Читать книгу Бельканто - Энн Пэтчетт - Страница 2

Когда свет погас, аккомпаниатор ее поцеловал. Может быть, он успел подняться за секунду до того, как стало темно, а может, только начал подниматься. Но какое-то движение он сделал, потому что все, находившиеся в гостиной, запомнили, что он ее поцеловал. То есть самого поцелуя они, конечно, не видели, потому что темнота наступила кромешная, но могли поклясться, что поцелуй был, и даже точно его описывали: глубокий, страстный, захвативший ее врасплох. В тот момент, когда лампы погасли, все смотрели именно на нее. Вскочив на ноги, все продолжали аплодировать, не жалея ладоней. Ни один человек в гостиной не испытывал ни малейшей усталости. Итальянцы и французы кричали: «Браво! Браво!» Японцы выражали свое восхищение молча. Интересно, а если бы свет не погас, он бы точно так же ее поцеловал? Неужели он был так ею переполнен, что бросился к ней в тот самый миг, как наступила темнота? Неужели решился на это мгновенно? А может быть, все эти мужчины и женщины в комнате сами хотели того же самого и потому стали жертвой коллективной галлюцинации? Они настолько были захвачены красотой ее голоса, что все вместе жаждали припасть к ее губам, испить их. А может, и правда музыку можно присвоить, уловить, поглотить? Что бы это значило: поцеловать губы, которые издают такие звуки?

Некоторые из них обожали ее долгие годы. Они собрали все ее диски. Они завели себе специальные блокноты, где записывали все сцены, на которых ее видели, все музыкальные произведения, которые она исполняла, все составы исполнителей и имена дирижеров, с которыми она выступала. Конечно, в эту ночь здесь присутствовали и такие, кто раньше вообще не слыхал ее имени. Кто считал оперу бессмысленным набором кошачьих воплей и с бóльшим удовольствием провел бы три часа в кресле дантиста. Но теперь некоторые из них плакали открыто, не стесняясь, и сами не понимали, как они могли так ошибаться.

Никто из зрителей не испугался темноты. Они ее едва заметили. Они продолжали хлопать. Приехавшие из других стран подозревали, что здесь подобные вещи случаются постоянно – свет то погаснет, то включится. Местные жители к такому уже привыкли. Кроме того, электричество пропало на редкость эффектно и вовремя, как будто напоминая: «Здесь главное – не смотреть. Здесь главное – слушать». И никто не задумался, отчего свечи на столах тоже погасли, почти в тот же миг, что и лампочки. Воздух наполнился приятным ароматом потушенных фитилей, сладковатым и умиротворяющим. Ароматом, который говорил о том, что уже поздно и пора спать.

Они продолжали аплодировать. Они воображали, что поцелуй длится в темноте.

Роксана Косс, лирическое сопрано, была единственной причиной, по которой господин Хосокава приехал в эту страну. Господин Хосокава был единственной причиной, по которой все остальные явились на этот прием. Вообще-то это было не то место, куда являются охотно. Причина, почему эта страна (кстати, весьма бедная) решила пойти на столь бессмысленные издержки и устроить прием в честь дня рождения иностранца, которого к тому же пришлось долго уговаривать и задабривать, заключалась в том, что этот иностранец был основателем и главой корпорации «Нансей», крупнейшей электронной корпорации в Японии. Сокровеннейшее желание принимающей стороны заключалось в том, что господин Хосокава обратит на них милостивое внимание, окажет столь необходимую им помощь: к примеру, в образовании или налаживании торговли. Или в строительстве завода (мечта столь заветная, что о ней даже боялись говорить вслух), причем дешевый труд принесет прибыль всем участникам сделки. Развитие индустрии столкнет экономику страны с мертвой точки, то есть с выращивания листьев коки и опийного мака, создаст иллюзию, будто страна стремится завязать с производством кокаина и героина, да и сама готовность принять иностранную помощь сделает наркотрафик не столь заметным. В прошлом подобные замыслы никогда не выходили за рамки прожектов, потому что японцы по природе своей перестраховщики. Они верили в существование опасностей или в слухи об опасностях в странах, подобных этой, и только приезд господина Хосокавы – разумеется, не в качестве исполнительного директора корпорации и не в качестве политика – внушал надежду на то, что протянутая за помощью рука не будет отвергнута. Что ей что-то перепадет из бездонного кармана приезжего японца. Да, возможно, карман раскроется не сразу, придется его улещивать и упрашивать. Но этот визит, отмеченный торжественным праздничным обедом, украшенный присутствием оперной звезды, заполненный многочисленными запланированными встречами и осмотром возможной стройплощадки будущего завода, неожиданно сделал эти мечты реальными, как никогда, и атмосфера в зале была исполнена сладких надежд. Не ведая об истинных намерениях господина Хосокавы, на приеме присутствовали представители более десятка стран. Все эти инвесторы и послы, которые сами наверняка не посоветовали бы своим правительствам вложить в эту страну даже цент, но охотно поддерживали подобные попытки со стороны корпорации «Нансей», сегодня передвигались по залу в черных смокингах и вечерних платьях, угощались тостами и смеялись.

Что же до самого господина Хосокавы, то целью его приезда не были ни бизнес, ни дипломатия, ни укрепление дружбы с президентом, как об этом позже напишут в газетах. Господин Хосокава не любил путешествовать и не был знаком с президентом. Свои намерения – или, вернее, отсутствие таковых – он выразил вполне ясно. Он совершенно не собирался строить здесь завод. Он бы никогда не согласился на путешествие в чужую страну, чтобы праздновать там свой день рождения в присутствии чужих людей. Он никогда особо не любил его праздновать даже с теми, кого знал, а пятьдесят три года и вовсе считал цифрой, не заслуживающей никакого внимания. Он успел отклонить с полдюжины настойчивых приглашений этих самых людей на этот самый прием, когда они вдруг пообещали ему присутствие Роксаны Косс.

Как же можно отказаться от такого подарка? Неважно, что это далеко, некстати и может быть превратно понято. Кому под силу ответить на подобное предложение: «Нет»?

Но прежде вспомним другой день рождения, одиннадцатый, тот самый, когда Кацуми Хосокава впервые в своей жизни услышал оперу. «Риголетто» Верди. Вместе с отцом они поездом добрались до Токио и под проливным дождем отправились в театр. Стоял конец октября, 22-е число, так что ливень был холодным, и красные опавшие листья устилали улицы тонким мокрым ковром. Когда отец с сыном наконец явились в токийский Метрополитен Фестиваль-холл, рубашки у них были сырыми – не помогли ни плащи, ни свитеры. Отсырели и потеряли свой цвет даже билеты в отцовском бумажнике. Места были не самые лучшие, но хотя бы ничего не мешало видеть сцену. В 1954 году деньги доставались нелегко, поездка на поезде и поход в оперу были невообразимой роскошью. В другую эпоху «Риголетто» можно было бы счесть слишком сложным произведением для ребенка, но тогда, всего через несколько лет после войны, дети гораздо лучше разбирались в проблемах взрослых и, как правило, прекрасно понимали то, что недоступно детям сегодняшним. В тот вечер отец с сыном долго поднимались по лестнице к своему ряду, стараясь не глядеть вниз, в разверзшуюся под ними головокружительную пустоту. Они кланялись и просили прощения у всех, кто вставал, чтобы дать им пройти, и наконец откинули сиденья и опустились на свои места. Они пришли очень рано, но другие явились еще раньше, потому что роскошь спокойно посидеть в таком прекрасном месте была включена в цену билета. Отец с сыном в молчании ждали начала спектакля, и вот свет погас и откуда-то снизу зазвучала музыка. Из-за занавеса вышли крошечные человечки, настоящие букашки, и начали открывать рты. И вместе с их голосами все пространство вокруг наполнилось тоской, страданием и беспредельной, безрассудной и отважной любовью, которая каждого из них поочередно привела к краху.

Именно во время этого спектакля опера навеки запечатлелась в сознании Кацуми Хосокавы. Она стала посланием, записанным на внутренней стороне его век, посланием, которое мальчик читал во сне. Через много лет, когда бизнес завладел всей его жизнью без остатка, когда он, кажется, работал больше всех в стране, где усердный труд считается высшей добродетелью, он все еще верил, что жизнь, подлинная жизнь, находит выражение именно в музыке. Подлинная жизнь таится в нотных строчках «Евгения Онегина», пока ты выполняешь свой каждодневный долг перед этим миром. Разумеется, он осознавал (хотя и не совсем ясно), что оперное искусство – не для всех, но какая-то часть его, он надеялся, была для всех. Не жена, не дочери, не работа – те записи, что он бережно хранил у себя дома, те редкие спектакли, что ему удавалось посмотреть на сцене, служили ему мерой, которой он проверял собственную способность любить. Он никогда не думал, что отдает опере часть себя, которую следовало бы посвятить жизни. Напротив, он считал, что без оперы эта его часть исчезнет без следа. В начале второго акта, когда Риголетто и Джильда запели вместе и их голоса слились в победное гармоническое единство, Кацуми Хосокава схватил руку отца. Он понятия не имел о том, что персонажи говорили друг другу в тот момент, он не знал даже, что они играют отца и дочь. Он знал только одно: ему необходимо за что-то ухватиться. Впечатление от пения было столь сильным, что мальчику показалось, будто он падает вниз со своего парящего над пустотой сиденья.

Такая любовь требует верности, а господин Хосокава был верным человеком. Он никогда не забывал о значении Верди в своей жизни. Со временем, как у всех поклонников оперы, у него появились любимые исполнители. Он собрал коллекции записей Шварцкопф и Сазерленд. Но более всего он почитал гений Каллас. Свободного времени у него в жизни было очень мало, а уж тем более времени на такое серьезное хобби. Он взял себе за правило, отобедав с клиентом или закончив работу с документами, минут тридцать слушать музыку, а перед сном читать оперные либретто. До ужаса редко, может быть, пять воскресений в год, он освобождал себе несколько часов, чтобы прослушать какую-нибудь оперу от начала до конца. Однажды, когда ему было далеко за сорок, он поел несвежих устриц и три дня пролежал дома с тяжелым отравлением. Он вспоминал это время как счастливые каникулы, потому что именно тогда он непрерывно слушал «Альцину» Генделя – даже во время сна.

Первую запись Роксаны Косс ему подарила на день рождения старшая дочь, Кийоми. Помня, как невыносимо трудно подбирать подарки отцу и увидев в музыкальном магазине диск незнакомой певицы, она решила попытать счастья. Однако больше всего ее привлекло даже не имя, а лицо женщины на обложке. Обычно Кийоми раздражали фотографии певиц сопрано. Они вечно прятались за вуалями и раскрытыми веерами. Роксана Косс глядела прямо на зрителя, ее глаза были широко распахнуты, подбородок приподнят. Кийоми потянулась к ней даже раньше, чем прочла название оперы: «Лючия ди Ламмермур». Сколько уже записей «Лючии ди Ламмермур» имелось у ее отца? Неважно. Кийоми не колеблясь отдала деньги продавцу.

В тот вечер, вставив диск в плеер, господин Хосокава уже не возвращался к работе. Он снова превратился в мальчишку, руку которого в токийском Метрополитен Фестиваль-холле сжимает большая и теплая рука отца. Он ставил диск снова и снова, нетерпеливо перескакивая места, где ее голос не звучал. Такой возвышенный, парящий и теплый голос, совершенно бесстрашный. Как могло случиться, чтобы голос был одновременно таким сдержанным и безрассудным? Он позвал Кийоми. Она пришла и остановилась в дверях его кабинета, собираясь произнести «Да?» или «Что, папа?» – но тут сама услышала голос. Голос женщины, которая смотрит с фотографии вам прямо в глаза. Отец не сказал ни слова, он просто указал ей рукой на плеер. Кийоми почувствовала невообразимую гордость оттого, что совершила столь правильный поступок. Музыка словно звучала ей похвалой. Господин Хосокава закрыл глаза. Он грезил.

С тех пор прошло пять лет, и он видел Роксану Косс в восемнадцати оперных спектаклях. В первый раз это произошло по удачному стечению обстоятельств, потом он нарочно подстраивал свои дела так, чтобы в нужное время оказываться в тех городах, где она выступала. «Сомнамбулу» он слушал три вечера подряд. Он никогда не искал с ней встреч, не старался выделиться из общей массы зрителей. Он не считал, что восхищается ее дарованием сильнее прочих, – скорее верил, что только дураки не испытывают от ее пения тех же чувств, что и он. Разве может человек удостоиться большей чести, чем сидеть и слушать пение Роксаны Косс?

Отыщите в каком-нибудь бизнес-журнале статью о Кацуми Хосокаве и вглядитесь в нее повнимательнее. Господин Хосокава не демонстрирует собеседнику своих чувств, потому что чувства – это частное дело человека, закрытое от чужих глаз. Но он неизменно упоминает оперу, и упоминания эти придают ему человечности. Другие VIP-персоны обычно предстают на фотографиях со спиннингами в руках на каких-нибудь горных шотландских реках или за штурвалами собственных спортивных самолетов на пути в Хельсинки. Господина Хосокаву фотографировали в домашней обстановке – он сидит в кожаном кресле, в котором обычно слушает музыку, и за его спиной виднеется новейшая стереосистема фирмы «Нансей». Журналисты не могли не спросить: «Кто ваш любимый исполнитель?» И господин Хосокава не мог не ответить.

За цену, которая значительно превышала все прочие расходы на прием (еда, сервис, транспорт, цветы, охрана), Роксану Косс убедили принять приглашение, это было как раз между окончанием сезона в «Ла Скала» и началом гастролей в аргентинском «Колоне». Было условлено, что на обед она не приедет (перед выступлением она никогда не ест), но прибудет к концу трапезы и исполнит шесть арий со своим аккомпаниатором. Господин Хосокава был уведомлен письмом, что в случае его согласия посетить прием он сможет заблаговременно выслать свои предложения по репертуару, и, хотя никаких обещаний мисс Косс не давала, эту заявку ей все-таки передадут на рассмотрение. Когда свет погас, она исполняла арию из «Русалки» – ту самую, что предложил господин Хосокава. На этом ее программа заканчивалась, однако, если бы свет не погас, кто мог бы поручиться, что она откажется спеть на бис?

Господин Хосокава выбрал «Русалку» в знак глубокого уважения к госпоже Косс. Исполнение этой арии, жемчужины ее репертуара, не потребовало от певицы никаких особых приготовлений – она и так наверняка включила бы ее в программу, даже если бы господин Хосокава не попросил. Он не стал хвастаться своей эрудицией и включать в заявку совсем малоизвестные партии вроде арии из «Партенопы». Он лишь хотел побыть рядом с ней, в одной комнате, и послушать, как она поет «Русалку». «Если чья-нибудь человеческая душа томится обо мне во сне, то пусть она вспомнит обо мне при пробуждении!» Ему перевели эту фразу с чешского много лет назад.

Электричество не включалось. Овации потихоньку пошли на спад. Все, напрягая зрение, щурились, пытались разглядеть примадонну в темноте. Прошла минута, другая, но общество оставалось в беззаботном спокойствии. Потом Симон Тибо, французский посол, которому перед приездом в эту страну обещали гораздо более перспективный пост в Испании (но подло передали его другому лицу в качестве награды за какие-то важные политические услуги в тот самый момент, когда Тибо и его семья упаковывали чемоданы), заметил свет в щели под кухонной дверью. Он был первым, кто начал кое-что понимать. Его словно пробудили от глубокого сна, в который он погрузился под воздействием ликера, обильной еды и Дворжака. Он подхватил под руку жену и, хотя она все еще продолжала аплодировать, потащил ее сквозь толпу. Он врезался в невидимые тела. Он прокладывал себе дорогу к стеклянной двери, которая, насколько он помнил, находилась в дальнем конце комнаты и вела в сад. Вертел головой, стараясь разглядеть звезды на небе – для ориентации. Но увидел только узкий, скользящий по стенам и потолку луч карманного фонарика – один, потом другой, – и ощутил, как его сердце падает куда-то вниз. Его охватила тоска – по-другому нельзя было назвать это чувство.

– В чем дело, Симон? – спросила жена шепотом. Невидимая сеть была уже сплетена, раскинута вокруг всего дома, и его первым, вполне естественным побуждением было броситься вперед и попробовать прорваться, но элементарная логика удержала посла от этого опрометчивого поступка. Лучше не привлекать к себе внимания, не создавать прецедента. Где-то посреди комнаты аккомпаниатор целовал оперную диву, и посол Тибо сжал свою жену Эдит в объятиях.

– Я спою вам в темноте, – раздался голос Роксаны Косс. – Если кто-нибудь даст мне свечу.

Тут присутствующие замерли, и овация захлебнулась, так как все вдруг заметили, что свечи тоже не горят. На этом прием и закончился. Охранники уже мирно дремали в лимузинах, как большие, откормленные псы. Мужчины начали шарить по своим карманам, но находили там только аккуратно сложенные носовые платки и денежные купюры. Потом послышался гул голосов, шарканье ног, а потом, как по волшебству, зажегся свет.

* * *

Прием был великолепным, хотя позже об этом, естественно, никто не вспоминал. На ужин подавали белую спаржу в голландском соусе, камбалу с поджаренными до хрустящей корочки сладкими луковками, маленькие отбивные – на три-четыре укуса, не больше – с клюквенным соусом. Обычно так называемые развивающиеся страны, пытаясь произвести впечатление на важных иностранных гостей, пускают в ход русскую икру и французское шампанское. Обязательно русскую и обязательно французское, как будто это единственный способ продемонстрировать свое благополучие. На каждом столе стояли букеты крохотных – не более наперстка – желтых орхидей, что трепетали при малейшем вздохе гостя. Представить невозможно, сколько сил ушло у организаторов на этот вечер, на идеальную расстановку мебели, на роскошные гостевые карты, надписанные каллиграфическим почерком. Картины доставили из национального музея: над каминной доской темноглазая Мадонна кончиками пальцев держала крохотного Иисуса с удивительно мудрым и взрослым лицом. Сад, которым гости, скорее всего, полюбовались бы лишь мимоходом, преодолевая короткое расстояние от машины до парадной двери или случайно выглянув из окна до наступления темноты, был приведен в образцовый порядок: в нем порхали райские птицы, цвели свернутые в тугие трубочки канны, красовались островки овечьего ушка и изумрудного папоротника. Джунгли подходили к городу совсем близко, так что даже в самых ухоженных двориках цветы оживляли беспорядочной красотой подстриженные газоны бермудской травы. В течение нескольких дней с раннего утра до позднего вечера в саду трудились молодые рабочие. Мокрыми тряпками они стирали пыль с кожистых листьев растений и сгребали опавшие цветы бугенвиллий, что гнили у подножья живых изгородей. За три дня до приема они заново побелили высокую оштукатуренную стену, со всех сторон окружавшую дом вице-президента, тщательно проследив за тем, чтобы куски побелки не падали на траву. Продумана была каждая деталь: хрустальные солонки, лимонный мусс, американский виски. Танцев не предусматривалось, оркестра тоже. Музыкальным сопровождением должно было стать выступление Роксаны Косс и ее аккомпаниатора – не то шведа, не то норвежца, светловолосого красавца лет тридцати с длинными тонкими пальцами.

* * *

За два часа до начала приема в честь дня рождения господина Хосокавы президент Масуда, сын японских эмигрантов, прислал письмо, с сожалением извещая устроителей о том, что неотложные дела, отменить которые не в его власти, не позволяют ему присутствовать на вечернем мероприятии.

Позже, когда вечер обернулся несчастьем, по этому поводу начались разные спекуляции. Может быть, президенту просто повезло? Или то была воля Божья? А может, он получил предупреждение? Или все это был тайный сговор? К сожалению, такое здесь случалось довольно часто, можно сказать – сплошь и рядом. Вечер должен был начаться в восемь часов и закончиться за полночь. Любимая мыльная опера президента начиналась в девять. Среди членов президентского кабинета и его советников существовала негласная договоренность, что в государственных делах наступает часовой перерыв с двух часов дня в понедельник, среду, четверг и пятницу и во вторник с девяти вечера. В этом году день рождения господина Хосокавы пришелся на вторник. С этим ничего нельзя было поделать. Почему-то никто не додумался перенести прием на десять вечера или, наоборот, на более ранний срок, чтобы к восьми тридцати мероприятие уже закончилось и у президента осталось время вернуться домой и спокойно включить телевизор. Конечно, передачу можно записать, но президент ненавидел видеозаписи. Хватит и того, что ему приходилось довольствоваться ими в командировках! От своего окружения он требовал только одного: чтобы названные часы у него оставались безусловно свободными. Споры вокруг злосчастного дня рождения господина Хосокавы длились несколько дней. После долгих уговоров президент наконец смягчился и пообещал прийти. Но вот наступил день приема, и он – по всем понятной, хотя и не высказанной вслух причине – решительно и бесповоротно отказался.

Страстная привязанность президента Масуды к сериалам была хорошо известна узкому кругу приближенных лиц, но каким-то непостижимым образом оставалась совершенной тайной для прессы и для народа. На мыльных операх была помешана вся страна, однако беззаветная преданность президента своему телевизору была чревата столь неприятными политическими коллизиями, что даже болтливая любовница была бы меньшим злом. Члены правительства только обрадовались бы, променяй президент мыльные оперы на болтливую любовницу. Даже министры, которые сами были не раз замечены за просмотром тех же самых сериалов, не могли спокойно глядеть на одержимость, угнездившуюся в самом сердце государства. В свете вышесказанного многие работающие с президентом и присутствующие на приеме в честь господина Хосокавы восприняли его отсутствие хотя и с разочарованием, но без особого удивления. И когда другие гости спрашивали: «Случилось что-то непредвиденное?» или «Здоров ли президент Масуда?» – они отвечали значительно и конфиденциально:

– Дела в Израиле.

– В Израиле! – шептали пораженные гости. Они даже вообразить себе не могли, что президент Масуда может быть задействован в переговорах по делам Израиля.

Таким образом, почти две сотни гостей разделились на тех, кто знал, где находится президент Масуда, и на тех, кто этого не знал, и так продолжалось до тех пор, пока обе стороны напрочь не забыли о существовании президента. Господин Хосокава вообще едва заметил его отсутствие. Он не придавал никакого значения своей предполагаемой встрече с главой государства. Что может значить президент на вечере, где должна выступать Роксана Косс?

В отсутствие президента роль хозяина торжества вынужден был взять на себя вице-президент Рубен Иглесиас. Дело нетрудное – прием устраивался в его доме. Между коктейлем и закуской, между обедом и сладостным пением его мысли неизменно возвращались к президенту. Иглесиас легко представил себе, что тот делает в данный момент, ведь он видел это тысячи раз. Вот президент сидит в темноте на краю кровати в спальне президентского дворца, сложенный пиджак переброшен через ручку кресла, ладони обеих рук сжаты между колен. Он смотрит маленький телевизор, стоящий на туалетном столике, в то время как его жена расположилась этажом ниже перед громадным экраном. Красивая девушка, привязанная к стулу, отражается в его очках. Она дергает запястьями туда-сюда, снова и снова, и вот наконец веревки ослабевают, и она освобождает одну руку. Мария свободна! Президент Масуда облегченно откидывается назад и беззвучно хлопает в ладоши. Подумать только: его едва не заставили пропустить такое зрелище после целой недели ожидания! Девушка на экране быстро оглядывает комнату, затем наклоняется вперед и развязывает стягивающую ее ноги веревку.

Но тут картина освобождения Марии, возникшая перед мысленным взором Рубена Иглесиаса, улетучилась, и он понял, что в его гостиной снова зажегся свет. Он только успел отметить, что на одном из столов перегорела лампочка, как вдруг в комнату из всех окон и дверей повалили какие-то мужчины. Вице-президент вертел головой во все стороны, и ему казалось, что стены сошли со своих мест, стремительно надвигаются на него и пронзительно кричат. Тяжелые башмаки грохотали в вентиляционных трубах, дверные проемы ощетинились ружейными дулами. Гости сбились в кучу посреди комнаты и тут же бросились врассыпную в животной панике. Дом словно превратился в терпящий бедствие корабль, поднятый на гребень волны, а потом тут же брошенный в кипящую штормовую бездну. Столовое серебро полетело в воздух, зубцы вилок сплелись с лезвиями ножей, вазы с дребезгом разбивались о стены. Люди скользили, падали, бежали, но все это продолжалось лишь одно мгновение – до тех пор, пока их глаза не привыкли к свету и они не увидели полную бесполезность своих усилий.

Теперь стало понятно, кто всем этим руководит: пожилые мужчины, выкрикивающие приказания. Друг с другом они не разговаривали, и первое время гости различали их не по именам, а по наиболее заметным признакам. Бенхамин – на лице красный мясистый лишай. Альфредо – усы, на левой руке нет указательного и среднего пальцев. Эктор – очки в золотой оправе без одной дужки. С командирами прибыло около пятнадцати бойцов в возрасте от четырнадцати до двадцати лет. Таким образом, в зале стало на восемнадцать гостей больше, но пересчитать их в тот момент не смог бы никто. Они быстро рассредоточились по всему дому. Они двигались, двоились и троились, возникали из-за гардин, спускались с лестниц, исчезали на кухне. Сосчитать их было невозможно, потому что, казалось, они были везде – и похожи друг на друга, как пчелы в улье. Одеты они были в поношенную темную одежду: кто в черную, кто в грязно-зеленую, кто в джинсовую. Кроме одежды их прямо-таки покрывало всевозможное оружие: патронташи, ножи, сверкающие из задних карманов, автоматы, пистолеты разных марок и калибров; самые маленькие покачивались в набедренных кобурах или небрежно торчали из-за пояса, самые большие парни сжимали в руках, как детей, размахивали ими, как палками. На головах у бойцов красовались кепки с опущенными на самые глаза козырьками, хотя никто не интересовался их глазами, всеобщее внимание было приковано исключительно к их винтовкам, к их ножам, похожим на акульи зубы. Мужчина с тремя автоматами невольно воспринимался как трое мужчин. Общей у нападавших была и худоба, объяснявшаяся, быть может, недостатком питания, а быть может, периодом юношеского роста. Одежда явно была им тесна в плечах. Кроме того, все они были ужасающе грязными. Даже в этих страшных обстоятельствах невозможно было не заметить, что их лица и руки заляпаны так, словно они пробрались в особняк, вырыв в саду подземный ход и разобрав пол нижнего этажа.

Само вторжение заняло не более минуты, но всем казалось, что оно длится дольше, чем четыре смены блюд во время обеда. Каждый успел разработать стратегию спасения, тщательно ее обдумать и отбросить. Мужья отыскивали своих жен по разным углам комнаты, иностранцы жались друг к другу, в панике тараторя на своих родных языках. Присутствующие единогласно решили, что стали жертвами не «Семьи Мартина Суареса» (названной так по имени десятилетнего мальчика, которого застрелили полицейские, когда он раздавал листовки с приглашениями на политический митинг), а куда более знаменитой террористической группировки – так называемой «Истинной власти», отряда революционно настроенных убийц, которые вот уже лет пять наводили на всех ужас своей беспрецедентной жестокостью. Каждый, слышавший об этой организации или хотя бы знакомый с этой страной, был теперь уверен, что он обречен, хотя на самом деле погибнуть суждено было самим злоумышленникам. И тут террорист без двух пальцев на руке, одетый в мятые зеленые штаны и совершенно не гармонирующую с ними куртку, поднял свой громадный автомат 45-го калибра и двумя очередями выстрелил в потолок. Оттуда отделился внушительный пласт штукатурки и шлепнулся об пол, обдав гостей густым облаком пыли. Женщины завизжали, испуганные как выстрелом, так и тем, что на их голые плечи что-то посыпалось.

– Внимание! – сказал человек с автоматом по-испански. – Это захват. Мы требуем беспрекословного повиновения и внимания.

Примерно две трети гостей испуганно замерли, остальные выглядели не только испуганными, но и озадаченными. Вместо того чтобы отпрянуть от человека с автоматом, они придвинулись к нему ближе. Это были те, кто не понимал испанского. Они принялись перешептываться с соседями. Слово «внимание» повторялось на множестве языков. Это слово было понято всеми.

Командир Альфредо ожидал, что после его обращения немедленно воцарится напряженная, настороженная тишина, но тишины не наступило. Перешептывание заставило его снова выстрелить в потолок, на этот раз не глядя. Он угодил в световую арматуру, которая взорвалась. Комната погрузилась в полумрак, осколки стекла попали гостям за воротники рубашек и в волосы.

– Захват! – повторил Альфредо. – Задержание! Это могло бы показаться удивительным – такое количество людей, не говорящих на языке принимающей страны, но не стоит забывать, что сборище затевалось для продвижения интересов иностранного государства, а два главных гостя не знали по-испански и десяти слов, и если Роксана Косс все же прекрасно поняла слово «захват», то для господина Хосокавы оно не значило ровным счетом ничего. Они оба подались вперед, словно это помогло бы им лучше понять своего врага. Примадонну, впрочем, сразу же заслонил собой аккомпаниатор. Его тело готово было принять на себя все пули, которые будут выпущены в ее сторону.

Гэн Ватанабе, молодой переводчик господина Хосокавы, наклонился к уху своего шефа и перевел ему все сказанное террористом на японский язык.

Нельзя сказать, чтобы это могло принести господину Хосокаве какую-либо пользу в данных конкретных обстоятельствах, но некогда он пытался учить итальянский язык с помощью аудиокурсов, которые прослушивал во время авиаперелетов. Для деловых целей следовало бы скорей изучать английский, но ему было важнее научиться понимать оперу. «Il bigliettaio mi fece il biglietto»[1], – говорила запись. «Il bigliettaio mi fece il biglietto», – беззвучно повторял он одними губами, не желая беспокоить соседей. Однако старался он совсем плохо, и к концу ауди-окурса не продвинулся в знании языка ни на йоту. Звук произносимых им слов заставлял господина Хосокаву вспоминать звук слов пропетых, и вместо учебного диска он вставлял в свой CD-плеер «Мадам Баттерфляй».

Еще в юности господин Хосокава осознал всю важность владения иностранными языками. Позже он жалел, что так и не взялся за их изучение. Ох уж эти переводчики! Сколько их прошло перед его глазами, порой неплохих, порой робких, как школьники, а порой и безнадежно тупых. Кое-кто и родным японским владел из рук вон плохо и постоянно прерывал переговоры, чтобы заглянуть в словарь. Попадались переводчики умелые, но по-человечески неприятные – путешествовать с такими было не в радость. Некоторые покидали его, как только произносилась последняя фраза деловой встречи, так что, если требовалось обсудить что-то еще, он оказывался совершенно беспомощным. Другие были, наоборот, слишком навязчивы, сопровождали его на завтрак, обед и ужин, не отходили ни на шаг во время прогулок и пересказывали в мельчайших подробностях все детали своего безрадостного детства. Сам господин Хосокава владел лишь несколькими простейшими обиходными фразами на французском и на английском. Так обстояли дела, когда появился Гэн.

Гэн Ватанабе был приставлен к нему на проходившей в Греции конференции по мировой торговле. Как правило, господин Хосокава старался избегать всяких неожиданностей, столь часто сопутствующих работе местных переводчиков, однако его секретарь не сумел найти в Японии специалиста с греческим языком, который согласился бы немедленно отправиться в путь. Во время перелета в Афины господин Хосокава и словом не перемолвился с сопровождавшими его двумя старшими вице-президентами и тремя менеджерами по продажам. Вместо этого он слушал через наушники, как Мария Каллас поет греческие песни, философски рассудив, что даже если он ничего не сможет понять на конференции, то по крайней мере увидит родину своего кумира. Выстояв очередь у стойки паспортного контроля и получив багаж, господин Хосокава увидел в холле молодого человека, который держал плакат с аккуратно выведенным «Хосокава». Молодой человек оказался японцем, и он вздохнул с облегчением. Лучше иметь дело с соотечественником, который немного говорит по-гречески, чем с греком, немного говорящим по-японски. Для японца переводчик был слишком долговязым. У него были густые волосы, слишком длинные спереди, так что они падали на оправу маленьких круглых очков, даже когда он пытался откинуть их в сторону. К тому же он выглядел очень молодым. Очевидно, все дело было в волосах. Волосы показались господину Хосокаве признаком несерьезности. А может, впечатление несерьезности возникло оттого, что молодой человек встречал его в Афинах, а не в Токио. Господин Хосокава приблизился и совершил легкий приветственный поклон – едва заметное движение шеей и плечами. Поклон означал: «Ты меня нашел».

Молодой человек бросился вперед, согнулся пополам и взял из рук господина Хосокавы его портфель. Его поклон производил благоприятное впечатление, хотя, на взгляд двух вице-президентов и трех менеджеров по продажам, все же был недостаточно глубоким. Переводчик представился, спросил, как прошел перелет, сообщил, сколько времени займет дорога в отель и когда начнется первое заседание. В многолюдном афинском аэропорту, где, почитай, каждый второй мужчина носил усы и оружие, в этом столпотворении, среди гвалта пассажиров и пронзительных объявлений по радио, господин Хосокава услышал в голосе молодого человека нечто важное для себя, нечто знакомое и успокоительное. Этот голос нельзя было назвать музыкальным, однако он воздействовал на него как музыка. Хотелось слушать этот голос снова и снова.

– Откуда вы родом?

– Из Нагано, сэр.

– Очень красивый город, и к тому же там прошли Олимпийские игры…

Гэн кивнул, но не стал развивать тему Олимпийских игр.

Господину Хосокаве очень хотелось продолжить разговор. Перелет был долгим, и ему казалось, что за это время он разучился общаться с людьми. Он считал, что Гэн просто обязан вывести его из этого состояния.

– А ваша семья в Нагано?

Гэн Ватанабе минуту помедлил с ответом, как будто что-то вспоминал. Мимо них прошла большая компания австралийских подростков, все с маленькими рюкзачками за спиной. Все пространство аэропорта заполнилось их звенящими криками и смехом. «Вомбат!» – завопила одна девчонка, и другие тут же подхватили: «Вомбат! Вомбат! Вомбат!» На минуту смех смолк, они крепко схватили друг друга за руки.

– Да, все в Нагано, – ответил Гэн, внимательно глядя вслед уходящим подросткам. – Отец, мать и две сестры.

– А ваши сестры, они замужем? – Господину Хосокаве было совершенно не интересно, замужем сестры или нет, однако этот голос был так хорош, что его можно было спокойно поместить в увертюру первого акта… только вот какой оперы?

– Замужем, сэр. – Гэн взглянул прямо на него.

Внезапно этот скучный диалог затронул нечто неуместное, вышел за рамки благопристойности. Господин Хосокава отвернулся, Гэн подхватил чемоданы и повел всю компанию к выходу из аэропорта, прямо в лютый зной греческого полдня. Прохладный лимузин ждал с включенным двигателем, и мужчины уселись в него без промедления.

В течение следующих двух дней все, за что ни брался Гэн, шло как по маслу. Он напечатал написанный от руки доклад господина Хосокавы, следил за его распорядком дня, достал билеты на оперу «Орфей и Эвридика», хотя все места вроде бы были распроданы за шесть недель до спектакля. На конференции он переводил выступления господина Хосокавы на греческий, речи других участников – на японский и во всех делах проявил себя смышленым, расторопным и профессиональным помощником. Однако больше всего господина Хосокаву восхищало не то, сколько всего успевает молодой человек, а то, как незаметно это у него выходит. Гэн казался его собственным продолжением, невидимым вторым «я», которое постоянно предвосхищало его нужды и потребности. Господин Хосокава удостоверился в том, что на Гэна можно полностью положиться, что он вспомнит все, о чем забудет он сам. Однажды во время частного приема, на котором обсуждались вопросы морских перевозок, слушая, как Гэн подхватывает и переводит на греческий его слова, господин Хосокава наконец разгадал этот голос. До чего же знакомо звучит! – подумал господин Хосокава. Это же его собственный голос!

– В Греции я не веду большого бизнеса, – сказал Гэну господин Хосокава вечером, когда они сидели в баре афинского «Хилтона». Бар находился на последнем этаже отеля, и оттуда открывался вид на Акрополь. Казалось, легендарная возвышенность, издалека выглядевшая крохотной и сделанной будто из мела, поставлена тут лишь для услаждения взора выпивающих туристов. – А какими еще иностранными языками вы владеете? – Господин Хосокава слышал, как Гэн разговаривал по телефону по-английски.

Гэн написал список, время от времени задумываясь, не пропустил ли чего-нибудь. Все языки он разделил на категории по степени своего знания: абсолютно свободное, весьма беглое, беглое, удовлетворительное, только чтение. Молодой человек знал больше языков, чем было перечислено коктейлей в пластиковом меню на столе. Они оба заказали себе коктейль под названием «Ареопаг». Они чокнулись.

Испанским языком Гэн владел «абсолютно свободно».

Теперь, на другом конце света, в стране, которая была для него еще более чужой, чем Греция, господин Хосокава снова вспомнил афинский аэропорт, всех этих людей с усами и автоматами, потому что они были очень похожи на нынешних вооруженных парней. В тот далекий день произошло его знакомство с Гэном. Когда это было? Четыре года тому назад? Пять? После той конференции Гэн вернулся с ним в Токио и начал работать на него постоянно. Когда переводить было нечего, Гэн просто брал на себя те дела, которыми до этого никому и в голову не приходило заняться. Для господина Хосокавы Гэн стал абсолютно необходимым, и порой он забывал, что сам не владеет языками, что голос Гэна – это не его собственный голос. Сейчас он тоже не понимал, о чем говорят люди с автоматами, и тем не менее ему все было совершенно ясно. В худшем случае их можно уже считать мертвецами. В лучшем – они стоят в начале длинного и страшного испытания. Господин Хосокава приехал в такое место, куда ему ни в коем случае не следовало приезжать, позволил этим иностранцам поверить в то, что отнюдь не являлось правдой, и все ради того, чтобы послушать пение женщины. Он бросил взгляд на другой конец комнаты, где стояла Роксана Косс. Он едва смог ее разглядеть: аккомпаниатор затолкал певицу между собой и роялем.

– Президент Масуда! – позвал человек с усами и с ружьем.

По рядам нарядных гостей прошло тяжелое шевеление: никто не хотел сообщать террористу неприятную новость.

– Президент Масуда, выйдите вперед!

Люди стояли, потупив глаза, и чего-то ждали, и тогда человек с ружьем опустил его так, что дуло теперь смотрело прямо в толпу и, казалось, было нацелено на блондинку лет пятидесяти по имени Элиз, банкиршу из Швейцарии. Та испуганно заморгала, а затем обеими ладонями прикрыла грудь, словно это было то самое место, куда, вероятнее всего, попадет пуля. Она приносила в жертву свои руки, как будто они могли на долю секунды защитить ее сердце. В толпе послышались вздохи – и только. Повисло гнетущее ожидание. Оно исключало любые проявления героизма или хотя бы рыцарства. И тут вице-президент принимающей страны сделал маленький шаг вперед.

– Я вице-президент Рубен Иглесиас, – сказал он человеку с автоматом. Он казался ужасно усталым. Он был очень маленьким человечком, низкого роста и хрупкого телосложения, и это сыграло при его избрании на должность роль не меньшую, чем его политические убеждения. Согласно царящим в правительстве извращенным понятиям при высоком вице-президенте глава государства кажется слабым и легко смещаемым. – Президент Масуда не смог прибыть на этот вечер. Его здесь нет. – Голос вице-президента звучал глухо. Слишком тяжелый груз свалился на его плечи.

– Врешь! – отрезал человек с автоматом.

Рубен Иглесиас печально покачал головой. Никто больше его не желал, чтобы президент Масуда сейчас оказался здесь, а не валялся в собственной постели, прокручивая в голове сюжет последней серии мыльной оперы. Командир Альфредо быстро перевернул в руках автомат и держал его теперь не за приклад, а за дуло. Он поднял автомат и ударил им вице-президента по лицу, около глаза. Раздался глухой удар – звук по сравнению с действием совсем не страшный, – приклад распорол маленькому человечку кожу, и тот рухнул на пол. Кровь полилась из раны несколькими ручейками. Один из них устремился к уху пострадавшего, словно стремясь снова вернуться в его голову. Тем не менее все, включая самого вице-президента, в полуобморочном состоянии лежавшего на ковре в собственной гостиной, где он всего десять часов назад возился со своим трехлетним сыном, были приятно поражены тем, что его не застрелили.

Человек с ружьем посмотрел на вице-президента, а затем, как будто удовлетворенный этим зрелищем, скомандовал всем остальным участникам вечера лечь на пол. Для тех, кто не говорил по-испански, все стало ясно, когда испаноговорящие гости один за другим принялись становиться на колени, а затем распластываться на полу.

– Лицом вверх, – добавил человек с ружьем.

Те, кто первоначально лег неправильно, торопливо переворачивались. Двое немцев и один аргентинец вообще не желали ложиться, до тех пор пока не получили от солдат удар прикладом под колени. Лежащие гости занимали гораздо больше места, чем стоящие, так что некоторым пришлось занять места в коридоре и в столовой. Теперь на полу находился сто девяносто один гость, двадцать официантов, семь шеф-поваров и их помощников. Трое детей вице-президента вместе с гувернанткой были вытащены из своих спален и согнаны вниз, но, впрочем, несмотря на поздний час, они все равно еще не спали, потому что с верхних ступеней лестницы смотрели и слушали выступление Роксаны Косс. Им тоже пришлось лечь на пол. Серьезные и важные мужчины и женщины валялись, словно половые тряпки. Среди них были послы и дипломаты разных рангов, члены кабинетов различных правительств, президенты банков, главы корпораций, один епископ и одна оперная звезда, которая казалась теперь намного миниатюрнее, чем когда стояла на ногах. Аккомпаниатор потихоньку наползал на нее, стараясь полностью прикрыть Роксану Косс своей широкой спиной. Она поежилась. Женщины, которые верили, что все это очень скоро закончится и к двум часам ночи они окажутся дома в своих постелях, старались расправить и разгладить свои пышные юбки, чтобы те не слишком помялись. Другие, кто считал, что скоро их всех застрелят, позволяли шелку мяться и пачкаться. Когда все наконец окончательно разместились на полу, в комнате наступила поразительная тишина.

Теперь все присутствующие четко разделялись на две группы – стоячих и лежачих. Поступило новое распоряжение: лежачим вести себя тихо, пока стоячие проверяют их на предмет наличия оружия, а также на тот случай, если среди них все-таки прячется президент.

Можно себе вообразить, какой страх и унижение испытывали лежащие на полу люди. На них можно было наступить; их можно было пнуть ногой. Их можно было застрелить, при этом они не имели ни малейшего шанса спастись бегством. И тем не менее на полу люди чувствовали себя лучше. Им не надо было больше думать о сопротивлении, о том, как бы прорваться к выходу. Вероятность того, что их обвинят в чем-то, чего они не делали, теперь практически отпала. Они напоминали маленьких собачек, которые добровольно подставляют свои шеи и животы под острые зубы свирепых псов, словно говоря: сдаюсь! Даже русские, еще минуту назад шепотом обсуждавшие план бегства, почувствовали облегчение от собственной покорности и смирения. Многие гости закрыли глаза. Время было позднее. Желудки их были переполнены вином, рыбными деликатесами и телячьими отбивными. Как бы напуганы они ни были, устали они не меньше. Башмаки, которые топали вокруг них, перешагивали через них, были старыми и грязными. Грязь оставляла жирные следы на прекрасном узорчатом ковре (который лежал, к счастью, на хорошей подкладке). Башмаки были дырявые, сквозь дыры проглядывали пальцы ног – прямо у самых глаз гостей. Некоторые башмаки вообще успели развалиться и были перевязаны кусками изоленты, тоже грязной, обтрепавшейся по краям. Молодые люди ползали на четвереньках между гостями. Улыбок на их лицах не было, но не было и свирепости. Легко можно было себе вообразить, как развивались бы события, останься гости стоять на ногах: мальчишки, вооруженные до зубов, наверняка захотели бы продемонстрировать свое превосходство более взрослым, более высоким и прекрасно одетым людям. Теперь же мальчишеские пальцы двигались быстро, вполне уважительно. Они просматривали карманы, ощупывали брюки. С женщинами поступали совсем деликатно: только легкое похлопывание по юбкам. Иногда какой-нибудь парень наклонялся, некоторое время колебался, а потом отползал дальше. Они нашли очень мало интересного, ведь присутствующие собрались всего-навсего на ужин.

Невозмутимый командир Эктор занес в свою записную книжку следующие находки: шесть серебряных перочинных ножей в брючных карманах, четыре ножа для обрезания сигар на часовых цепочках, один крохотный, чуть больше расчески, пистолет с инкрустированной рукояткой в вечерней дамской сумочке. Они было подумали, что это зажигалка, и даже попытались высечь из нее огонь, но пистолет выстрелил, оставив маленькую выбоину на поверхности обеденного стола. В ящике стола нашли нож для разрезания писем с эмалевой ручкой, на кухне – множество ножей и вилок разных размеров и форм. На стойке возле камина – кочергу и совок. Нашли тупоносый «смит-и-вессон» 38-го калибра в ночном столике вице-президента – тот даже не стал отпираться. Все это они заперли в один из бельевых шкафов наверху. Часы, бумажники и драгоценности они не тронули. Один парень взял мятную жевательную резинку из женской сумочки, однако предварительно подержал ее перед лицом владелицы, как бы прося разрешения. Женщина слегка кивнула, и он с улыбкой стащил с упаковки целлофан.

Один из бойцов напряженно вглядывался в лица Гэна и господина Хосокавы – посмотрел, отошел, вернулся, чтобы взглянуть еще раз, наступил при этом на ладонь лежащего рядом официанта – тот сморщился и быстро отдернул руку. «Командир!» – позвал парень, слишком громко в такой тишине. Гэн придвинулся поближе к своему шефу, как бы говоря своим движением, что они вместе, что их надо рассматривать как одно целое.

Перешагивая через теплые и трепещущие тела гостей, приблизился командир Бенхамин. На первый взгляд могло показаться, что его лицо изуродовано большим родимым пятном винно-красного цвета, однако через секунду становилось ясно, что это не пятно, а буйный лишай. Красным ручейком он стекал из-под густой черной шевелюры по левому виску и останавливался где-то возле глаза. От одного взгляда на эту хворобу пробирала жалость. Командир Бенхамин посмотрел в ту сторону, куда указывал пальцем мальчишка, и тоже долго рассматривал господина Хосокаву. «Нет», – наконец произнес он. Он уже собрался отойти, но потом снова повернулся к господину Хосокаве и непринужденно пояснил: «Он подумал, что вы президент».

– Он подумал, что вы президент, – быстро перевел Гэн, и господин Хосокава кивнул в знак понимания. Действительно, президент тоже был японцем лет пятидесяти и носил очки. Кроме того, вокруг лежало еще с полдюжины японцев.

Командир Бенхамин приставил винтовку к груди Гэна и надавил на нее. Дуло было не шире пуговицы на манишке у японца и давило резко и сильно. «Не разговаривать!» – произнес командир.

Гэн сказал, что он переводчик. Командир несколько мгновений обдумывал эту информацию, как будто ему сообщили, что господин Хосокава был глухим или немым. Затем убрал винтовку от груди Гэна и отошел. Наверняка, подумал Гэн, от болезни этого человека есть какое-то лекарство. Когда он вздыхал, в груди, там, куда уперлось дуло винтовки, возникала пульсирующая боль.

Не так далеко от них, возле рояля, двое террористов винтовками тыкали в аккомпаниатора до тех пор, пока он не скатился с Роксаны Косс. Ее волосы, недавно собранные в изящный пучок на затылке, совсем растрепались. Она осторожно вытащила из прически шпильки и сложила в аккуратную пирамидку на животе – если кто-то сочтет их оружием, пусть забирает. Теперь волосы, длинные и вьющиеся, свободно раскинулись вокруг ее головы, и все молодые террористы сочли нужным пройти мимо нее и полюбоваться. Некоторые, самые нахальные, даже дотрагивались – не гладили, конечно, лишь легонько касались пальцем завитых кончиков. Когда они наклонялись над ней, то ощущали аромат ее духов, совсем непохожий на духи других обысканных ими женщин. Поразительно, но от примадонны исходил запах маленьких белых цветочков, которые росли в саду на их пути к вентиляционным трубам. Даже в такую ночь, когда головы бойцов были заняты тяжелыми думами о том, что их ждет – свобода или смерть, они уловили запах этих крохотных колокольчиков у подножия оштукатуренной стены и, встретив его вновь – так скоро, в волосах прекрасной женщины, расценили как доброе предзнаменование. Они слышали ее пение, когда, скрючившись, ждали своего часа в вентиляции. Всем им дали четкие, строгие указания. Лампы должны были погаснуть после шестой песни. Никто из них до сего дня понятия не имел о том, что такое концерт и что значит вызывать артиста на бис. Никто из них не знал, что такое опера и чем оперное пение отличается от обычного, беззаботного выражения своих чувств во время рубки дров или таскания воды из колодца. Никто им никогда этого не объяснял. Даже командиры, успевшие в своей жизни побывать в больших городах и имевшие некоторое образование, сидели затаив дыхание, только чтобы лучше слышать Роксану Косс. Юные же боевики, ожидающие своего часа в вентиляционных отдушинах, были людьми простыми и верили в простые вещи. Когда какая-нибудь девушка из их деревни хорошо пела, старухи говорили, что она проглотила птичку. Так бойцы и повторяли про себя, глядя на пирамидку из шпилек, возвышавшуюся на фисташковом шифоне ее платья: она проглотила птичку. Но они знали, что это неправда. При всем их невежестве, при всей их дикости они прекрасно понимали, что таких птичек на свете не существует.

Парни все подходили и подходили, один опустился на корточки и взял ее за руку. Он держал ее очень легко, не сжимал, а лишь подложил свою ладонь под ее, так что она могла в любую минуту убрать руку, но она этого не делала. Роксана Косс прекрасно знала, что чем дольше она позволит мальчику касаться своей ладони, тем больше он ее полюбит. А если он ее полюбит, то, вполне возможно, попытается защитить от остальных террористов, да и от себя самого тоже. Он выглядел невероятно молоденьким и даже красивым. Под длинным козырьком кепки виднелись глаза, обрамленные длинными шелковистыми ресницами. На узкой груди висел патронташ, мальчик сутулился под его тяжестью. Грубая деревянная рукоятка самого простого кухонного ножа высовывалась из его башмака, а пистолет едва не выпадал из кармана. Роксана Косс подумала о Чикаго, о студеных октябрьских ночах. Если бы этот парень жил в другой стране и совершенно другой жизнью, на следующей неделе он пошел бы выпрашивать конфеты на Хеллоуин – ну и что, что он уже большой? Нарядился бы террористом, нацепил на ноги старые садовые башмаки, смастерил из гофрированного картона патронташ, а вместо пуль набил его футлярчиками из-под маминой помады. Он не смотрел на нее, только на ее руку. Изучал ее так, словно та существовала сама по себе, отдельно от Роксаны Косс. В других обстоятельствах Роксана наверняка бы вырвалась, но, учитывая крайне необычные обстоятельства этого вечера, оставила свою руку в руке бойца. Пусть изучает.

Аккомпаниатор поднял голову и сверкнул на мальчишку глазами. Тот отпустил руку Роксаны Косс и поднялся с пола.

* * *

Бандиты оказались перед двумя непреложными фактами: ни у кого из гостей не было оружия и среди них не было президента Масуды. Вооруженные мальчишки группами обыскивали подвал, чердак, обходили высокую оштукатуренную стену, окружавшую сад, дабы убедиться, что в общей суматохе никто из гостей не спрятался. И возвращались ни с чем. Через открытые окна доносилось пронзительное стрекотание насекомых. В гостиной вице-президентского дома стояла тишина. Командир Бенхамин присел возле вице-президента, из раны которого кровь текла, не переставая, на обеденную салфетку, заботливо приложенную к его голове лежавшей рядом женой. Вокруг глаза вице-президента образовался весьма зловещий синяк. Но даже ему было далеко до командирского лишая.

– Где президент Масуда? – спросил командир, как будто только сейчас заметил его отсутствие.

– Дома. – Вице-президент взял из рук жены окровавленную салфетку и сам приложил ее к голове.

– Почему его нет на вечере?

По существу, командир интересовался, нет ли в его организации крота. Не шепнул ли кто президенту о готовящемся нападении? Однако вице-президента, почти ослепшего от удара, переполняла горечь, а горечь, как известно, двоюродная сестра правды.

– Он хотел посмотреть мыльную оперу, – сказал Рубен Иглесиас, и в комнате, полной покорно молчащих людей, его голос донесся до каждого уха. – Он хотел увидеть, освободится ли сегодня Мария.

– А почему мне сказали, что он должен быть здесь?

Вице-президент ответил без запинки и без всяких угрызений совести:

– Сначала он согласился, а потом передумал.

Лежавшие на полу взволнованно зашевелились. Те, кто ничего не подозревал, были потрясены ничуть не меньше, чем те, кто знал обо всем. В этот самый момент закончилась политическая карьера Рубена Иглесиаса. Между ним и президентом Масудой никогда не существовало особой симпатии, а теперь Масуда скинет его наверняка. Вице-президент всегда усердно работал, потому что надеялся, что в один прекрасный день управление страной перейдет в его руки, как собственность переходит по наследству от отца к сыну. Стиснув зубы, он брал на себя всю грязную работу, выстаивал на церемониальных похоронах, выезжал в места землетрясений. Он одобрительно кивал в продолжение всех бесконечных президентских речей. Но в эту ночь уверенность в том, что он когда-нибудь станет президентом, его покинула. Ее сменила уверенность в том, что он будет убит вместе со всеми своими гостями и собственными детьми. А раз так, то пусть мир узнает, что Эдуардо Масуда, человек, ростом всего на сантиметр выше его самого, во время столь важных государственных событий смотрит дома телевизор.

Католические священники, сыновья испанских миссионеров-убийц, любили повторять своей пастве, что правда делает их свободными, и применительно к данному конкретному случаю они были совершенно правы. Командир по имени Бенхамин уже поднял винтовку и приготовился отправить вице-президента в мир иной, однако рассказ о мыльной опере его остановил. Хоть он и был взбешен тем, что пять месяцев тщательной подготовки к похищению президента и, возможно, свержению всего правительства оказались безрезультатными и теперь ему надо что-то делать с двумястами двадцатью двумя заложниками, лежащими перед ним на полу, – в слова вице-президента он поверил безоговорочно. Такую жалкую глупость нарочно не выдумаешь. Командир Бенхамин никогда не останавливался перед убийством и тем более не испытывал потом ни малейших угрызений совести, потому что прекрасно знал из своего личного опыта, что человеческая жизнь представляет собой не более чем череду мучительных страданий. Если бы вице-президент сказал, что у президента простуда, он бы его застрелил. Если бы вице-президент сказал, что у президента неотложные дела, касающиеся национальной безопасности, он бы его застрелил. Если бы вице-президент сказал, что все это просто уловка и президент даже не собирался приходить на это мероприятие, – бабах, и не стало бы вице-президента. Но Мария! Даже в джунглях, где телевизоры встречаются редко, связь ненадежна, где электричество включается от случая к случаю, люди обсуждали Марию. Даже Бенхамин, который ничем не интересовался, кроме свободы бедных и угнетенных, знал кое-что про Марию. Этот сериал шел по телевизору днем с понедельника по пятницу, но во вторник вечером давали особую, обзорную серию для тех, кто днем работает. Если Марию предполагалось освободить, то ничего удивительного нет в том, что это произошло вечером во вторник.

Согласно разработанному плану президента Масуду должны были захватить за семь минут. Сейчас заговорщики уже должны были быть далеко за пределами города, спешно уходить по опасным дорогам, что вели в джунгли.

И тут за окнами стали возникать ярко-красные всполохи и раздался пронзительный и мерзкий вой сирены. В нем слышался приговор. С пением он не имел ничего, совсем ничего общего.