Читать книгу Чистота - Эндрю Д. Миллер - Страница 9

Он сидит в своей комнате, завернувшись в алый шлафрок и глядя сквозь незакрытое окно на церковь. Солнце заходит за горизонт, но камни храма почти не отражают закатный свет. Окна лишь ненадолго оживают синевато-багровым всполохом, что представляется скорее свидетельством некоего смертоубийства, вершимого внутри церкви, чем отблеском чего-то далекого и благодатного – красного солнца конца октября. Наконец свет вспыхивает в последний раз, угасает, и весь фасад окунается во тьму.

Он встает со стула посмотреть, не теплится ли огонек первой вечерней свечи в домике пономаря, но там покамест ничего не видно. Может, подобно нормандским крестьянам и их скотине, они укладываются спать сразу же, как только темнота становится помехой в работе.

Однако не глуповата ли девица? Скорее всего, нет. И все-таки можно ли полагаться на ее описания того, что должно обнаружиться под неровной травкой, когда они начнут копать? Вероятно, иного выхода нет, ибо других доступных сведений не имеется. Воспоминания престарелого пономаря, церковные книги, послужившие обедом для не одного поколения мышей…

Повернув стул, он садится лицом к столу. Возится с трутницей, зажигает свечу и придвигает ее поближе к блокноту с утренними записями. Изучает сделанные чертежи, проводит пальцем по цифрам и пытается представить все это как чисто инженерную задачу, одну из тех, что на ходу бросал студиозам мэтр Перроне, торопясь к себе в кабинет. Столько-то квадратных метров почвы, столько-то возов с… останками. Столько-то людей, столько-то часов. Расчеты. Уравнение. Вуаля! Конечно, нужно не забыть учесть непредвиденные случайности. Перроне всегда на этом настаивал: ослабить веревочку, дать ей чуток провиснуть ради той толики неизвестного, что может спутать все карты. Наивный практик обычно забывает это сделать, а потом оказывается слишком поздно.

Из конца блокнота Жан-Батист аккуратно вырывает чистый лист, открывает чернильницу и, окунув перо, принимается писать:

«Милорд!

Я обследовал внутренние помещения церкви и кладбище и не вижу причин откладывать дело, порученное мне вашей светлостью. Потребуется нанять по крайней мере тридцать здоровых мужчин для работы на кладбище и столько же для работы в церкви, причем хотя бы часть из них должна иметь опыт сноса зданий. Вдобавок мне необходимы лошади, телеги и изрядный запас крепежного леса.

Что касается кладбища, помимо необходимости убрать останки из склепов и общих могил, я бы рекомендовал срыть весь поверхностный слой земли на глубину двух метров и вывезти его за город в какую-нибудь глухую местность или даже на побережье, а там выбросить в море.

Могу ли я просить вас, чтобы было приготовлено место, пригодное для приема человеческого материала? И что в самой церкви, кроме священных предметов, реликвий и т. п., надлежит сохранить? К примеру, там есть орган немецкого производства, который, если Ваша Светлость пожелает, можно разобрать так, чтобы он остался в целости и сохранности.

Ваш покорный слуга, милорд,

Ж.-Б. Баратт, инженер».

Нет песка, чтобы посыпать на мокрые чернила. Поэтому он на них дует, вытирает кончик пера. Снизу доносится унылый звук гонга, зовущего к ужину. Еще одна трапеза в соседстве с покойниками. Он скидывает шлафрок, тянется за фисташковым кафтаном, но прежде чем сойти вниз, на миг задерживается у окна со свечой в руке. Это, конечно, всего лишь фантазия, какой-то эксцентричный порыв, из тех, чему не стоит искать объяснений, но все же он проводит свечой по воздуху из стороны в сторону, словно посылает сигнал. Кто или что может таиться там, в темном поле, и наблюдать за ним? Жанна? Арман? Настоятель? Какой-нибудь страж с пустыми глазницами из миллиона упокоенных мертвецов? Или некая будущая ипостась его самого, стоящая в грядущих временах и глядящая на мерцающий свет высоко в окне? Какие причудливые мысли иногда рождаются даже в такой голове, как у него! Не следует их поощрять. Иначе дело кончится тем, что он поверит в зверя, о котором рассказывал министр, в кладбищенского полуволка-полусобаку.

* * *

Звезды над Парижем похожи на кусочки стеклянного шара, брошенного в небо. Температура падает. Часа через два первые морозные узоры расцветут на траве плацев, парков, королевских садов и кладбищ. Уличные фонари тускнеют. В эти последние полчаса они горят дымно-оранжевым светом, освещая лишь самих себя.

В предместьях, где живут богачи, ночная стража выкрикивает, который пошел час. В трущобах бедняков грубые фигуры жмутся друг к другу, пытаясь согреться.

В чулане под крышей дома Моннаров, не зажигая света, стоит на коленях служанка Мари. Она отвернула ковер и приложила глаз к круглой дырочке, образовавшейся в том месте доски, где когда-то был сучок, прямо над комнатой жильца, над его постелью. Точно так же она наблюдала и за музыкантом. Но дыру все-таки проделала не она. Она лишь обнаружила ее, наткнувшись пальцем ноги, через неделю после того, как ее взяли сюда работать.

Воздух из комнаты жильца поднимается теплой, слегка задымленной струей, от которой ей щиплет глаз. Сегодня жилец развел огонь, и камин все еще не потух, так что ей достаточно света, чтобы разглядеть лежащую под одеялом фигуру, бледный рот, мягкие контуры его закрытых глаз. На столе у кровати открытая книга, латунный измерительный прибор. Письменные принадлежности.

Ей особенно интересен момент, тот самый момент, когда они засыпают. Она тоже своего рода коллекционер, и если более удачливые и состоятельные девушки собирают наперстки и красивые пуговицы, то ей приходится собирать то, что не стоит ни гроша. Конечно, надо проявлять осторожность. Чтобы дырочка в полу ее не выдала. И чтобы жильцы, подняв взор к потолку, не обнаружили над собою лакричный блеск человеческого глаза.

Этот, новичок, сероглазый чужестранец, лежит на спине, его тело чуть-чуть повернуто на левый бок, левая рука вытянулась вниз и в сторону поверх одеяла. Ладонь раскрыта, пальцы немного согнуты. Неужели они дрожат или это только кажется из-за тлеющих угольков? Она вытирает глаз, смотрит снова. И ей представляется, что через открытую ладонь он освобождается от самого себя, словно его сознание мотком черной шерсти падает с руки на пол и катится куда-то, разматываясь, разматываясь…

Через десять тихих улочек на восток, в квартире на четвертом этаже дома на Рю-дез-Экуф, Арман Сен-Меар лежит, растянувшись на большой кровати рядом с крупной женщиной, своей домохозяйкой и любовницей Лизой Саже, вдовой и матерью двоих выживших детей и еще двоих, которые упокоились в земле, не дожив до своего пятого года. Толком не проснувшись, женщина соскальзывает с кровати, приседает над ведром, справляет малую нужду, подтирается тряпкой и вновь забирается в кровать. Когда она опять оказывается рядом, органист сонной рукой гладит ее по бедру, исполняя медленное арпеджио на ее жарком теле, а потом, устроившись поудобнее, замирает.

К западу – к западу от кладбища и смолкнувшего рынка и довольно близко от церкви Святого Евстафия, так что, когда звонят колокола, нормальная человеческая речь становится неразличимой, – Элоиза Годар, Австриячка, сидит, одетая, на краю постели и читает «Страдания юного Вертера» Иоганна Вольфганга фон Гете.

Эта книга, как и другие в ее собрании, была частичной платой от месье Исбо, приятного господина ученого вида, владельца двух больших книжных лавок у реки. Каждый первый вторник месяца она выбирает из ящиков книгу, он же в это время сидит на табурете позади нее, спустив до лодыжек свои кюлоты. Выбрав, она оборачивается, и тут ей надо сделать вид, что она кипит от возмущения, и устроить господину нагоняй, используя самые изощренные ругательства, после чего он просит у нее прощения, натягивает кюлоты и несколькими аккуратными движениями заворачивает ей книгу.

Австриячка научилась читать благодаря своим родителям, хозяевам постоялого двора на тракте Орлеан – Париж. Предполагалось, что девушка должна уметь хорошо обслуживать постояльцев, и поэтому одному кюре было поручено преподать ей грамоту. Тот же, наклоняясь вместе с нею над букварем, увлеченно исследовал, что у нее под юбками. Позже с ней точно так же обращались и некоторые другие более постоянные и щедрые клиенты, нередко прямо на глазах у отца и матери, которые, казалось, относили такое поведение к вполне допустимым издержкам работы и предпочитали не обращать внимания на слезы и безмолвно-молящие взгляды дочери, пока в конце концов она не научилась ничего от них не ждать и скрывать от родителей, как и от всего мира, любые проявления того, что чувствует.

Свечи – ее главная роскошь. Она читает только ночью, в ночной тиши и в одиночестве. И тогда сгорают две, а иногда даже три свечи кряду. Она не может выйти утром с покрасневшими глазами. Когда на дворе холодно, она сидит дома в плаще, чтобы не замерзнуть. Бедный Вертер влюблен. («Я увижу ее!» – восклицаю я утром, просыпаясь и весело приветствуя яркое солнце».) Неужели все плохо кончится? Исбо не захотел говорить, только улыбнулся, словно удивляясь тому, что такой женщине, как она, могут нравиться любовные истории. Конечно, она вовсе не мечтательная невинная девушка. Она знает, что такое мужчины, знает, каков мир на самом деле. Но что бы девушке ни пришлось пережить самой, ей трудно отказаться от любви. Трудно перестать думать о ней, как об отчем доме, который когда-нибудь обретешь. Больше чем трудно.

Послюнив палец, она переворачивает страницу.

В ризнице церкви кладбища Невинных не спит и отец Кольбер. У него есть некое подобие кровати, маленькая лежанка на колесиках, из тех, что обычно задвигаются под другую кровать, побольше, на ней матрац из тряпок, но священник по большей части спит, сидя в деревянном кресле, и его большая голова перекатывается на груди. Во сне он пускает слюну, и когда просыпается, весь перед его черного облачения оказывается влажным. Но это ничего не значит. На него некому смотреть, да если бы и было, отца Кольбера это не волнует. На столе горит небольшая лампадка, фитиль, погруженный в масло, маленький огонек (кажущийся синим сквозь очки), который когда-то мерцал в капелле Святого Себастьяна. Ночью в этом городе появляется дьявол со своими прислужниками, и отец Кольбер не желает встретиться с ними в кромешной темноте, которая наступит, погаси он лампу. Он уже сжился с мыслью, что встретит их, что не может не встретить. Возможно даже, сегодня утром он спугнул одного из их лазутчиков, прокравшегося к органу. Разве вся церковь не почувствовала что-то неладное? Разве он не слышал, как упокоившиеся в крипте испустили негромкий испуганный стон? Что до помощи, до того, чтобы кто-то разделил с ним сторожевое бремя, то на это надеяться не приходится (говорят, у епископа есть любовница и даже дети). Он одинок на своем посту, так же одинок, как в те дни, что провел в пыли провинции Хунань и где однажды утром его выволокли на площадь, и среди собравшейся толпы он явственно различил глаза сатаны – и с тех пор никогда больше не мог видеть ясно…

Он следит за дверями, за той, что выходит на улицу, и за той, что ведет в апсиду за алтарем. Ему видны лишь их очертания, но он почувствует, если кто-то попытается войти, попытается их открыть.

Постель Жанны – в которой девушка крепко спит, – постлана на кровати, стоящей в изножье тяжелой резной кровати деда. В день ее четырнадцатилетия он принес наверх новую кровать и сказал, что она теперь слишком взрослая, почти женщина, и, чтобы соблюдать приличия, не должна делить постель ни с каким другим мужчиной, кроме мужа. Жанна не выдержала и заплакала, сотрясаясь от горя, ибо она спала рядом с дедом с младенчества, с того дня, когда между двумя воскресеньями умерли от лихорадки ее родители и две сестры. Оказавшись в постели одна, она сразу же вспомнила почти забытое ощущение той потери и много ночей ждала, что дед смягчится. Но этого не произошло, и она привыкла к новому порядку, к своему новому положению взрослой.

Нынче ей снится кладбище, как ковром, покрытое цветами – белыми, розовыми, желтыми и темно-красными. Приятный сон, предвестник чего-то хорошего, и она улыбается, а в это время над ней, над треснутыми, прокопченными дочерна балками, такими же старыми, как и церковь, кот Рагу сидит у теплого дымохода, задумчиво намывая облизанной передней лапой свое драное ухо. Что-то привлекает его внимание на кладбище, под арками склепов в южной части. Замерев, он пристально смотрит туда, а потом всем телом прижимается к черепице.