся мужчины в униформе.

Я смотрю в пол. Если сейчас заплачу, то, наверное, уже не смогу остановиться.

Кения открывает «Читос» и протягивает мне. Старое доброе заедание эмоций.

Я засовываю руку в пачку и беру пару чипсин.

– Спасибо.

– Не вопрос.

Мы стоим и жуем.

Халиль должен стоять и жевать с нами.

– Так, э-э-э… – хрипло начинаю я. – Что там у вас вчера было с Деназией?

– Подруга. – В голосе Кении вдруг вспыхивает столько энтузиазма, словно ей ужасно не терпелось поделиться этой историей. – До суматохи Деванте сам ко мне подошел и попросил у меня номер.

– А он разве не парень Деназии?

– Ты что! Деванте себя ограничивать не станет. Но Деназия все равно к нам подошла и стала выкобениваться. Потом начали стрелять, и мы с ней обе выбежали на улицу… А там я дала ей в морду. Было жесть как смешно, жаль, ты этого не видела!

Лучше бы я видела это, чем Сто-пятнадцать. Или Халиля, вперившего взгляд в небо.

Или лужу крови.

Живот снова скручивает.

Кения машет рукой у меня перед глазами.

– Эй, все хорошо?

Я моргаю, и Халиль с копом исчезают.

– Да, все нормально.

– Точно? Что-то ты совсем притихла.

– Точно.

Она перестает допытываться и посвящает меня в подробности второго раунда мести, запланированной для Деназии.

Вскоре папа зовет меня к кассе. Когда я подхожу, он вручает мне двадцатку.

– Возьми мне у Рубена говяжьих ребрышек. А еще…

– Картофельный салат и жареную окру[26], – говорю я. Он всегда заказывает их по субботам.

– Лучше всех своего папу знаешь. – Папа целует меня в щеку. – И себе возьми что захочешь.

Мы с Кенией выходим из магазина и ждем, когда проедет гудящая от музыки машина. Ее водитель так сильно откинулся в кресле, что кажется, будто в ритм песни качается только кончик его носа. Когда она уезжает, мы переходим дорогу и идем к ресторанчику «У Рубена».

Уже снаружи мы улавливаем ароматный дымок, доносящийся из помещения вместе с блюзом. Внутри стены увешаны фотографиями борцов за гражданские права, политиков и обедавших здесь знаменитостей вроде Джеймса Брауна[27] и Билла Клинтона до шунтирования. А еще здесь есть фото доктора Кинга и молодого мистера Рубена, а кассира от посетителей отделяет пуленепробиваемая перегородка.

Простояв в очереди пару минут, я принимаюсь обмахиваться ладонью, как веером. Здешний кондиционер не работает уже несколько месяцев, и от кухни по всему зданию расходится жар. Когда очередь наконец доходит до нас, мистер Рубен здоровается из-за перегородки с почти беззубой улыбкой.

– Старр, Кения, привет! Как поживаете?

Он один из немногих местных, кто зовет меня по имени. Не знаю как, но ему удается запоминать имена всех и каждого.

– Здрасьте, мистер Рубен, – говорю я. – Моему папе как обычно.

Он записывает все в блокнот.

– Хорошо. Ребрышки, картофельный салат и окра. А вам двоим крылышки барбекю и картошку фри? Старр, милая, и тебе дополнительный соус?

Он и заказы наши помнит.

– Да, сэр, – отвечаем мы.

– Хорошо. А теперь расскажите, как себя вели: в неприятности не попадали?

– Нет, сэр, – врет Кения и глазом не моргнув.

– Тогда как насчет фунтового кекса[28] за счет заведения? В награду за хорошее поведение.

Мы соглашаемся и благодарим его.

Но даже если бы мистер Рубен знал про драку Кении с Деназией, он бы все равно предложил кекс. Такой уж он добряк. Он дарит детишкам бесплатные обеды, когда они приносят табели с оценками. Если оценки хорошие, он снимает с табеля копию и вешает на «Звездную стену». А если плохие, то ради бесплатной порции достаточно лишь пообещать, что исправишься.

– На все про все уйдет минут пятнадцать, – поясняет мистер Рубен.

Это значит, что надо сесть и ждать, пока не назовут наш номер. Мы находим свободный столик рядом с какими-то белыми мужчинами. В Садовом Перевале белых встречаешь нечасто, а если и встречаешь, то, как правило, в ресторанчике у мистера Рубена. Мужчины смотрят новости на телике, висящем под потолком.

Я жую острые «Читос» Кении. С сырным соусом было бы гораздо вкуснее.

– В новостях что-нибудь говорили про Халиля? – спрашиваю я.

Кения неотрывно смотрит в телефон.

– Я что, по-твоему, смотрю новости? Вот в твиттере кое-что было.

Я жду. Между историями про жуткую аварию на автостраде и найденный в парке мусорный мешок с живыми щенками показывают сюжет: полицейский открыл стрельбу, ведется расследование. Даже имени Халиля не называют. Бред собачий.

Получив еду, мы возвращаемся в магазин, но едва переходим дорогу, как рядом с нами тормозит серая «БМВ»; басы из нее рвутся так, будто у машины бьется сердце. Водительское окно опускается, и наружу вырывается облако дыма, сквозь которое нам улыбается мужская статридцатикиллограмовая версия Кении.

– Как дела, принцессы?

Припав к двери, Кения целует его в щеку.

– Привет, папуль.

– Привет, Старр-Старр, – говорит он мне. – Что, даже не поздороваешься со своим дядюшкой?

Никакой ты мне не дядюшка, хочу сказать я. Ты мне вообще никто. И если еще хоть раз притронешься к моему брату, я…

– Привет, Кинг, – наконец выдавливаю я.

Его улыбка угасает, словно он прочел мои мысли. Он затягивается и выпускает дым уголком рта. Под левым глазом у него набиты две слезы – значит, он отнял две жизни. Как минимум две.

– Вижу, вы ходили к Рубену. Вот, возьмите. – Он протягивает нам две плотно свернутые пачки денег. – Это вам заместо того, что вы потратили.

Кения без лишних раздумий берет свою пачку, но я к его грязным деньгам притрагиваться не собираюсь.

– Нет, спасибо.

– Ну же, принцесса, – подмигивает Кинг. – Возьми денег у крестного.

– Не надо, обойдется, – произносит папа.

Он подходит к нам, опускается к водительскому окну и, оказавшись лицом к лицу с Кингом, обменивается с ним особым рукопожатием, состоящим из кучи движений, отчего я в очередной раз удивляюсь тому, как они вообще их запоминают.

– Большой Мэв, – осклабившись, говорит отец Кении. – Че как, Король?

– Не называй меня так.

Папа отвечает негромко и беззлобно – таким тоном, каким я прошу не класть мне в бургер лук или майонез. Когда-то папа рассказал мне, что родители Кинга[29] назвали его в честь той самой банды, к которой он позже присоединился. Именно поэтому имена важны: они определяют нашу жизнь. Кинг стал Королем с первым глотком воздуха.

– Я просто решил дать своей крестнице немного карманных деньжат, – говорит Кинг. – Слышал, что стало с ее дружком. Хреново.

– Ага. Сам знаешь, как бывает, – отвечает папа. – Фараоны сначала стреляют, а уже потом задают вопросы.

– Точно. Иногда они даже хуже нас, – смеется Кинг. – Ну да ладно. Кстати, есть к тебе дельце. Скоро мне придет посылка, и ее нужно где-нибудь передержать. А за домом Аиши следит слишком много глаз.

– Я уже говорил тебе: тут никто ничего хранить не будет.

Кинг почесывает бороду.

– Ясно, ясно. Значит, кое-кто вышел из игры и забыл свои корни. Забыл, что, если бы не мои деньги, у него не было бы никакого магазина…

– А если бы не я, тебя давно бы упекли за решетку. Три года, государственное исправительное – ничего не напоминает? Я ни черта тебе не должен. – Папа подается к окну и продолжает: – Но если еще хоть раз притронешься к Сэвену, я тебя вздрючу. Об этом тоже не забывай, раз уж переехал к его мамочке.

Кинг облизывает зубы.

– Кения, садись в машину.

– Но папуль…

– Я сказал, тащи свою задницу в машину!

Кения бормочет мне «пока», а после идет к пассажирскому сиденью и залезает в машину.

– Ну, Большой Мэв… Так теперь, значит? – усмехается Кинг.

Папа выпрямляется.

– Именно так.

– Все ясно. Только смотри, не наглей. Не то я за себя не отвечаю.

И «БМВ» срывается с места.