Читать книгу Чистота - Эндрю Д. Миллер - Страница 3

– Святой Августин, – говорит министр, держа двумя пальцами недоеденное миндальное печенье, – утверждает, что почести, оказываемые мертвым, предназначаются главным образом для успокоения живых. Важна лишь молитва. А где именно погребено тело, вовсе не существенно.

Он вновь принимается за печенье, макает его в рюмку с белым вином, обсасывает. Несколько крошек падает на стопки бумаг на огромном письменном столе. Слуга, стоящий за креслом своего господина, по-хозяйски глядит на крошки, но не пытается их убрать.

– Он был африканцем, – говорит министр, – наш святой Августин. Должно быть, видел львов и слонов. А вы видели слона?

– Нет, милорд.

– Здесь есть один. Где-то. Большой печальный зверь, питается бургундским. Подарок сиамского короля. Когда его привезли, еще при дедушке Его Величества, все дворцовые собаки целый месяц прятались. Потом привыкли, начали на него лаять, кидаться. Если бы слона не убрали от них, они бы его насмерть затравили. Пятидесяти собак хватило бы.

Он смотрит через стол на молодого человека, на мгновение замолкает, будто слон и собаки – персонажи некоей притчи.

– Так о чем бишь я? – спрашивает он.

– О святом Августине, – подсказывает молодой человек.

Министр кивает.

– Хоронить в церкви начали в Средневековье, дабы усопший был ближе к святым мощам, конечно. Когда же в церквях уже не осталось места, стали хоронить на церковном дворе. Гонорий Августодунский называет кладбище святой опочивальней, лоном церкви, ecclesiae gremium[1]. Когда, по-вашему, они стали превосходить нас числом?

– Кто, милорд?

– Покойники.

– Не знаю, милорд.

– Быстро. Думаю, что быстро.

Министр доедает печенье. Слуга передает ему салфетку. Тот вытирает пальцы, надевает очки в круглой оправе и принимается читать бумагу из стопки, что лежит перед ним. В кабинете теплее, чем в приемной, но ненамного. Трещит небольшой огонь, и время от времени в комнату вырывается перышко дыма. Кроме письменного стола, в кабинете есть еще кое-какая мебель. Небольшой портрет короля. Картина, судя по всему, изображающая последние минуты кабаньей охоты. Столик с графином и рюмками. У камина тяжелый фарфоровый ночной горшок. Зонтик из промасленного шелка, прислоненный к стене под окном. А в окне ничего, кроме серого и рваного небесного брюха.

– Лестенгуа, – произносит министр, глядя в бумагу. – Вы Жан-Мари Лестенгуа.

– Нет, милорд.

– Нет? – Министр вновь глядит на пачку бумаг и вынимает другой листок. – Тогда, значит, Баратт. Жан-Батист Баратт?

– Да, милорд.

– Древнего рода?

– Семья моего отца живет в Белеме уже несколько поколений.

– Ваш отец перчаточник?

– Главный перчаточник, милорд. И у нас есть земля. Чуть больше четырех гектаров.

– Четырех?

Министр позволяет себе улыбнуться. Пудра с его парика чуть припорошила шелк на плечах. Если его лицо чуть вытянуть вперед, думает Жан-Батист, оно уподобится острию топорища.

– Граф С. утверждает, что вы трудолюбивы, прилежны и чистоплотны. И что ваша мать протестантка.

– Только мать, милорд. Мой батюшка…

Министр делает ему знак замолчать.

– Меня не интересует, как молятся ваши родители. Никто не предлагает вам пост королевского капеллана. – Он снова смотрит в бумагу. – Проходили обучение у братьев ораторианцев в Ножане, а впоследствии благодаря щедрости графа смогли поступить в Королевскую школу мостов и дорог.

– Да, милорд, поступил. Я имел честь быть учеником мэтра Перроне.

– Чьим учеником?

– Великого Перроне, милорд.

– Вы сведущи в геометрии, алгебре. Гидравлике. Тут говорится, что вы построили мост.

– Небольшой мост, милорд. В поместье графа.

– В качестве украшения?

– В каком-то смысле… и эта сторона тоже присутствовала.

– И у вас есть опыт горных работ?

– Почти два года я провел на угольных шахтах Валансьена. Там у графа есть свой интерес.

– У графа во многих местах есть интерес, Баратт. Не получится наряжать жену в бриллианты, если не имеешь нигде интереса.

Похоже, министр изволил пошутить, и в ответ следовало бы произнести что-нибудь остроумное, но в то же время уважительное, однако Жан-Батист не думает ни о жене графа с ее бриллиантами, ни о его любовнице с ее бриллиантами. Он думает о шахтах Валансьена. Об особом роде нищеты – беспросветной, закутанной в пелену дыма, не знающей милости природы.

– Да и к вам тоже он имеет интерес, не так ли?

– Да, милорд.

– Ваш отец шил графу перчатки?

– Да, милорд.

– Может, он и мне сошьет парочку?

– Мой отец умер, милорд.

– Ах, вот как?

– Тому уже несколько лет.

– Отчего же он умер?

– От болезни, милорд. Он долго болел.

– Тогда не сомневаюсь, что вы хотите почтить его память.

– Хочу, милорд.

– И вы готовы послужить?

– Да, милорд.

– У меня кое-что для вас есть, Баратт. Дело, ведомое с необходимым умением, с необходимой рассудительностью, обеспечит вам неуклонное продвижение по службе. И позволит заработать имя.

– Благодарю вашу светлость за доверие.

– Покамест не будем говорить о доверии. Вы знаете кладбище Невинных?

– Кладбище?

– То, что у рынка Ле-Аль.

– Я слышал о нем, милорд.

– Оно пожирает тела умерших парижан с незапамятных времен. С глубокой древности, когда город едва распространился за пределы своих островов. Тогда это, вероятно, было еще терпимо. Так, кусок земли, вокруг которого почти ничего не было. Но город рос. И окружил кладбище. Потом построили церковь. Следом стену вокруг погоста. А за стеной – дома, лавки, таверны. Все то, что нужно живым. Кладбище меж тем стало знаменитым, прославленным, стало местом паломничества. Матушка-церковь получала немалые барыши за похороны. Побольше – за погребение в самой церкви, поменьше – за погребение в галереях. А вот похороны в общей могиле не стоили ничего. Нельзя же в самом деле требовать у человека плату за то, что его останки сложили поверх прочих, как слой бекона. Мне рассказывали, что во время одной эпидемии чумы на кладбище Невинных меньше чем за месяц похоронили пятьдесят тысяч покойников. Погребения шли без конца – труп на труп, телеги с мертвецами ждали своей очереди на Рю-Сен-Дени. Хоронили даже ночью, при свете факелов. Труп на труп. Невозможно и подсчитать. Целые легионы ложились в клочок земли не больше картофельного поля. Но, похоже, это никого не волновало. Никто не протестовал, не выражал возмущения. Возможно, происходящее даже казалось естественным. Но позднее, наверное, в прошлом поколении парижан, к нам пошли жалобы. Для некоторых, живущих вблизи кладбища, соседство стало весьма неприятным. Начала портиться еда. Свечи гасли, словно потушенные невидимыми пальцами. Люди, по утрам сходившие со ступенек крыльца на улицу, вдруг падали без чувств. Урон был также нанесен морали, особенно среди юношества. Молодые люди и дамы, до этого времени отличавшиеся незапятнанной репутацией… Была создана комиссия, дабы расследовать такое положение дел. Множество господ-специалистов написали множество слов по этому поводу. Были высказаны рекомендации, начерчены планы создания новых, не столь вредоносных кладбищ, которые будут вынесены за черту города. Но эти рекомендации не были приняты в расчет, планы оказались свернуты и отложены. Усопших продолжали привозить к воротам кладбища Невинных. Для них кое-как находилось место. Так бы и продолжалось, Баратт. Тут сомневаться не приходится. И продолжалось бы до Второго пришествия, если бы пять лет назад не прошли на редкость сильные весенние ливни. Подземная стена, отделяющая кладбище от подвала дома на одной из прилегающих улиц, не выдержала. И в подвал вывалилось все содержимое общей могилы. Можете себе представить волнение тех, кто проживал над этим подвалом, их соседей, соседей их соседей, всех тех, кто, ложась вечером спать, не мог выбросить из головы мысль о кладбище, напирающем, точно прожорливое море, на стены домов. Кладбище уже не желало оставаться при своих мертвецах. Вы могли похоронить отца, а меньше чем через месяц уже и не знать, куда девалось тело. Сам король был обеспокоен. Был издан указ о закрытии кладбища Невинных. И кладбища, и церкви. Без промедления. Ворота следовало запереть на замок. С тех пор, несмотря на просьбы Его Светлости епископа, все остается без изменений. Запертые ворота, пустота, тишина. Что вы об этом думаете?

– О чем именно, милорд?

– Можно ли просто оставить все как есть?

– Трудно сказать, милорд. Вероятно, нет.

– Оттуда идет зловоние.

– Да, милорд.

– Иногда мне кажется, что я чувствую его даже здесь.

– Да, милорд.

– Кладбище отравляет город. Если долго ничего не предпринимать, оно отравит не только местных торговцев, но и самого короля. Короля и его министров.

– Да, милорд.

– Его нужно убрать.

– Убрать?

– Уничтожить. И церковь, и кладбище. Нужно, чтобы это место перестало распространять заразу. Огнем, серой, чем хотите, только избавьте нас от него.

– А как же… обитатели, милорд?

– Какие обитатели?

– Покойники.

– Ликвидировать. Все до последней косточки. Здесь требуется человек, не страшащийся некоторых неприятных ситуаций. Который не побоится тявканья попов. Тот, кто не склонен к суевериям.

– Суевериям, милорд?

– Вы же не думаете, что такой погост, как кладбище Невинных, не оброс легендами? Говорят, там появляется существо, рожденное от волка еще в те дни – следовало бы сказать «ночи», – когда волки зимой приходили в город. Вы испугались бы такого существа, Баратт?

– Только если бы я в него верил, милорд.

– Вы, без сомнения, скептик. Ученик Вольтера. Насколько мне известно, он обращается именно к молодым людям вашего класса.

– Я… конечно, слышал…

– Да, безусловно. Здесь его тоже читают. И гораздо больше, чем вы можете вообразить. Когда речь заходит об остром уме, мы истинные демократы. Да и человек с такой кучей денег, как у Вольтера, едва ли так уж бесповоротно дурен.

– Да, милорд.

– Так значит, вы не шарахаетесь от призраков?

– Нет, милорд.

– Работа будет одновременно и щекотливой, и грубой. Вы сможете действовать от нашего имени. Получите деньги. А докладывать будете через моего агента месье Лафосса.

Министр смотрит через плечо Жан-Батиста. Тот оборачивается. На табурете за дверью сидит человек. Жан-Батист успевает заметить лишь длинные, тонкие пальцы, длинные, обтянутые черным конечности. И, конечно, глаза. Два черных гвоздя, вбитые в череп.

– Лафоссу будете рассказывать обо всем. У него есть свои конторы в Париже. И он будет посещать вас на работе.

– Да, милорд.

– Информацию о природе вашей миссии держите при себе как можно дольше. Человеческие пристрастия непредсказуемы. Они могут распространяться даже на такое место, как кладбище Невинных.

– Когда мне следует приступить, милорд?

Но министр вдруг перестает его слышать. Потерял интерес. Он переворачивает страницы и тянется рукой к небольшой рюмке, которую слуга, обойдя стол, вкладывает в его раскрытую ладонь.

Лафосс поднимается с табурета. Из глубин своего одеяния он извлекает листок сложенной и запечатанной бумаги, а потом кошелек. Передает их Жан-Батисту. Тот кланяется Лафоссу, потом отвешивает более глубокий поклон министру, отступает назад, к двери, и, повернувшись, выходит. Того человека, который ждал вместе с ним, уже нет. Был ли он тоже инженером? Тем Жан-Мари Лестенгуа, чье имя назвал министр? А если бы желтоглазый слуга взглянул на того человека первым, не ему ли теперь поручили бы уничтожение кладбища?

Жан-Батист берет свой редингот, висящий на спинке стула. На полу собачий ручеек, истратив первоначальный импульс, впитывается древесиной паркета.