Читать книгу Бельканто - Энн Пэтчетт - Страница 3

Всю ночь напролет внешний мир ревел, громыхал и горланил. Подъезжающие машины с визгом тормозили и с визгом же отъезжали. Сирены то замолкали, то снова принимались выть. Кто-то возводил деревянные баррикады, и за ними собирались люди. Удивительно, как много звуков улавливали заложники теперь, когда лежали на полу. У них было время прислушаться хорошенько – вот, шарканье ног, а вот дубинка похлопывает по ладони. Они уже вдоволь насмотрелись на потолок (светло-голубой с позолоченной лепниной, затейливой до безвкусицы, сплошные изгибы-завитки да три пулевых отверстия), так что закрывали глаза и обращались в слух. Голоса, многократно усиленные и исковерканные громкоговорителями, выкрикивали приказы тем, кто находился на улице, и категорические требования для тех, кто находился внутри. От них ожидали только безоговорочной и немедленной капитуляции.

– Положите оружие на землю перед дверями дома! – во всю мочь бесновался кто-то снаружи, из-за динамика казалось, будто голос его пробулькивает откуда-то со дна океана. – Немедленно откройте двери и выходите впереди заложников, руки за голову! Заложники пусть выходят через главный вход! В целях безопасности все заложники должны держать руки на голове!

Когда один выдыхался, громкоговоритель переходил в руки другого, который начинал все сначала с небольшими вариациями. Потом послышались громкие щелчки, и в окно гостиной холодным молоком хлынул, заставив всех зажмуриться, ослепительный голубовато-белый свет. Когда же об их беде узнали снаружи? Кто созвал всех этих людей и как случилось, что их собралось так много и прибыли они так быстро? Может, они все только того и ждали в каком-нибудь подвале полицейского участка, ждали ночи, подобной этой? Может, у них богатая практика в подобных делах: надрываясь что есть силы, орать через громкоговорители в пустоту? Даже заложники понимали, что ни один террорист не сложит оружие и не выйдет из дома только потому, что ему так велели. Даже они понимали, что чем дольше люди с громкоговорителем повторяют свои требования, тем меньше у них шансов получить ответ. Каждый гость мечтал только об одном: чтобы у него самого нашлось припрятанное оружие – и уж он точно не сложит его перед дверями дома. А через некоторое время лежащие на полу обессилели настолько, что не грезили даже о том, чтобы все происшедшее оказалось страшным сном. Все, чего они желали, – это чтобы люди на улице разошлись по домам, выключили свои громкоговорители и позволили им хотя бы на полу, но поспать. Иногда крики и впрямь прекращались, и в несколько мгновений хрупкого и ложного покоя до их ушей доносилось кваканье древесных лягушек, пение цикад и железное лязганье передергиваемых затворов или взводимых курков.

Позже господин Хосокава рассказывал, что не сомкнул глаз всю ночь напролет. Однако Гэн прекрасно слышал, как после четырех часов ночи он периодически похрапывал, тихонько и с присвистом, будто сквозняк гулял в дверных щелях. И это похрапывание вселяло в Гэна спокойствие. Храп раздавался в разных концах комнаты: люди проваливались в сон кто на десять минут, кто на двадцать, но при этом лежали покорно, вытянувшись на спине. Аккомпаниатор очень медленно, так, что никто даже и не заметил, стянул с себя пиджак и сделал из него нечто вроде подушечки, которую подложил под голову Роксаны Косс. Всю ночь напролет грязные ботинки переступали через них, становились между ними.

Когда накануне вечером гости укладывались на пол, волнение отвлекало их от раздумий об ожидающей их судьбе, но наутро вязкий страх завладел всеми. Люди просыпались с тяжелыми мыслями о том, что же будет дальше, и ничего хорошего на ум не приходило. Грубая щетина за ночь покрыла подбородки мужчин, лица женщин были перепачканы расплывшейся от слез косметикой. Нарядная одежда измялась, узкие туфли натерли ноги. Спины и бедра болели от долгого лежания на твердой поверхности, шеи затекли до невозможности. И всем без исключения хотелось в туалет.

Помимо страданий, которые испытывали все заложники, господина Хосокаву терзала мысль о собственной ответственности. Ведь все эти люди собрались на его день рождения. Согласившись на этот надуманный прием, он подверг опасности столько жизней! Приехали несколько служащих компании «Нансей», включая Акиру Ямамото, руководителя отдела развития, и Тецуа Като, старшего вице-президента. Приехали вице-президенты «Сумитомо Мицуи Банк» и Банка Японии, Сатоси Огава и Йосики Аои. Пришли из чувства уважения к нему, хотя господин Хосокава лично и неоднократно уведомлял их, что они не обязаны этого делать. Принимающая сторона прислала им отдельные приглашения, пояснив, что празднуется день рождения их самого ценного клиента – разве можно такое пропустить? Посол Японии тоже решил посетить прием. Теперь он лежал на половичке в дверном проеме.

Однако более всего господин Хосокава переживал из-за Роксаны Косс, хотя и понимал, что неправильно ставить одну жизнь выше другой. Она приехала в эти жуткие джунгли исключительно для того, чтобы для него петь. Каким тщеславием с его стороны было думать, что он заслуживает такого подарка. Ему вполне достаточно было слушать ее записи. Ему более чем достаточно было видеть ее в Ковент-Гарден и в Метрополитен-опера. С чего ему взбрело в голову, что еще лучше будет оказаться совсем рядом, вдохнуть запах ее духов? Ничем это оказалось не лучше. Акустика гостиной, если уж быть абсолютно честным, искажала ее голос. Он почувствовал крайнюю неловкость, когда заметил чрезмерно развитые мышцы ее широко раскрытого рта, а во рту – влажный розовый язык. Нижние зубы ее были неровными. Честь, оказанная ему, ничего не стоила в сравнении с той опасностью, которая грозила теперь ей и всем остальным. Господин Хосокава попробовал приподнять голову, чтобы увидеть Роксану Косс. Она лежала недалеко от него – во время концерта он стоял посреди комнаты. Сейчас ее глаза были закрыты, хотя ему показалось, что она не спит. Ее нельзя было назвать красивой женщиной, если взглянуть объективно, из положения лежа на полу. Все ее черты казались крупноватыми: нос длинный, рот слишком широкий. Глаза тоже были слишком большими, но это никак нельзя было поставить ей в упрек. Они напоминали господину Хосокаве синие цветы горечавки, растущие по берегам озера Нагано. Вспомнив об этом, он улыбнулся и хотел было поделиться своей мыслью с Гэном. Вместо этого он взглянул на Роксану Косс, лицо которой без устали изучал на программках ее концертов и на вкладышах дисков. Да, ее плечи несколько покаты. Да, ее шея, пожалуй, могла быть и подлиннее. Шея подлиннее? Он обругал самого себя. О чем он думает? Какое это имеет значение? К тому же ни один человек не способен смотреть на нее объективно. Даже тем, кто видел ее сегодня впервые, еще до того, как она начала петь, она показалась лучезарной, словно талант не вмещался в ее голос и просачивался, как свет, через кожу. Сейчас же он видел только блеск ее тяжелых волос, бледно-розовую щеку и прекрасные руки. Аккомпаниатор поймал взгляд господина Хосокавы, и тот быстро отвернулся. Террористы начали поднимать некоторых заложников и куда-то уводить. Господину Хосокаве было нетрудно притвориться, что он интересуется именно этим обстоятельством.

К десяти часам утра среди заложников началось перешептывание. Не так уж трудно перекинуться словечком-двумя с соседом, если с улицы доносится такой грохот, а гостей одного за другим выводят в холл. Именно по этому поводу все и начали шептаться. Вначале все решили, что их сейчас будут мало-помалу расстреливать, возможно в саду, за домом. Виктор Федоров нащупал пачку сигарет в кармане пиджака и задумался, позволят ли ему затянуться напоследок. Волосы у него слиплись от ручьями текшего пота. Ради сигареты Федоров уже и не прочь был получить пулю. Заложники смолкли в ожидании своей участи, но тут вернулась первая группа. Улыбаясь, вернувшиеся что-то шептали своим соседям, и слова «туалет», «уборная», «сортир» облетели все помещение.

К каждому был приставлен сопровождающий – заляпанный грязью, вооруженный до зубов юный террорист. Одни конвоиры просто шли вслед за заложниками, другие держали своих подопечных за руку повыше локтя, кто поаккуратнее, кто погрубее. Парень, приставленный к Роксане Косс, сжал ее ладонь, так что, выходя из гостиной, они напоминали влюбленных, отыскивающих пустынный уголок на берегу моря. Этот мальчишка был далеко не так хорош собой, как тот, что держал ее руку вчера вечером.

Некоторые все еще были уверены, что их вот-вот убьют, и снова и снова воображали, как террористы выводят их в ночи за дверь и пускают им пулю в затылок. Но Роксана Косс не думала ни о чем подобном. Может быть, кому-то и уготована такая участь, но только не ей. Кто же расстреляет оперную певицу? Она приготовилась быть любезной, не отнимала свою руку, но была уверена, что в нужное время выйдет на свободу. Обязательно. Она улыбалась, когда парень открывал перед ней дверь туалета. Она даже не удивилась бы, войди он за ней следом. Но он не вошел. Она заперла дверь, села на стульчак и разрыдалась. Намотала волосы на ладони и, громко, судорожно всхлипывая, прикрыла ими глаза. Будь проклят ее агент, который убедил ее, что ради таких денег стоит согласиться на это выступление! Шея ее затекла, Роксана Косс чувствовала, что находится на грани простуды, да и попробуй не простудись, проведя целую ночь на полу. Но разве она не играла Тоску? Разве она не прыгала несчетное число раз со стены замка Сант-Анджело? Играть Тоску тяжелее, чем спать на полу. После освобождения она будет петь только в Италии, Англии и Америке. «Италия, Англия, Америка», – она повторяла эти три слова снова и снова, пока не овладела собой и не перестала плакать.

Сесар, вооруженный мальчишка, который ждал ее в холле, не ломился в дверь, чтобы поторопить, как поступали с другими гостями. Он прислонился к стене и воображал себе, как она склоняется сейчас над краном, как полощет рот, как моет лицо и руки маленьким кусочком мыла в форме морской ракушки. Мысленно он все еще слышал ее пение и, чтобы скоротать время, даже пытался напевать запомнившиеся слова: «Vissi d’arte, vissi d’amore, non fece mai male ad anima viva!»[2] Удивительно, как четко отпечатались эти звуки в его сознании. Да, она не торопится с умыванием, но что можно спрашивать с такой женщины? Она подлинный самородок. Ей нельзя мешать. Когда она наконец вышла из ванной, ее рука на ощупь была чуть влажной и волнующе-прохладной. «Vissi d’arte», – хотел он ей сказать, но не знал, что это значит. После того как он проводил ее на место возле рояля, увели аккомпаниатора, но тут же возвратили обратно. Он выглядел значительно хуже остальных гостей: мертвенно-бледное лицо, красные глаза. Хильберто и Франсиско, самые крупные из бойцов, крепко держали его с двух сторон и буквально волочили за собой. Все решили, что он попытался совершить побег через окно или дверь, и его скрутили, но, когда аккомпаниатора довели до места и отпустили, ноги у него подогнулись, точно бумажные. Он рухнул на пол без чувств. Террористы что-то объясняли Роксане Косс по-испански, но она по-испански не понимала.

Она слегка приподнялась, не зная, можно ли ей садиться, поправила его ноги. Аккомпаниатор был крупным человеком, не массивным, но высоким, и ей пришлось повозиться, чтобы уложить его как следует. Сперва Роксана Косс подумала, что он просто прикидывается. Она слышала, что в подобных ситуациях некоторые заложники притворяются слепыми, чтобы ускорить свое освобождение, однако вряд ли возможно нарочно так побледнеть. Голова аккомпаниатора, когда она его трясла, безвольно моталась из стороны в сторону. Один из официантов, лежавший рядом на полу, вытащил руки несчастного из-под туловища и уложил вдоль боков.

– Что с тобой? – прошептала она. Мимо протопали грязные ботинки. Она вытянулась рядом с аккомпаниатором и сжала пальцами его запястье.

Наконец он пошевелился и вздохнул, затем повернулся к ней. Он моргал так, словно только очнулся от глубокого и прекрасного сна. «Ничего с тобой не случится», – сказал он Роксане Косс, но его посиневшие губы при этом едва двигались, а голос звучал отстраненно и вымученно.

– Наверняка они потребуют выкуп, – сказал господин Хосокава Гэну.

Они вместе наблюдали за Роксаной и аккомпаниатором, причем несколько раз им казалось, что он уже умер, но тут он как раз шевелился или вздыхал.

– Компания «Нансей» должна выплатить выкуп, причем любой, из своего страхового фонда. Они выплатят его за нас обоих. – Он говорил так тихо, что его речь нельзя было назвать даже шепотом, однако Гэн его прекрасно понял. – Они также заплатят выкуп за нее. Только так. Она здесь за мой счет.

Аккомпаниатора, особенно если он болен, вряд ли будут держать тут долго. Хосокава вздохнул. Вообще-то в некотором смысле все присутствующие находились здесь за его счет. Сколько же придется в итоге заплатить выкупа?

– Я чувствую, что это я навлек на нас этот кошмар.

– Но у вас же нет в руках оружия, – возразил Гэн. Беседа на родном языке, столь тихая, что ее едва можно было расслышать даже в двадцати сантиметрах от говорящих, успокоила обоих. – Это все из-за президента, это его они хотели похитить ночью.

– Жаль, что не похитили, – сказал господин Хосокава.

В другом конце комнаты, возле софы, отделанной золотой парчой, лежали, держа друг друга за руки, Симон и Эдит Тибо. Они держались особняком от других французов. Выглядели очень гармоничной парой, напоминали даже брата и сестру, оба голубоглазые и черноволосые. Они расположились на полу с таким достоинством, с такой грацией, что невозможно было представить, будто их принудили к этому под прицелом автомата. Они напоминали людей, которые прилегли отдохнуть, устав от долгого стояния на ногах. В то время как другие коченели и дрожали от страха, супруги Тибо тесно прижимались друг к другу, она положила голову ему на плечо, его щека терлась о шелк ее волос. Куда больше террористов Симона Тибо волновало то, что волосы его жены – удивительно! – пахнут сиренью.

В Париже Тибо тоже любил свою жену, хотя не всегда хранил ей верность и не слишком баловал вниманием. Они были женаты двадцать пять лет. Двое детей, летние каникулы на море вместе с друзьями, разные должности, разные собаки, Рождество в семейном кругу, в компании множества старших родственников. Эдит Тибо была элегантной женщиной, но в городе, где элегантных женщин тысячи, это не имеет особого значения. Случались дни, когда Симон Тибо вообще не вспоминал о жене. Он даже не задумывался, что она делает и счастлива ли она – пусть даже не как человек, а как супруга посла.

Потом, на волне правительственных обещаний, которые легко даются и столь же легко берутся назад, они были отправлены в страну, которую между собой называли не иначе, как «ce pays maudit» – «эта проклятая страна». Оба встретили новое назначение с ужасом, однако не теряя головы. А через некоторое время после приезда случилось необыкновенное: Симон словно обрел жену заново, как песню юности, которую, казалось, давным-давно забыл. Внезапно он снова увидел ее двадцатилетней. Нет, не такой, какой она была много лет назад, она казалась ему сейчас гораздо прекраснее, чем тогда, – вернулись забытые чувства, биение сердца, безудержные вспышки желания. Он смотрел на нее дома, когда она резала свежие газеты, чтобы устелить ими полки на кухне, когда она лежала на животе поперек кровати и писала письма дочерям, студенткам парижского университета, и у него перехватывало дыхание. Неужели она всегда была такой, а он просто не замечал? А может, он знал об этом всегда, но по небрежности забыл? В этой стране с грязными дорогами и желтым рисом он открыл для себя, что любит ее, что он с ней одно целое. Возможно, этого не случилось бы, стань он послом в Испании. Не случись в его карьере неожиданного поворота, не окажись он в этом кошмарном краю, он, может быть, так никогда бы и не понял, что его единственная в жизни любовь – это она, его жена.

– Что-то они не особенно торопятся нас убивать, – прошептала Эдит Тибо своему мужу, и ее губы при этом коснулись его уха.

Казалось, вокруг нет ничего – только белый песок и ярко-голубая вода. Эдит входит в океан спиной к нему, вода плещется у ее бедер… «Хочешь, я поймаю тебе рыбку?» – кричит она ему, а затем исчезает в волнах.

– Они нас разлучат, – сказал Симон.

Она крепко схватила его за руку:

– Пусть только попробуют!

В прошлом году в Швейцарии проводился обязательный семинар для дипломатов по правилам поведения во время захвата посольства. Он прекрасно понимал, что те же правила подходят и для данного случая. В скором времени террористы уведут от них женщин. Потом они… Он велел себе не думать дальше. Если честно, он не очень помнил, что произойдет потом. Он только гадал, разрешат ли ему, когда они уведут Эдит, оставить у себя какую-нибудь ее вещь, например серьгу. «Как же быстро мы свыкаемся с худшим!» – подумал Симон Тибо.

После того как все вернулись из туалета, тихий шепот по углам превратился в несмолкаемый гул. Поднявшись и размяв ноги, люди уже не чувствовали себя на полу такими униженными и покорными. То тут, то там возникали робкие разговоры, шепот становился все громче и оживленнее, пока обстановка не стала напоминать коктейльную вечеринку, с той лишь разницей, что все участники лежали плашмя. В конце концов командир Альфредо вынужден был прострелить еще одну дыру в потолке, и это положило болтовне конец: несколько сдавленных всхлипываний – и тишина. Не более чем через минуту после выстрела раздался стук в дверь.

Все повернули головы на звук. Снаружи орал громкоговоритель, шумела толпа, лаяли собаки, стрекотали зависшие над крышей вертолеты – но никому еще не приходило в голову постучать. Все в доме насторожились, как насторожится любой, к кому заявились на порог непрошеные визитеры. Юные террористы нервно переглядывались, сглатывали слюну и нащупывали спусковые крючки своих автоматов, словно показывая, что готовы всадить в кого-нибудь пулю. Три командира после короткого совещания выстроили солдат в две шеренги по обе стороны от входа. Командир Бенхамин вытащил свою винтовку и, пнув вице-президента башмаком в плечо, заставил его встать и отправиться к двери.

Проделал он это для того, чтобы под пули находившегося за дверью человека, если тому придет в голову стрелять, первым попал Рубен Иглесиас. Вице-президент поднялся со своего лежбища возле пустого камина, где рядом с ним лежали жена и трое детей (две ясноглазые девочки и один маленький мальчик с лицом, раскрасневшимся от глубокого сна). Няня Эсмеральда тоже была с ними. Она была уроженкой севера и бесстрашно смотрела террористам прямо в глаза. Иглесиас взглянул на потолок: он опасался, что последний выстрел повредил какую-нибудь трубу. Чинить потом замучаешься. Припухлость на правой скуле постоянно увеличивалась и меняла цвет, сейчас она была красно-желтой. Правый глаз полностью заплыл. А кровь все текла и текла, ему уже дважды пришлось поменять столовую салфетку. Когда Рубен Иглесиас был мальчиком, он по многу часов молился на коленях в католическом храме о том, чтобы Господь даровал ему высокий рост – то, что не счел нужным даровать никому из его многочисленного семейства. «Господь лучше знает, чем ему тебя одарить», – говорили священники, ни капли не сочувствуя его беде, но они оказались правы. Маленький рост помог ему стать вторым человеком в государстве, а вчера, по всей вероятности, уберег от серьезного ранения, когда удар прикладом пришелся по твердым костям черепа, а не снес Иглесиасу, скажем, челюсть. Его вид свидетельствовал, что у террористов не все шло по плану в минувшую ночь, – недурной знак для находившихся снаружи. Когда вице-президент встал, пошатываясь от боли, командир Бенхамин начал подталкивать его к двери дулом винтовки. От стресса его лишай неизменно обострялся, и сейчас командирские нервные окончания набухали крохотными шариками боли. О горячем компрессе он мечтал едва ли не больше, чем о революции. Стук в дверь повторился.

– Иду! – проговорил Рубен Иглесиас, обращаясь не столько к стучавшему, сколько к вооруженному человеку за спиной. – Я еще помню, где находится моя дверь. – Он знал также, что его жизнь, возможно, подошла к концу, и понимание этого вселяло в него какую-то безрассудную смелость, которую он находил даже полезной.

– Медленно! – приказал командир Бенхамин.

– Медленно, как же, рассказывайте мне, как я должен открывать мою дверь! – пробормотал вице-президент сквозь зубы и открыл дверь по своему усмотрению, ни быстро, ни медленно. Человек, стоящий у парадного входа, производил впечатление в высшей степени странное. Длинные желтовато-белые волосы разделены на пробор и зачесаны назад, белая рубашка, черный галстук, черные брюки – он выглядел типичным протестантским миссионером. Пиджак он не надел то ли из-за жары, то ли специально для того, чтобы видна была нарукавная повязка Красного Креста. Его лицо раскраснелось от жары, и Рубену Иглесиасу захотелось пригласить гостя внутрь – укрыться от солнца. Вице-президент взглянул за его спину, на ворота своего сада или того, что считал своим садом. На самом деле дом ему не принадлежал, точно так же как сад, персонал, мягкие кровати и пушистые полотенца. Все это служебное и будет принято по описи, когда его отправят в отставку. Его собственное имущество хранилось на складе, и временами он с надеждой думал, что оно так там и останется, а он со своей семьей благополучно переедет в президентский дворец. Сквозь слегка приоткрытые ворота он увидел сердитую толпу: полицейские, военные, репортеры. Кое-где на деревьях поблескивали вспышки фото- и телекамер.

– Иоахим Месснер, – представился человек, протягивая руку. – Я из Международного Красного Креста. – Он говорил по-французски и, когда вице-президент растерянно замигал в ответ, повторил фразу на посредственном испанском.

От него веяло таким спокойствием, словно он даже не подозревал о царящем вокруг хаосе, словно зашел для сбора пожертвований. Красный Крест постоянно действовал в этой стране и помогал жертвам землетрясений и наводнений – тем самым, которых постоянно приходилось утешать вице-президенту. Рубен Иглесиас пожал руку гостю, а потом жестом попросил его подождать.

– Красный Крест, – произнес он, повернув голову в сторону стоящих за спиной террористов.

И снова между тремя командирами произошло совещание, на котором было решено, что посетителя можно впустить.

– Вы уверены, что хотите войти внутрь? – спросил вице-президент по-английски. Его английский был тоже не ахти, примерно как испанский миссионера. – Они не пообещали, что выпустят вас отсюда.

– Они выпустят меня, – сказал человек и шагнул внутрь. – У них и так перебор заложников. Вряд ли им надо еще больше. – Он окинул взглядом террористов, а затем снова обернулся к вице-президенту: – С лицом у вас нехорошо.

Рубен Иглесиас пожал плечами, как бы говоря, что относится к этому философски – все ж таки винтовка повернулась к нему более гуманной стороной, но Месснер решил, что тот его просто не понял.

– Я говорю по-английски, по-французски, по-немецки и по-итальянски, – сказал он по-английски. – Сам я швейцарец. По-испански говорю чуть-чуть. – С помощью большого и указательного пальцев он показал это «чуть-чуть». – Вообще-то здесь не мой регион. Не поверите, я приехал сюда в отпуск. У вас потрясающие развалины. Отдыхаю себе, и тут вдруг зовут работать. – Держался Иоахим Месснер как-то чрезмерно непринужденно, как сосед, который зашел, чтобы занять несколько яиц, но заболтался. – Если общаться будем по-испански, давайте я позову переводчика, он ждет за воротами.

Вице-президент кивнул, однако, по правде сказать, половины сказанного не уловил. По-английски он понимал, но только при условии, что слова произносятся четко и раздельно, а в затылок ему не смотрит автоматное дуло. Он вспомнил, что переводчики на приеме должны быть. Но даже если их тут нет, все равно лучше сказать об этом командиру.

– Нужен переводчик, – сказал он.

– Переводчик, – повторил командир Бенхамин и оглядел лежавших, припоминая, что сегодня ночью уже шла речь о переводчиках. – Переводчик?

Гэн, который был весьма услужливым, но отнюдь не героическим по натуре человеком, минуту лежал, не шевелясь и вспоминая острую боль от упершегося в грудь дула винтовки. Но молчать было бесполезно: рано или поздно все равно выяснится, что он переводчик.

– Вы не возражаете? – прошептал он господину Хосокаве.

– Валяй, – ответил тот и тронул Гэна за плечо.

Гэн Ватанабе полежал еще мгновение, а затем робко поднял руку.

Командир Альфредо велел ему подняться. Гэн, как и большинство мужчин, лежал разувшись и теперь принялся натягивать на ноги ботинки, но Альфредо сурово на него зыркнул. Гэн прошествовал между гостями в одних носках. Перешагивать через людей казалось ему грубостью, и Гэн извинялся на разных языках: «Perdon, perdonare, pardon me».

– Иоахим Месснер, – представился человек из Красного Креста и пожал Гэну руку. – Вы что предпочитаете: английский, французский?

Гэн пожал плечами.

– Тогда французский, если вам все равно. Вы в порядке? – Месснер спрашивал по-французски. Лицо его являло собой замечательное сочетание красок: пронзительно-синие глаза, ослепительно-белая кожа с ярко-красными солнечными ожогами и желтые-прежелтые, как американская кукуруза, волосы.

Здесь есть все основные цвета, подумал Гэн. Такое лицо может стать началом какой угодно картины.

– Мы в порядке.

– С вами дурно обращались?

– По-испански! – приказал командир Альфредо. Гэн перевел на испанский, а затем, скосив глаза на вице-президента, повторил, что у них все хорошо. По вице-президенту никак нельзя было сказать, что он в порядке.

– Скажите им, что я могу выполнять роль переговорщика. – Месснер немного подумал и сам произнес – довольно неплохо – эту же фразу по-испански. Потом улыбнулся Гэну и сказал по-французски: – Лучше мне не пробовать. А то еще скажу что-нибудь неправильно, и мы все вляпаемся в ужасные неприятности.

– По-испански! – снова приказал Альфредо.

– Он говорит, что ему трудно говорить по-испански.

Альфредо кивнул.

– Разумеется, мы желаем безусловного освобождения всех заложников, целых и невредимых. А для начала давайте вы выпустите тех, кто вам не нужен. – Месснер оглядел пол, усеянный хорошо одетыми людьми и официантами в белых пиджаках; все, выворачивая шеи, глазели на него. Картина в гостиной была совершенно дикая. – Здесь слишком много народа. А у вас наверняка кончается еда, а уж к вечеру точно кончится. Вам совершенно не нужно такое количество людей. Предлагаю освободить женщин, персонал, больных и тех, без кого вы можете обойтись. Начнем с этого.

– А что в обмен? – спросил командир.

– В обмен – еда, подушки, одеяла, сигареты. Что вам нужно?

– У нас есть требования.

Месснер кивнул. Вид у него был серьезный, но усталый, как будто подобные диалоги ему приходится вести каждое утро перед завтраком или все дни рождения, на которые он попадает, заканчиваются подобными заварушками.

– Я не сомневаюсь, что они у вас есть, и не сомневаюсь, что они будут услышаны. Но я говорю о том… – Он обвел рукой помещение, показывая, что имеет в виду лежащих на полу людей. – Я говорю о том, что вот это вот никому не надо. Освободите тех, кто вам не нужен, и это будет воспринято как жест доброй воли. Вы уже и так показали себя разумными людьми.

– А кто это считает нас разумными? – спросил командир Бенхамин Гэна, который все перевел.

– Вы уже двенадцать часов держите здесь людей, и никто из них не умер. Ведь правда, никто не умер? – спросил Месснер Гэна. Тот кивнул и перевел первую фразу. – По моим понятиям, это значит, что вы вменяемы.

– Скажите, чтоб они прислали сюда президента Масуду. Мы пришли сюда за президентом, и в обмен на него мы отпустим всех. – Командир размашистым жестом обвел комнату. – Посмотрите на этих людей! Я даже не знаю, сколько их тут всего! Двести? А может, больше? Попробуйте сказать, что один человек в обмен на двести – это неразумно!

– Президента они вам не отдадут, – сказал Месснер.

– Мы прибыли сюда за ним.

Месснер кивнул и стал очень серьезным.

– А я прибыл сюда в отпуск. Похоже, никто сегодня не получит того, за чем прибыл.

Все это время Рубен Иглесиас стоял рядом с Гэном и молча слушал, словно разговор его не касался. Среди присутствующих в комнате он был политиком самого высокого ранга, и тем не менее никто не воспринимал его как важную персону или равноценного заместителя президента. Если спросить среднестатистического гражданина этой прекрасной страны, столь мало охваченной средствами массовой коммуникации, кто у них вице-президент, скорей всего, он просто пожмет плечами да отвернется. Что такое вице-президент – проходная фигура, все они на одно лицо, никакой разницы. Еще ни одна война не была начата или выиграна благодаря зажигательной речи вице-президента, и Рубен Иглесиас понимал это лучше других.

– Вам придется уступить, – спокойно сказал Рубен, обращаясь к командирам. – Этот человек прав. Масуда никогда сюда не придет. – Самое забавное, что, когда он говорил «сюда», он подразумевал именно этот дом, его дом. Масуда всегда игнорировал Рубена. Не интересовался его детьми. Не приглашал на танец госпожу Иглесиас во время приемов. Простых людей президент желал видеть в партийных списках, но не у себя за столом. – Я знаю, как делаются подобные дела. Отдайте им женщин, случайных людей, и они убедятся, что с вами можно работать. – Когда года два тому назад террористы захватили Первый федеральный банк, они не захотели уступать ни в чем, не отдали ни одного клиента, ни одного служащего. Они повесили управляющего перед входной дверью – специально для прессы. Все помнят, чем это закончилось: всех террористов расстреляли прямо у мраморных стен банка. Рубен пытался объяснить командирам, что этот номер никогда не срабатывает. Никто никогда не выполняет требования террористов, даже если обещает выполнить. Еще ни один злоумышленник не ушел с деньгами или со своими товарищами, освобожденными из тюрьмы строгого режима. Вопрос лишь в том, сколько времени силовикам понадобится, чтобы их одолеть, и сколько людей при этом будет убито.

Командир Бенхамин поднял палец и ткнул им в окровавленную салфетку, которую вице-президент прижимал к своему лицу. Рубен почти не поморщился.

– Тебя что, спрашивают?

– Но это же мой дом, – сказал он, чувствуя, как от вновь нахлынувшей боли идет кругом голова.

– Отправляйся на пол!

Рубен и сам хотел лечь, поэтому отошел без всяких разговоров. Он даже огорчился, когда Месснер его остановил.

– Эту рану надо зашить, – сказал Месснер. – Я позову сюда врача.

– Никаких врачей, никакого зашивания, – сказал командир Альфредо. – Он и так был не красавец.

– Нельзя его оставлять с кровотечением.

– Можно! – отрезал командир.

Вице-президент слушал. Он ничего не мог сказать в собственную защиту. И если начистоту, одна мысль об иголке сейчас, когда рана болела пуще прежнего, голова раскалывалась и что-то жгло и давило позади глаз, – нет, мысль об иголке не внушала ему никакой радости, и в этом споре Рубен Иглесиас, пожалуй, был на стороне террористов.

– Вы ничего не достигнете, если этот человек умрет от потери крови. – Месснер говорил спокойно, подчеркивая серьезность своих слов.

«Умрет?» – подумал вице-президент.

Командир Эктор, который до этого больше молчал, приказал няне подняться наверх и принести швейные принадлежности. Он дважды хлопнул в ладоши, как школьный учитель, призывающий детей к тишине, и она тут же встала и пошла, слегка спотыкаясь и приволакивая ногу, которую отлежала во сне. Как только она скрылась из виду, четырехлетний сын вице-президента Марко закричал и заплакал, потому что считал эту девушку своей мамой.

– Успокойте его, – сурово велел командир Эктор.

Рубен Иглесиас повернул распухшее лицо к Иоахиму Месснеру. Чего ему сейчас совсем не хотелось видеть, так это швейных принадлежностей. Он не пуговица и не подол рубашки. И не дикарь из джунглей. Дважды в жизни его уже зашивали – но в больнице, стерильными инструментами из блестящих кювет.

– Здесь есть доктора? – спросил Месснер Гэна.

Гэн не знал, но громко задал этот вопрос на нескольких языках.

– Кажется, мы приглашали по крайней мере одного доктора, – сказал Рубен Иглесиас, хотя он уже ни в чем не был уверен – голова болела все сильнее и сильнее.

Тут вернулась няня Эсмеральда с квадратной плетеной корзинкой под мышкой. Мало кто заметил бы ее в комнате, полной женщин в вечерних туалетах – деревенская девушка в форменной черной юбке и блузке с белым воротничком и манжетами, длинная коса толщиной в детский кулак колыхалась за ее спиной при каждом шаге. Но теперь все в комнате смотрели только на нее: как уверенно и непринужденно она идет, словно ничего особенного не случилось и это самый обычный день в ее жизни, просто надо кое-что заштопать. Живой взгляд, горделиво приподнятый подбородок. Внезапно все увидели, насколько няня красива, ее красота прямо-таки освещала мраморную лестницу, по которой она шла. Гэн повторил свой вопрос о докторе, а вице-президент позвал девушку по имени: «Эсмеральда!»

Никто из лежащих на полу руки не поднял, поэтому все решили, что докторов среди гостей нет. Но это была неправда. Доктор Гомес лежал на спине в столовой, и его жена больно впилась ему в бок накрашенными ногтями. Доктор Гомес оставил практику много лет назад и стал больничным администратором. Интересно, когда он в последний раз зашивал человека? По специальности он был пульмонолог, так что последний раз протаскивал нитку сквозь человеческую кожу во времена ординатуры. В этом смысле он был не более квалифицированным, чем его жена – любительница вышивать крестиком. Еще не сделав ни единого стежка, доктор Гомес прекрасно видел последствия: наверняка возникнет инфекция; нужных антибиотиков под рукой не окажется; позже рану все равно придется вскрывать, выкачивать гной, зашивать заново. И не чью-то рану, а вице-президентскую. Доктор поежился. Ничего хорошего ждать от этого дела не приходится, ответственность возложат на него, а потом все просочится в прессу. И может получиться так, что он, директор больницы, сам того не желая, убьет человека. Доктор Гомес почувствовал, как у него дрожат руки. Он ничего не делал, просто лежал, а они уже тряслись. Разве можно доверить таким рукам зашивать человеческое лицо, оставить на нем шрам, который их ославит? Есть ведь эта девушка, которая спускается по лестнице с корзинкой под мышкой и кажется воплощением надежды. Она ангел! Он никогда не мог найти таких славных девушек для работы в больнице, таких хорошеньких девушек, умеющих столь изящно носить униформу.

– Вставай! – шипела жена. – Или я сама подниму твою руку!

Доктор закрыл глаза и тихонько покачивал головой, стараясь не привлекать к себе внимания. Пусть случится то, что должно случиться. Наложение шва не сможет ни спасти человека, ни убить его. Карта уже разыграна, и им ничего не остается, как только ждать исхода.

Эсмеральда передала корзинку Иоахиму Месснеру, но на свое место возвращаться не стала. Она открыла крышку, обитую с внутренней стороны пестрой, в розочку, тканью, из подушечки в форме помидора вынула иголку, достала моток черных ниток и вдела конец в иголку. Затем ловко откусила нитку и сделала аккуратный маленький узелок. Все мужчины, даже командиры, смотрели на нее так, словно она делала что-то сверхъестественное, такое, чего сами они никогда бы не смогли сделать. Затем Эсмеральда вытащила из кармана своей юбки пузырек протирочного спирта, опустила туда иголку с ниткой и несколько раз встряхнула. Она вспомнила про стерилизацию – простая деревенская девушка. Необычайная рассудительность! Она вынула нитку с иголкой, держа только за узелок, и протянула их Иоахиму Месснеру.

– Хм… – сказал он, сжав узелок между большим и указательным пальцами.

Затем последовала небольшая дискуссия. Сначала было решено, что оба должны стоять, затем – что вице-президенту лучше сесть, а еще через некоторое время – что ему следует лечь под настольной лампой, где светлее всего. Двое мужчин никак не решались приступить к делу – страшно было обоим. Месснер трижды протирал руки спиртом. Иглесиас думал, что лучше бы ему еще раз врезали прикладом. Наконец он улегся на ковер подальше от жены и детей. Месснер склонился над ним, понял, что заслонил себе свет, подался назад, стал поворачивать голову вице-президента туда-сюда. Вице-президент попытался заставить себя думать о чем-нибудь приятном и тут же подумал об Эсмеральде. Какая же она умница! Может быть, это его жена ее всему научила? Рассказала про бактерии, про необходимость содержать все в чистоте. Как же ему повезло, что такая девушка смотрит за его детьми. Кровь из раны текла уже не так сильно, лишь слегка сочилась, и Месснер прекратил промокать ее салфеткой. Принимая во внимание обстоятельства, вопли громкоговорителей с улицы, сирены, распростертых кругом заложников, сонных террористов с винтовками, можно было ожидать, что никто не проявит интереса к щеке Рубена Иглесиаса. Тем не менее присутствующие начали вытягивать шеи наподобие черепах, стремясь получше разглядеть, как иголка войдет в кожу и что из этого получится.

– Тебе на все дается пять минут, – сказал командир Альфредо.

Иоахим Месснер соединил левой рукой края раны, а правой вонзил в них иголку. Решив, что быстрое движение будет менее болезненным, и переоценив толщину кожи, он попал прямо в кость. Оба мужчины тихо и тоненько вскрикнули, и Месснер поспешно вытащил иголку. Теперь надо было все начинать сначала. Кроме того, отверстие от иголки само начало кровоточить.

Никто не просил ее помощи, но Эсмеральда тщательно вымыла руки. На ее лице появилось выражение, которое вице-президент замечал, когда она возилась с детьми. Она поняла, что у мужчин ничего не получается и это безобразие пора кончать. Она взяла из рук Иоахима Месснера нитку с иголкой и снова окунула их в спирт. Месснер уступил ей место с большим облегчением. Не думая о том, что она собирается делать и справится ли, он просто смотрел, как девушка склоняется под лампой.

Рубен Иглесиас отметил, что лицо у нее доброе и блаженное, какими бывают лица святых, хотя Эсмеральда почти не улыбалась. Он с благодарностью смотрел в ее серьезные карие глаза, которые оказались теперь совсем рядом. Сам он глаз закрывать не стал, хотя искушение было велико. Вице-президент понимал, что вряд ли когда-нибудь еще кто-то будет смотреть ему в лицо с такой сосредоточенностью и состраданием, – даже если он благополучно вытерпит это испытание и доживет до ста лет. Когда иголка снова приблизилась к его ране, он даже не шелохнулся и только вдыхал травяной аромат, исходивший от ее волос. Он чувствовал себя оторванной пуговицей или парой детских штанишек, которые она вечерком разложила на своих теплых коленях, чтобы заштопать. Право, не такое уж и плохое чувство. Он стал для Эсмеральды просто еще одной вещью, которая порвалась и нуждается в починке. Конечно, немножко больно. Неприятно, когда иголка проплывает мимо глаз. Неприятно, что в конце каждого стежка Эсмеральда чуть дергала нитку – он чувствовал себя пойманной на крючок форелью. Но он был благодарен судьбе за то, что оказался так близко к девушке, которую видел каждый день. Вот она сидит на газоне под деревом, играя с детьми, поит их чаем из стареньких кружек с отбитыми краями. Марко у нее на коленях, а девочки, Роза и Имельда, играют в свои куклы. Вот она вечером, уложив детей, выходит из детской, приговаривая: спокойной ночи, спокойной ночи, нет, водички больше пить нельзя, закрывай глазки, пора спать, спокойной ночи. Сейчас она, сосредоточившись, молчала, но одно воспоминание о ее голосе успокаивало. И хотя Рубену Иглесиасу было очень больно, он понимал, что, когда все закончится, когда ее талия больше не будет касаться его бока, он будет жалеть. Вот она уже закончила и сделала последний узелок. Как будто для поцелуя, она наклонилась над ним и перекусила нитку. Ее губам пришлось коснуться шва, который только что сделали ее руки. Он услышал легкое клацанье ее зубов, звук разрываемой нити, а потом она выпрямилась и положила руку ему на голову – награда за все, что он перетерпел. Милая Эсмеральда!

– А вы храбрый, – сказала она.

Все, кто лежал поблизости, вздохнули с облегчением и заулыбались. Она отлично поработала, ровными стежками вышила на вице-президентской щеке такую славную черную лесенку. Сразу видно, что девушка училась рукоделию чуть ли не с колыбели. Марко забрался к ней на руки, как только она к нему подошла. Малыш прижался к ее груди и удовлетворенно засопел, вдыхая нянин запах. Вице-президент не двигался. Боль и удовольствие боролись в нем, и он позволил себе на минутку расслабиться. Он закрыл глаза, как будто ему дали настоящую анестезию.

– Вы оба, – сказал командир Месснеру и Гэну, – идите ложитесь. Мы должны кое-что обсудить. – Винтовкой он указал им места на полу, на расстоянии друг от друга.

Месснер даже не пытался снова вступать в переговоры.

– Я не лягу, – сказал он, хотя его усталый голос заставлял предположить, что на самом деле прилег бы он с удовольствием. – Я подожду на улице. И вернусь через час. – После этого он вежливо кивнул Гэну, открыл дверь и вышел из дома.

Гэну захотелось сделать то же самое: объяснить, что он подождет на свежем воздухе, и выйти вон. Но он прекрасно понимал, что с Месснером ему не равняться. Что-то было в Месснере трудноуловимое, отчего стрелять в него не хотелось. Он держался так, словно в него палили каждый день и это ему уже изрядно надоело. А вот Гэн, перед глазами у которого до сих пор стояли швы на вице-президентском лице, ощущал себя чрезвычайно смертным. Смертным и верным. И поэтому беспрекословно занял свое место возле господина Хосокавы.

– Что они говорят? – тут же прошептал тот.

– По-моему, они собираются освободить женщин. Это еще не решено, но такое намерение у них определенно есть. Они говорят, что нас слишком много. – Со всех сторон их окружали люди, до ближайших соседей было не более шести сантиметров. Словно в восемь утра едешь в токийском метро по ветке Яманотэ. Гэн пошевелился и слегка ослабил узел своего галстука.

Господин Хосокава закрыл глаза и почувствовал, как его теплым одеялом окутывает спокойствие.

– Хорошо, – сказал он.

Значит, Роксана Косс скоро будет на свободе. Как раз вовремя, чтобы петь в Аргентине. Через несколько дней все страхи для нее останутся позади, и за судьбой остальных заложников она будет следить из безопасного места, с помощью газет. Она будет пересказывать всю эту историю на приемах, и толпящиеся вокруг люди будут удивляться и ужасаться. Люди всегда ужасаются. В Буэнос-Айресе в первую неделю она будет петь Джильду. Господину Хосокаве это показалось удивительным совпадением. Она поет Джильду, а он – маленький мальчик, который приехал с папой в Токио. Он смотрит на нее с высоты галерки, но все равно голос ее звучит чисто и нежно, как будто она совсем рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Ее театральные жесты, ее грим издалека кажутся очень красивыми. Вот она поет арию вместе со своим отцом, Риголетто. Она рассказывает, как его любит, и на галерке в это время маленький Кацуми Хосокава сжимает отцовскую руку. Опера разыгрывается на гобеленовых скатертях обеденного стола, среди недопитых хрустальных бокалов, она заслоняет собой провалившееся празднование дня рождения, неудавшийся план строительства завода. Вот она взмывает ввысь, описывает круг над этой страной, а затем мягко опускается на сцену, где становится самой собой, чем-то отвлеченным и прекрасным. Теперь Роксана Косс поет в сопровождении оркестра, ее поддерживают другие голоса, они поднимаются вверх, но прекрасный голос примы звучит только для маленького Кацуми Хосокавы. Ее голос вибрирует в его ушах, поселяется внутри его, становится его частью. Она поет партию Джильды специально для него и для тысяч других людей. Он чувствует себя безымянным, равным, любимым.

В противоположных концах комнаты лежали на полу два священника Римско-католической церкви. Монсеньор Роллан расположился у той же самой софы, что и чета Тибо, только с другой стороны, рассудив, что лучше находиться подальше от окон на случай, если начнется стрельба. Ради паствы ему следовало заботиться о сохранении своей жизни. Католические священники очень часто становятся мишенями в политических распрях – если не верите, почитайте газеты. Одеяние монсеньора было мокрым от пота. Смерть – это священное таинство, и час ее известен одному Господу. Но у монсеньора Роллана были веские основания желать продления своих дней. Считалось, что ему гарантировано место епископа после того, как нынешний, дряхлый епископ Ромеро закончит свое земное существование. Ведь именно монсеньор Роллан исполняет его функции, печется об усилении и расширении влияния их церкви. Ничто в этих измученных нуждой джунглях нельзя считать незыблемым, даже католичество. Чего стоит только нашествие мормонов с их деньжищами и толпами проповедников. Что за наглость засылать своих миссионеров в католическую страну! Как будто здесь дикари необращенные! Голова монсеньора покоилась на маленькой диванной подушечке, которую он благоразумно прихватил, когда укладывался на пол, однако ноги и поясница все равно ныли, и он стал думать о том, как, когда все закончится, он примет горячую ванну, а потом не меньше трех дней проведет в своей мягкой постели. Разумеется, во всем можно обнаружить положительную сторону. Так, например, если террористы окажутся вменяемыми и монсеньор будет освобожден с первой партией заложников, то это приключение, пожалуй, даже укрепит его репутацию. То обстоятельство, что он побывал в заложниках, может превратить его в святого мученика, даже если здоровье его не пострадает.

И все бы хорошо, если бы не другой священник, что лежал на холодном мраморном полу прихожей. Монсеньор Роллан уже встречался с отцом Аргуэдасом, когда присутствовал при рукоположении последнего два года тому назад, но с тех пор совершенно забыл о его существовании. В этой стране не было недостатка в молодых людях, готовых посвятить себя церкви. Для него все эти местные парни с коротко остриженными черными волосами и в одинаковых грубых черных рубашках были на одно лицо, как дети, пришедшие к первому причастию. Монсеньор Роллан понятия не имел о том, что на приеме присутствует еще один священник, за весь вечер отец Аргуэдас ни разу не попался ему на глаза. Да и как простой молодой священник мог попасть на прием к вице-президенту?

Отцу Аргуэдасу было двадцать шесть лет, он служил в одном из самых захудалых приходов столицы, зажигал свечи, проводил причастия и исполнял обязанности не намного серьезнее тех, что исполняет квалифицированный алтарный служка. В те редкие моменты своей жизни, когда он не служил Господу молитвой или пастве делами, отец Аргуэдас ходил в университетскую библиотеку и слушал там оперу. Он спускался в подвальное помещение, уютно устраивался в специальной кабинке и слушал записи через гигантские черные наушники, сжимавшие голову до боли. Университет нельзя было отнести к числу процветающих, и опера не относилась к числу его приоритетов, поэтому хранились записи не на компакт-дисках, а на допотопных пластинках. Некоторые личные предпочтения у отца Аргуэдаса, конечно, были, но по большей части он слушал все подряд, от «Волшебной флейты» до «Волнений на Таити». Он закрывал глаза и повторял про себя слова, которых не понимал. Он проклинал своих предшественников, которые оставляли на пластинках отпечатки грязных пальцев, царапали их или, хуже того, просто крали, так что «Лулу», например, осталась без третьего акта. Вспоминая, однако, что он священник, отец Аргуэдас в раскаянии падал на цементном полу библиотечного подвала на колени.

Очень часто, слушая оперу, он ощущал, как его душа наполняется странным восторгом. Он не мог точно назвать это чувство, но оно его беспокоило… неужели то было желание? Или, может быть, любовь? Еще во время учебы в семинарии он решил отказаться от оперы, как другие молодые люди отказываются от женщин. Он считал, что в подобной страсти есть нечто греховное, особенно для духовного лица. В отсутствие других достойных исповеди грехов он вообразил, что грех оперы является его самым тяжким грехом и он должен принести эту страсть в жертву Иисусу Христу.

– Верди или Вагнер? – спросил его голос из-за исповедальной перегородки.

– Оба! – ответил отец Аргуэдас, но, оправившись от вызванного вопросом удивления, поправился: – Верди!

– Ты еще молод, – сказал голос. – Приходи ко мне через двадцать лет, если, конечно, до тех пор Господь не призовет меня к себе.

Молодой священник напрягся, стараясь узнать голос. Он знал весь клир церкви Святого Петра.

– Это грех?

– Искусство не грех. Конечно, оно не всегда добродетельно. Но это не грех. – Голос минуту помолчал, и отец Аргуэдас чуть оттянул пальцем воротничок своей рубашки, чтобы впустить немного густого теплого воздуха под одежду. – Конечно, некоторые либретто довольно-таки… в общем, сосредоточься на музыке. Музыка – вот суть оперы.

Отец Аргуэдас исполнил возложенную на него весьма условную епитимью, на радостях прочитав каждую молитву по три раза. Значит, ему не надо отказываться от своей любви! По существу, после этого случая он совершенно изменил отношение к опере и пришел к выводу, что такая красота не может быть не от Бога. Музыка есть молитва, он теперь это знал совершенно точно, и пусть слова очень часто говорили о людских грехах, но разве сам Иисус Христос не говорил о них? Когда отец Аргуэдас чувствовал, что его охватывает непонятное волнение, то просто прекращал читать либретто. В семинарии он учил латынь, но не пытался с ее помощью понять итальянский. Чайковский в этом смысле был особенно хорош, ведь русский язык был недоступен ему совершенно. К сожалению, бывали случаи, когда страсть звучала в музыке еще откровеннее, чем в словах. Незнание французского не спасло молодого священника от пагубных чар «Кармен». «Кармен» завораживала, навевала грезы. Однако отец Аргуэдас укреплял свой дух тем, что воображал, будто в любой опере все мужчины и женщины поют так сладко и чудесно лишь потому, что поют они о кроющейся в их сердцах любви к Богу.

Успокоенный исповедью, отец Аргуэдас больше не пытался скрывать свою любовь к музыке. Казалось, никто не интересуется его увлечением, тем более что от исполнения основных церковных обязанностей оно не отвлекало. Конечно, страна, в которой жил отец Аргуэдас, была не слишком передовой, как и религия, которую он исповедовал, но времена были все-таки не старинные. Прихожане относились к молодому священнику с большой симпатией, отмечали рвение, с которым он полировал церковные скамьи, его привычку каждое утро подолгу стоять на коленях, дожидаясь начала ранней мессы. Среди обративших внимание на молодого священника была женщина по имени Анна Лойя, любимая кузина жены вице-президента. Она тоже очень любила музыку и щедро одалживала отцу Аргуэдасу пластинки. Прознав о приезде Роксаны Косс, она тут же позвонила своей кузине и спросила, нельзя ли устроить, чтобы на приеме присутствовал один молодой священник. Разумеется, его не надо приглашать на обед. Во время обеда он может посидеть на кухне. Если на то пошло, священник может даже выступление Роксаны Косс послушать из кухни, но если ему разрешат в это время побыть в доме или хотя бы в саду, она будет страшно благодарна. Как-то после одной весьма посредственной репетиции церковного хора отец Аргуэдас признался Анне, что никогда не слушал оперу вживую. Величайшая любовь его жизни – разумеется, после Господа – была явлена ему лишь в черном виниле. Более двадцати лет тому назад Анна потеряла сына. Мальчику было всего три года, когда он утонул в ирригационной канаве. У нее родились другие дети, которых она тоже очень любила, и о своей потере она ни с кем не говорила. И если начистоту, теперь она вспоминала о погибшем ребенке, лишь когда видела отца Аргуэдаса. Она вновь спросила кузину по телефону: «Можно ли отцу Аргуэдасу прийти послушать сопрано?»

* * *

Ничего подобного он не мог себе даже вообразить. Этот голос казался чем-то осязаемым, видимым. Он чувствовал его даже в самом дальнем углу комнаты. Голос трепетал в складках его сутаны, касался его щек. Отец Аргуэдас и помыслить не мог, что на свете существует женщина, стоящая к Богу так близко, что Божий глас исходит из нее. Как же сильно, думал он, должна певица погрузиться в самое себя, чтобы обрести этот голос. Казалось, звук таился глубоко в недрах земли, и лишь невероятным старанием и напряжением душевных сил она сумела извлечь его оттуда, заставить пройти сквозь толщу скал и земную поверхность, сквозь фундамент дома и оказаться у своих ног, а затем – проникнуть в тело, заполнить его, впитать его тепло и, излившись из белого, как лилия, горла, устремиться к Господу на небеса. То было чудо, и отец Аргуэдас заплакал, счастливый, что ему довелось стать свидетелем.

Даже теперь, после стольких часов, проведенных на мраморном полу, голос Роксаны Косс все еще звучал, жил в мозгу насквозь продрогшего священника. Если бы ему не приказали лечь, он, скорее всего, сам попросил бы об этом. Он нуждался в отдыхе, и мраморный пол подходил как нельзя лучше. Этот пол заставлял его обращаться мыслями к Богу. Окажись он сейчас на мягком ковре, то наверняка полностью забылся бы. Отец Аргуэдас был рад провести ночь среди воплей громкоговорителей и сирен, потому что те заставляли его бодрствовать и думать. Он был рад (хотя и попросил за это у Господа прощения), что, пропустив утреннюю мессу и причастие, смог остаться в этом доме. Чем дольше он здесь оставался, тем дольше длилось волшебство, словно ее голос все еще эхом отдавался в оклеенных обоями стенах. К тому же она и сама была здесь, лежала где-то на полу. Он не мог видеть Роксану Косс, но понимал, что она не так уж далеко. Он молился о том, чтобы ночь прошла для нее спокойно и чтобы кто-нибудь догадался предложить ей лечь на одну из кушеток.

Но, кроме Роксаны Косс, мысли отца Аргуэдаса занимали и юные бандиты. Многие из них сейчас стояли, прислоняясь к стенам, расставив ноги и опершись на свои винтовки, как на посохи. Временами головы мальчишек запрокидывались назад, и они засыпали на несколько секунд, а затем, когда их колени подгибались, вздрагивали и едва не падали на свое оружие. Отец Аргуэдас часто выезжал вместе с полицией освидетельствовать тела самоубийц, и очень часто складывалось впечатление, что они совершили последнее в своей жизни действие именно в такой позе: нажав пальцем ноги на спусковой крючок.

– Сын мой, – прошептал он одному из парней, который стоял на карауле в прихожей. Здесь в основном находились официанты, повара и вообще заложники низшего ранга. Отец Аргуэдас сам был молодым человеком, и ему порой было неловко называть своих прихожан «сыновьями», но этот парнишка действительно вызывал в нем отеческие чувства. Он выглядел, как его двоюродный брат, как вообще всякий мальчик, который радостно выбегает из церкви после причастия с гостией во рту. – Подойди ко мне, сын мой.

Юноша покосился на потолок, как будто голос послышался ему во сне. Он предпочел вообще не замечать священника.

– Сын мой, подойди ко мне, – повторил отец Аргуэдас.

Теперь мальчик взглянул вниз, и на его лице отразилось недоумение. Как же можно не отвечать священнику? Как же можно не подойти, если он зовет?

– Да, отец? – прошептал он.

– Подойди сюда, – одними губами произнес священник, похлопав по полу рядом с собой – еле заметно, даже не ладонью, а одними пальцами. На мраморном полу прихожей лежало не так много людей. В отличие от устланной ковром гостиной, здесь можно было свободно вытянуться. А тому, кто всю ночь простоял, опираясь на винтовку, и мрамор покажется не хуже пуховой перины.

Парнишка испуганно оглянулся на занятых совещанием командиров.

– Мне нельзя, – прошептал он.

Парнишка был индейцем. Говорил он на северном наречии – так же бабушка отца Аргуэдаса говорила с его матерью и тетками.

– А я говорю, что можно, – властно, но ласково возразил отец Аргуэдас.

Секунду юноша размышлял, потом поднял голову, словно изучал затейливые узоры потолочной лепнины. Глаза его наполнились слезами, и, пытаясь их удержать, мальчишка отчаянно заморгал. Он очень давно не спал, руки дрожали на холодном стволе винтовки. Парнишка уже не понимал толком, где кончаются его пальцы и начинается серовато-зеленоватый металл.

Отец Аргуэдас вздохнул и не стал упорствовать. Попозже надо будет снова поговорить с мальчиком, просто чтобы напомнить ему – всякий грешник может обрести покой и прощение.

У заложников было множество различных потребностей. Некоторым снова нужно было в туалет. Другим требовалось принять лекарство, и всем без исключения хотелось встать, размяться, поесть, попить воды, прополоскать рот. Люди расхрабрились от собственных тревог, но более всего их ободряло то обстоятельство, что прошло уже более восемнадцати часов, и никто еще не умер. Заложники начинали верить, что их не убьют. Когда человек больше всего на свете хочет жить, о прочих потребностях он обычно помалкивает, зато ощутив себя в безопасности, принимается жаловаться на все подряд.

Виктор Федоров из Москвы в конце концов не выдержал и закурил, хотя в самом начале от заложников потребовали сдать все зажигалки и спички. Федоров пускал дым прямо в потолок. Ему было сорок семь лет, а курил он с двенадцати, даже в самые тяжелые времена, даже когда приходилось выбирать между сигаретами и хлебом.

Командир Бенхамин щелкнул пальцами, и один из его подчиненных бросился отнимать у Федорова сигарету. Но тот только глубже затягивался. Мужчина он был крупный. Одолеть такого, пусть даже лежащего на полу и вооруженного лишь сигаретой – задача не из легких.

– Только попробуй, – сказал он солдату по-русски. Юный террорист, разумеется, не понявший его слов, медлил, не зная, как приступить к делу. Он попытался унять дрожь в руках, затем вытащил из-за пояса пистолет и без особой охоты направил его Федорову в живот.

– Ну, отлично! – воскликнул Егор Лебедь, еще один русский, приятель Федорова. – Помрем за курево!

Что за наслаждение была эта сигарета! Насколько же приятнее закурить после целого дня воздержания. Снова чувствуешь табачный аромат, любуешься синеватым дымком. Снова ощущаешь легкое приятное головокружение, как в мальчишеские годы. Одного этого достаточно, чтобы решиться бросить – только ради того, чтобы потом начать заново. Федоров докурил сигарету до самого конца, она уже обжигала ему пальцы. Какая жалость! Он сел, напугав вооруженного мальчишку своими размерами, и потушил окурок о подошву своего ботинка.

К большому удовольствию вице-президента, Федоров положил окурок в карман своего смокинга, а парень неловко засунул пистолет обратно за пояс и скользнул прочь.

– Я больше не выдержу ни минуты! – раздался пронзительный женский крик, но когда все оглянулись кругом, то так и не поняли, кто кричал.

Через два часа после ухода Иоахима Месснера командир Бенхамин поднял с пола вице-президента, велел ему открыть дверь и позвать посредника обратно.

Неужели Месснер провел все два часа, стоя в ожидании за дверью? Его нежная кожа обгорела еще сильнее.

– Все в порядке? – спросил Месснер вице-президента по-испански, как будто все это время он, торча на солнцепеке, совершенствовал свои лингвистические навыки.

– Изменений очень мало, – ответил вице-президент по-английски, стараясь быть любезным. Он еще не совсем утратил ощущение того, что является хозяином дома.

– С лицом у вас не так уж и плохо. Она хорошо вас… как это сказать… – Он попытался подобрать нужное слово. – Починила, – наконец произнес он.

Вице-президент поднес было руку ко лбу, но Месснер удержал ее.

– Не надо его трогать. – Он оглядел комнату. – А этот японец еще здесь?

– А куда он мог деться? – спросил Рубен.

Месснер снова оглядел тела под ногами, теплые и дышащие. Воистину он видал в своей жизни картины куда хуже.

– Я должен снова попросить переводчика, – обратился вице-президент к командирам, которые смотрели в сторону, словно не замечая присутствия Месснера. Наконец один из них поднял глаза и сделал какое-то быстрое движение бровью, что Иглесиас понял как знак одобрения: мол, вперед, действуй.

Он не позвал Гэна, но пошел за ним через всю комнату. Так можно было, во-первых, размять ноги, во-вторых – произвести осмотр гостей. На лицах большинства из них при виде вице-президента появлялось нечто среднее между гримасой отвращения и улыбкой. Безо льда половина лица у него распухла самым ужасающим образом. Швы едва не лопались. Лед – дело нехитрое, это не пенициллин какой-нибудь. В доме было полно льда. На кухне по обе стороны от холодильника стояли два морозильника, в подвале – еще один для всяких припасов. На кухне имелся также специальный агрегат, который целыми днями производил лед и ссыпал его в пластиковый ящик. Но вице-президент прекрасно понимал, что не пользуется расположением командиров и, рискни он попросить у них кубик льда, немедленно получит фонарь под вторым глазом. А как приятно было бы просто постоять, прижавшись к белой прохладной металлической дверце морозильника! Даже льда не нужно, достаточно будет просто прижаться.

– Монсеньор, – сказал он, обходя монсеньора Роллана. – Мне очень жаль, что все так вышло. С вами все в порядке? Да? Хорошо, хорошо.

Это был прекрасный дом, и ковер, на котором теперь лежали его гости, тоже был прекрасный. Кто бы мог подумать, что однажды он поселится в таком чудесном доме с двумя морозильниками и агрегатом для производства льда? То была невероятная удача. Отец вице-президента был носильщиком с тележкой: сначала на железнодорожном вокзале, потом в аэропорту. Его мать растила восьмерых детей, продавала овощи, брала шитье на дом. Сколько же раз эта история уже пересказывалась в прессе? Рубен Иглесиас сам проложил себе путь в жизни. Первым в своей семье он окончил старшие классы. Работал дворником, чтобы заработать на колледж. Работал дворником и судебным клерком, чтобы заработать на юридический факультет. Потом были успешная карьера в юриспруденции, удачный подъем по шаткой политической лестнице. Все это помогло ему не меньше, чем его рост. Правда, журналисты никогда не упоминали, как удачно он женился – на дочери старшего партнера, которая забеременела от него во время празднования Рождества, как потом амбиции его жены и ее родителей продвигали его вперед и наверх. Это было уже не так интересно.

Мужчина на полу, лежащий возле обитого гобеленовой тканью кресла с подголовником, спросил что-то на языке, который Рубен принял за немецкий. Вице-президент ответил: «Не знаю».

Переводчик Гэн лежал совсем рядом с господином Хосокавой. Он что-то прошептал в ухо своему боссу, и тот закрыл глаза и едва заметно кивнул головой. Рубен совсем забыл о господине Хосокаве. «С днем рождения вас, сэр, – сказал он про себя. – У меня такое впечатление, что в этом году мы с вами вряд ли построим завод». Совсем недалеко от них лежала Роксана Косс со своим аккомпаниатором. Она выглядела, если такое вообще было возможно, даже лучше, чем накануне вечером. Волосы ее разметались, кожа блестела, словно певица наслаждалась долгожданным отдыхом.

– Как вы себя чувствуете? – тихо спросила она по-английски и дотронулась ладонью до собственного лба, показывая, что волнуется из-за его раны.

Из-за того ли, что он давно ничего не ел, или от усталости и потери крови, а быть может, из-за начавшейся инфекции вице-президенту показалось, что он вот-вот потеряет сознание. То, как она касалась своего лица, потому, что не могла встать и коснуться его лба, видение того, как она встает и все же касается… вице-президент осел на пол, уперся в ковер ладонями, наклонил голову и сидел так, пока головокружение не прошло. Он осторожно заглянул Роксане Косс в глаза: теперь в них читался ужас.

– Со мной все в порядке, – прошептал он.

В этот момент он заметил аккомпаниатора, с которым было явно не все в порядке. Казалось бы, если Роксана Косс способна проявить сочувствие к вице-президенту, то она уж точно должна позаботиться о человеке, который лежит рядом с ней. Его бледность имела явственно сероватый оттенок, и, хотя глаза были открыты, а грудная клетка чуть вздымалась, тело словно оцепенело, и это вице-президенту совсем не понравилось.

– Что с ним? – спросил он, указав пальцем на аккомпаниатора.

Роксана Косс посмотрела на лежащего рядом с ней, словно впервые его заметила.

– Сказал, что у него простуда. Мне кажется, он просто слишком нервничает.

Ее еле слышный шепот привел вице-президента в изрядное волнение, пусть он и не разобрал всех слов.

– Переводчик! – крикнул командир Альфредо.

Рубен Иглесиас хотел было подняться и протянуть руку Гэну, но тот был моложе и его опередил – вскочил на ноги первым и сам протянул руку вице-президенту. Потом взял его под руку, как будто Рубен Иглесиас внезапно ослеп, и повел по комнате. Как быстро формируются привязанности в чрезвычайных обстоятельствах! Какие безумные мысли приходят человеку в голову! Вице-президенту уже мерещилось, что Роксана Косс – любовь всей его жизни, что Гэн Ватанабе – это его сын; что его дом больше ему не принадлежит и что его жизни, то есть тому, что он считал своей жизнью, его политической карьере, пришел конец. Интересно, подумал Рубен Иглесиас, все заложники на свете чувствуют то же самое, что и он?

– Гэн, – сказал Месснер и мрачно потряс его руку, будто выражал соболезнования, – вице-президенту необходима медицинская помощь. – Он сказал это по-французски, чтобы Гэн перевел.

– Мы тратим слишком много времени на обсуждение нужд какого-то дурака, – возразил командир Бенхамин.

– Можно мне льда? – Рубен сам встрял в разговор, и тут сознание его внезапно заполнили ледяные наслаждения – заснеженные вершины Анд, олимпийские красавицы-фигуристки из телевизора – юные девушки с осиными талиями и в коротеньких прозрачных юбочках. Рубен Иглесиас словно заживо горел, а их сверкающие коньки выписывали на глади катка изящные дуги, взметая в воздух голубовато-белую ледяную крошку. Вице-президенту захотелось, чтобы его закопали в лед.

– Ишмаэль, – бросил командир одному из своих бойцов, – марш на кухню, принеси ему полотенце и лед.

Ишмаэль, один из парней, подпирающих стены, коротышка в самых изношенных башмаках, явно обрадовался. Может, был горд, что ему что-то поручили, может, действительно хотел помочь вице-президенту, а может, просто хотел прогуляться на кухню, где наверняка оставались подносы с крекерами и подтаявшими канапе.

– Моим людям никто не дает лед, когда он им нужен! – с горечью добавил командир Альфредо.

– Разумеется, – сказал Месснер, рассеянно выслушавший перевод Гэна. – Ну как, вы готовы хоть на какой-нибудь компромисс?

– Мы отдадим женщин, – сказал Альфредо. – Мы тут не для того, чтобы обижать женщин. Прислуга тоже может уйти, и священники, и те, кто болен. После этого мы составим список оставшихся. Может быть, еще кое-кого отпустим. Взамен мы кое-что хотим. – Он вытащил из кармана тщательно сложенный лист бумаги и зажал его в трехпалой левой руке. – Вот то, что нам нужно. Вторую страницу зачитаете прессе. Это наши требования. – А ведь, приступая к операции, Альфредо был так уверен в успехе их плана. В конце концов, это его двоюродный брат когда-то устанавливал в этом доме кондиционеры и стащил копию чертежей вентиляционной системы.

Месснер взял бумаги, взглянул на них и попросил Гэна прочитать. Гэн очень удивился, заметив, что у него дрожат руки. Он что-то не помнил случаев, когда предмет перевода вызывал в нем столь сильные эмоции.

– Действуя от имени народа, «Семья Мартина Суареса» захватила в заложники… – начал Гэн.

Месснер знаком остановил его.

– «Семья Мартина Суареса»?

Командир кивнул.

– А разве вы не «Истинная власть»? – Месснер понизил голос.

– Вы же сами сказали, что мы разумные люди, – не на шутку возмутился командир Альфредо. – Вы что, думаете, «Истинная власть» стала бы вести с вами переговоры? Думаете, они бы позволили женщинам уйти? Я знаю этих типов. Они всех бесполезных заложников расстреливают. А мы кого-нибудь расстреляли? Мы стараемся помочь людям, неужели непонятно? – Он сделал шаг к Месснеру – тот мгновенно понял, что дело плохо, – но между ними тут же встал Гэн.

– Мы стараемся помочь людям, – перевел Гэн медленно и отчетливо. Вторая часть предложения – «неужели непонятно?» – к делу не относилась, и он ее проигнорировал.

Месснер извинился за свою ошибку. Невинную, в общем-то, ошибочку. Это, оказывается, не «Истинная власть». Ему пришлось напрячься, чтобы сдержать улыбку.

– Когда же вы освободите первую группу?

Командир Альфредо больше не собирался с ним разговаривать. Он лишь что-то проворчал себе под нос. Даже молчаливый командир Эктор сплюнул на швейцарский ковер. Ишмаэль вернулся с двумя кухонными полотенцами, полными кубиков льда, малой толикой кухонного запаса. Командир Бенхамин выбил у него из рук один из кульков, и прозрачные кубики раскатились по ковру. Те, кто лежал поближе, тут же начали подбирать их и запихивать в рот. Ишмаэль, испугавшись, тут же с торопливым кивком сунул второй кулек вице-президенту. Рубен кивнул в ответ, решив больше не привлекать к себе излишнего внимания – повод еще раз врезать ему прикладом террористы найдут без труда. Он приложил лед к голове и вскрикнул от боли и одновременно от глубокого – глубочайшего! – удовольствия.

Командир Бенхамин прочистил горло и собрался с мыслями.

– Мы разделим их прямо сейчас, – заявил он. И обратился к своим бойцам: – Внимание! Приготовиться! – Парни вдоль стены подтянулись, выпрямили ноги, подхватили с пола ружья. – Всем на ноги! – скомандовал Бенхамин.

– Прошу внимания! – сказал Гэн по-японски. – Сейчас вам надо встать! – Хотя террористы и возражали против любых разговоров среди заложников, для Гэна они делали исключение. Он повторил предложение на всех языках, которые смог вспомнить. Даже на сербскохорватском и китайском, которых здесь никто не понимал, просто ради удовольствия поговорить свободно и чтобы никто тебя не затыкал. Команда «Встать!», собственно, не требует перевода. В определенных ситуациях люди уподобляются стаду овец. Когда один встает, другие следуют его примеру.

Все стояли одеревенелые и неуклюжие. Некоторые пытались добраться до своих башмаков, другие попросту о них забыли. Кто-то переминался с ноги на ногу, пытаясь размять затекшие конечности. Заложников охватило волнение. Если совсем недавно казалось, что они ничего не желают сильнее, чем встать, то теперь, стоя, они чувствовали себя неуютно. Совершенная ими перемена положения в пространстве уже представлялась неблагоприятной, людям мерещилось, что вставание увеличивает их шансы быть убитыми.

– Женщины, отойдите вправо, мужчины – влево!

Гэн снова проговорил предложение на всех известных ему языках, не очень представляя себе, какие страны тут представлены и кто именно нуждается в его переводе. Он невольно подражал успокоительно-монотонной интонации, с какой произносятся объявления на железнодорожных вокзалах и в аэропортах.

Но мужчины и женщины не хотели так быстро расставаться. Они цеплялись друг за друга, обхватывали за шеи. Пары, которые давно забыли, как это делается, пары, которые, может быть, даже не делали этого на публике, пылко обнимались. Теперь казалось, что этот прием просто слишком затянулся. Музыка отзвучала, танцы закончились, а парочки все стоят, притиснувшись друг к дружке, и ждут чего-то. Лишь между Роксаной Косс и ее аккомпаниатором происходило что-то не то. В его объятиях она выглядела совсем маленькой, настоящим ребенком. Казалось, она была бы рада высвободиться из его рук, но при более пристальном взгляде становилось ясно, что это Роксана Косс держит аккомпаниатора, а не он ее. Аккомпаниатор повис на певице, и страдальческая гримаса на ее лице свидетельствовала о том, что такая тяжесть для сопрано чрезмерна. Господин Хосокава, догадавшись о ее трудностях (его обнимать было некому – госпожа Хосокава пребывала в полной безопасности в Токио), обхватил аккомпаниатора и перекинул этого гораздо более высокого, чем он сам, человека через плечо, как пальто. Ноша заставила господина Хосокаву пошатнуться, но он был тысячекратно вознагражден облегчением, разлившимся по лицу Роксаны Косс.

– Спасибо, – сказала она.

– Спасибо, – повторил он.

– Вы за ним присмотрите?

В этот момент аккомпаниатор поднял голову и попытался потверже встать на ноги.

– Спасибо, – еще раз повторил господин Хосокава с нежностью.

Другие одинокие мужчины, в основном официанты, которые сами жаждали освободить певицу от этого умирающего иностранишки, ринулись на помощь господину Хосокаве и вместе с ним оттащили мокрого от пота аккомпаниатора в левую часть комнаты. Его светлая голова моталась из стороны в сторону так, словно у скандинава была перебита шея. Господин Хосокава обернулся, чтобы посмотреть на Роксану Косс, и его сердце сжалось при мысли о том, что она останется в одиночестве. Ему хотелось поймать ее ответный взгляд, но она смотрела на аккомпаниатора, висевшего на плече господина Хосокавы. Теперь, глядя на него издали, она наконец осознала, насколько ему плохо.

А господин Хосокава, наблюдая все эти пылкие прощальные поцелуи, вдруг вспомнил, что у него в мыслях не было везти сюда жену. Он даже не сообщил ей, что она тоже приглашена и что речь идет о праздновании дня его рождения. Просто сказал, что уезжает по делам. В семье было негласное правило: во время командировок мужа госпожа Хосокава оставалась дома, с дочерями. Они никогда не путешествовали вместе. Теперь он смог убедиться, насколько мудрым было такое решение. Он уберег свою жену от массы неприятностей, а может быть, и от кое-чего похуже. Он ее спас. Но все же не мог не мучиться вопросом: а каково было бы им стоять тут вместе? Как сильно опечалились бы они, услышав приказ разойтись по разным углам комнаты?

Эдит и Симон Тибо молча смотрели друг на друга – казалось, целую вечность, но на самом деле не дольше минуты. Наконец она его поцеловала, и он сказал:

– Скорей бы ты оказалась снаружи.

Он мог сказать что угодно, слова сейчас не имели значения. Он думал о тех двадцати годах брака, когда он любил ее, совсем ее не зная. Теперь он должен понести за это наказание, за все потерянные годы. Дорогая моя Эдит. Она сняла с себя тонкий шелковый шарфик. А он ведь и забыл попросить об этом. Шарфик был прелестного голубого цвета – цвета обеденных сервизов королей, цвета грудного оперения птичек, порхающих в этих забытых богом джунглях. Эдит скомкала шарф в крохотный шарик и втиснула в сцепленные руки мужа.

– Не делай глупостей, – сказала она, и, поскольку это было последнее, о чем она его попросила, он с готовностью поклялся, что не будет.

В целом разлучение заложников прошло вполне цивилизованно. Никого не пришлось оттеснять от своей половины оружейным стволом. Когда стало ясно, что время истекло, мужчины и женщины просто разошлись в разные стороны, как будто того требовал исполняемый ими сложный танец, и очень скоро партнеры снова воссоединятся в новом круге для исполнения других па.

Месснер достал из бумажника пачку своих визитных карточек и раздал их командирам, дал одну Гэну и одну – предусмотрительно – вице-президенту. Остальные он оставил на кофейном столике.

– Здесь номер моего сотового, – сказал он. – Не рабочий, личный. Захотите поговорить со мной – звоните. Специально для этого дома правительство распорядилось держать линию свободной.

Каждый взглянул на свою карточку, несколько озадаченный. Как будто Месснер приглашал их на ланч, как будто не понимал всей серьезности положения.

– Может, вам что-нибудь понадобится, – уточнил Месснер. – Может, вы захотите поговорить с кем-нибудь снаружи.

Гэн слегка поклонился. Ему хотелось поклониться Месснеру в пояс, поблагодарить за то, что он пришел в этот дом, рискуя жизнью, но он решил, что его никто не поймет. В это время к столику подошел господин Хосокава, взял одну карточку, пожал Месснеру руку и склонился в глубоком поклоне.

Командиры Бенхамин, Альфредо и Эктор отправились к группе мужчин у стены, отделили рабочих, официантов, поваров и другую прислугу и велели им встать вместе с женщинами. Раз уж их заветным желанием было совершить революцию и освободить трудовой народ, они не хотели держать его представителей в заложниках. Затем они спросили, есть ли среди мужчин больные, и этот вопрос Гэн повторил несколько раз. Казалось бы, тут каждый должен был объявить, что у него слабое сердце, но удивительное дело – в толпе заложников воцарилось молчание. Вперед выступили лишь несколько дряхлых стариков, да один красивый итальянец предъявил медицинский идентификационный браслет, после чего был немедленно возвращен в объятия супруги. Лишь один человек солгал и не был разоблачен – доктор Гомес объяснил, что у него давно не работают почки и он уже опоздал с диализом. Жена со стыдом отвернулась от него. Самый больной среди мужчин, аккомпаниатор, не смог даже сам подать голос, и его посадили в кресло в таком месте, где, как все надеялись, о нем точно не забудут. Священникам тоже позволили уйти. Монсеньор Роллан трогательно перекрестил заложников и перешел в правую часть помещения. А вот отец Аргуэдас, которого не ждали никакие неотложные дела, попросил разрешения остаться.

– Остаться? – переспросил командир Альфредо.

– Вам же понадобится священник, – ответил тот. Командир слегка улыбнулся, впервые за все время.

– Право, вам лучше уйти.

– Но если люди останутся здесь до воскресенья, кто-то должен будет отслужить мессу.

– Мы сами за себя помолимся.

– Прошу прощения, сеньор, – объявил священник, потупив глаза. – Но я остаюсь.

На том и порешили. Монсеньор Роллан мог лишь беспомощно наблюдать за этой сценой. Он уже стоял рядом с женщинами, и приключившийся с монсеньором позор наполнял его сердце звериной яростью. Он бы задушил молодого священника собственными руками, но поздно – монсеньора уже спасли.

Вице-президента вполне могли бы отпустить как нуждающегося в медицинской помощи, но он даже не стал об этом просить. Вместо освобождения ему, сотрясаемому лихорадкой и непрерывно прикладывающему к лицу лед, было велено подойти к воротам и сделать для прессы объявление об освобождении части заложников. Рубен Иглесиас даже толком не успел попрощаться с женой. Эта достойная женщина всю себя посвятила карьере мужа, но даже словом не обмолвилась, глядя на то, как супруг пускает дело ее жизни под откос. Дочерям, Имельде и Розе, вице-президент тоже не смог уделить ни минуты, а ведь они так хорошо себя вели, весь день спокойно пролежали на полу, играя в какую-то сложную игру на пальцах. Он ничего не сказал Эсмеральде – не смог найти слова, чтобы выразить свою благодарность. Он очень беспокоился за нее. Если его убьют, не откажут ли ей от дома? Он надеялся, что не откажут. У нее такая красивая осанка, и она так терпеливо возится с детьми. Она научила их рисовать зверей на маленьких камушках, а потом складывать из этих камушков сложные картины. Наверху этих камушков накопилось великое множество. Его жена вцепилась в сына с такой силой, что тот заплакал. Она очень боялась, что малыша у нее отнимут и оставят вместе с мужчинами, но Рубен погладил ее по руке и успокоил. «Не станут его причислять к мужчинам», – сказал он. Поцеловав Марко в макушку, в шелковые, пахнущие детством волосы, он направился к двери.

Президент Масуда вряд ли справился бы с такой работой. Он ни слова не мог сказать без бумажки. Президент был человек неглупый, но раскованности ему не хватало. К тому же Масуда отличался вспыльчивым и тщеславным характером и вряд ли стал бы по команде ложиться, вставать, бегать к двери и обратно. Он наверняка брякнул бы прессе что-то не то, бандиты пристрелили бы его за такую инициативу, а затем прикончили и остальных заложников. Впервые за все время террористической атаки вице-президент подумал о том, что даже лучше, что Масуда остался дома смотреть свою мыльную оперу, потому что он, Рубен, прямотой и покорностью смог спасти жизнь своей жене, своим детям, красавице-гувернантке и знаменитой Роксане Косс. Что ни говори, сейчас вице-президент был на своем месте. Месснер вышел из дверей и встал рядом с ним на крыльце. День выдался пасмурный, зато воздух был свеж и чист. Люди на другом конце аллеи опустили оружие, и в дверях показались женщины, их вечерние туалеты сверкали в лучах предвечернего солнца. Если бы не полиция и фоторепортеры, случайный прохожий мог бы подумать, что дамы поголовно разругались на приеме со своими спутниками и, разобидевшись, уходят домой. Все они плакали, косметика расплылась, волосы свисали перепутанными прядями, женщины сжимали в кулаках подолы своих длинных юбок. Большинство несли свои туфли в руках или вообще оставили туфли в доме, чулки рвались на сланцевых плитках дорожки, но женщины этого не замечали. Они словно покидали тонущее судно или спасались из горящего здания. Чем больше они удалялись от дома, тем сильнее плакали. За ними следовали немногочисленные мужчины – старики и слуги, беспомощные перед лицом ужаса, в котором, разумеется, не были виноваты.