Читать книгу Корабельные новости - Энни Пру - Страница 5

Настал год, когда эта жизнь наконец оборвалась. Голоса в телефонной трубке, лязг сминающегося металла, пламя.

Началось с его родителей. Сначала отцу поставили диагноз – рак печени, в которой начался неостановимый рост смертоносных клеток. Спустя месяц в голове матери, словно репей, застряла опухоль, от которой мысли ее съехали набекрень. Отец винил электростанцию. В двухстах ярдах от их дома, отходя от северных вышек, гудели провода, толстые, словно угри.

Родители выпрашивали у подмигивавших врачей рецепты на барбитураты и запасались ими. Когда они накопили достаточное количество препаратов, мать под диктовку отца напечатала предсмертное письмо, в котором они заявляли, что это их личный свободный выбор – уйти из жизни. Формулировки были позаимствованы из информационного бюллетеня Общества достойного ухода. В качестве способа погребения они назвали кремацию с развеянием праха.

Была весна. Пропитанная влагой почва, запах земли. Ветер хлестал по ветвям, высекая из них аромат готовой народиться зелени, словно кремень – искру из огнива. Вдоль канав – мать-и-мачеха, отважные клювики тюльпанов, пробивающиеся в саду. Косой дождь. Стрелки часов, поспешающие к прозрачным вечерам. Рябь, пробегающая по небу, как карты в тасующей их белой, словно мел, руке.

Отец выключил бойлер. Мама полила цветы в горшках. Они проглотили накопленные капсулы, запив травяным чаем «Спокойная ночь».

Последним вялым усилием отец позвонил в газету и оставил на автоответчике сообщение для Куойла: «Это твой отец. Звоню тебе, у Дики там, где он сейчас, нет телефона. Что ж, пора нам с твоей матерью на покой. Мы решили уйти. Наше заявление, распоряжения хозяину похоронного бюро насчет кремации и всего остального – на обеденном столе. Придется тебе самому устраивать свою жизнь, как мне пришлось устраивать свою в этом суровом мире с тех самых пор, как мы приехали в эту страну. Мне никогда никто ничего не давал. Другие на моем месте сдались бы и превратились в бродяг. Но я не таков. Я работал до седьмого пота, был подмастерьем у каменщика, таскал тележки с песком, отказывал себе во всем, чтобы дать вам с братом шанс в этой жизни, хотя не больно-то вы им воспользовались. Жизнь у меня была не сахар. Свяжись с Дики и моей сестрой Агнис Хэмм, передай им все это. Адрес Агнис – в столовой на столе. Где остальные родственники, я не знаю. Они не были…» Раздался сигнал. Время, отведенное для сообщения, вышло.

На самом деле у брата, духовного служителя Церкви личного магнетизма, телефон был, и Куойл знал номер. Он почувствовал, как его внутренности свились в клубок, когда услышал в трубке ненавистный голос. Гнусавые носовые звуки, аденоидные хрипы. Брат заявил, что не ходит на панихиды по аутсайдерам.

– Я не верю в эти дурацкие предрассудки, – сказал он. – Всякие там похороны. Мы у себя в ЦЛМ устраиваем в этих случаях вечеринки с коктейлями. А кроме того, где ты собираешься найти священника, который согласится отпевать самоубийц?

– Преподобный Стейн является, как и они, членом Общества достойного ухода. Ты должен прийти. По крайней мере помоги мне расчистить подвал. Там после отца осталось тонны четыре старых журналов. Послушай, сын должен присутствовать при том, как его родителей выносят из дома. – Куойл почти всхлипывал.

– Эй, жиртрест, они нам что-нибудь оставили?

Куойл понимал, что он имеет в виду.

– Нет. Ипотечный кредит сожрал все сбережения. Думаю, в этом главная причина того, что они сделали. То есть я понимаю: они верили в достойную смерть и все такое, но ведь они истратили все, что было. Сеть гастрономов обанкротилась, и пенсию отцу платить перестали. Если бы они остались жить, им бы пришлось искать работу – продавцами в «Севен-Илевен» или еще где-нибудь. Я думал, что мать тоже получала пенсию, но оказалось, что это не так.

– Ты шутишь? Должно быть, ты тупее, чем я думал. Слушай, говнюк, если там что-то будет, пришли мне мою долю. Адрес ты знаешь. – И повесил трубку.

Куойл прикрыл подбородок рукой.

Агнис Хэмм, сестра отца, тоже не приехала на прощальную церемонию. Прислала Куойлу записку на голубой бумаге, с именем и адресом, тисненными специальным почтовым штемпелем.

«Не смогу приехать на службу. Но приеду в следующем месяце, числа двенадцатого. Заберу прах твоего отца, сделаю, как он завещал, познакомлюсь с тобой и твоей семьей. Тогда и поговорим.

Твоя любящая тетя,

Агнис Хэмм».

Но к тетушкиному приезду у осиротевшего Куойла снова сменился семейный статус, на этот раз он из рогоносца превратился в брошенного мужа, а потом во вдовца.

– Пет, мне нужно с тобой поговорить, – взмолился он слезливым голосом.

Он знал о ее последнем ухажере – безработном агенте по продаже недвижимости, который наклеивал на бампер своей машины мистические символы и верил в газетные гороскопы. Она жила с ним, а домой являлась взять кое-что из одежды лишь изредка, а то и реже. Куойл мямлил какие-то открыточные сентиментальности. Она отворачивалась от него, глядя на собственное отражение в спальном зеркале.

– Не называй меня Пет[9]. Петал[10] – и без того достаточно дурацкое имя. Меня следовало назвать Айрон[11] или Спайк[12].

– Железная Медведица? – Он обнажил зубы в улыбке. Точнее, в оскале.

– Не сюсюкай, Куойл. Не делай вид, что все прекрасно и забавно. Просто оставь меня в покое. – Отвернулась от него, через руку переброшены какие-то платья, обнажившиеся вешалки стали похожи на высохшие гусиные головы на длинных шеях. – Послушай, это была шутка. Я ни за кого не хотела выходить замуж. И матерью я ни для кого становиться не хотела. Все это было ошибкой, я серьезно.

Однажды она исчезла. На работе в «Нортен секьюрити» тоже не объявлялась. Куойлу позвонил управляющий – Рики как-там-его.

– Видите ли, я весьма озабочен. Петал бы не «исчезла», как вы выражаетесь, ничего мне не сказав.

По его тону Куойл догадался, что Петал с ним спала. И посеяла в нем глупые надежды.

Через несколько дней после этого разговора Эд Панч, проходя мимо Куойла, кивнул ему в сторону своего кабинета. Именно так это всегда и бывало.

– Вынужден отпустить тебя, – сказал он, излучая глазами желтый свет и облизывая губы.

Взгляд Куойла привычно переполз на гравюру. Теперь он смог разобрать подпись под волосатой шеей: Хорас Грили.

– Опять спад. Не знаю, сколько еще сможет продержаться газета. Нужно сокращаться. Боюсь, на этот раз шанс взять тебя обратно невелик.

В половине седьмого он открыл дверь своей кухни. Миссис Мусап сидела за столом и что-то писала на обороте конверта. Испещренные пигментными пятнами руки были толщиной с бедро.

– А, вот и вы! – воскликнула она. – Я надеялась, что вы придете и мне не нужно будет все это писать. Рука уже устала. У меня сегодня сеанс в клинике иглоукалывания. Действительно помогает. Так, первое: миз Бэа сказала, что вы заплатите мне мою зарплату. Она задолжала мне за семь недель, это выходит три тысячи восемьдесят долларов. Буду благодарна, если вы дадите мне чек прямо сейчас. Я же, как и все, должна оплачивать счета.

– Она звонила? – спросил Куойл. – Сказала, когда вернется? Ее начальник интересуется.

Из соседней комнаты доносился звук работающего телевизора: нарастающий шорох маракас, «хихиканье» бонго[13].

– Не звонила. Примчалась сюда часа два тому назад, упаковала всю свою одежду, велела мне кучу всего вам передать, забрала детей и отчалила с этим типом в его красном «Гео». Ну, вы знаете, кого я имею в виду. Тот самый. Сказала, что переезжает с ним во Флориду и что пришлет вам по почте какие-то бумаги. Что увольняется с работы. И была такова. Позвонила своему начальнику и сказала: «Рики, я увольняюсь». Я стояла на этом самом месте, когда она это сказала. А мне пообещала, что вы выпишете чек сразу же.

– Ничего не понимаю, – ответил Куойл. Рот у него был набит холодным хот-догом. – Она забрала детей? Она бы никогда не взяла их с собой.

«Сбежавшая мать похитила детей», – мелькнуло у него в голове.

– Хотите верьте, хотите нет, мистер Куойл, но она их забрала. Может, я ошибаюсь, но вроде бы последнее, что она сказала, это что они собираются оставить девочек у кого-то в Коннектикуте. Дети очень обрадовались, что поедут в этой маленькой машинке. Вы же знаете, их так редко куда-нибудь возят. А им до смерти хочется поразвлечься. Но что она сказала совершенно точно, так это насчет чека. Моего чека.

Мощные руки скрылись в рукавах просторного кроя «летучая мышь» ее твидового пальто с красной и золотой искрой.

– Миссис Мусап, на моем текущем счету – двенадцать долларов. Час тому назад меня уволили. Предполагалось, что жалованье вам будет платить Петал. Если вы серьезно насчет трех тысяч восьмидесяти долларов, мне придется продать наши компакт-диски. Я могу сделать это только завтра. Но вы не волнуйтесь, свои деньги вы получите. – Все это время он продолжал жевать засохшие хот-доги. Ну, и что дальше?

– Вот-вот, она все время говорила то же самое, – сказала миссис Мусап с горечью. – Поэтому-то я так и волнуюсь. Какая радость работать без денег?

Куойл кивнул. Позднее, когда она ушла, он позвонил в полицию.

– Это моя жена. Я хочу вернуть своих детей, – сказал он механическому голосу. – Своих дочерей, Банни и Саншайн Куойл. Банни шесть лет, Саншайн – четыре с половиной.

Да, они были его девочками: рыжие волосы, веснушки – как мелкая солома на мокрой собачьей шерсти. Младенческая красота Саншайн – в ее спутанных оранжевых кудряшках. Банни невзрачная. Но очень умненькая. Такие же, как у Куойла, бесцветные глаза под рыжими бровями, левая искривлена и перечеркнута шрамом, оставшимся от падения с магазинной тележки. Вьющиеся волосы коротко острижены. Обе девочки широкие в кости.

– Они похожи на предметы мебели, сколоченные из упаковочной тары, – острила Петал.

Директриса детского сада сочла их не поддающимися воспитанию нарушительницами порядка и исключила сначала Банни, потом Саншайн. За то, что они щипались, толкались, вопили и все время чего-то требовали. Миссис Мусап считала их негодницами, которые вечно ныли, что хотят есть, и не давали ей смотреть любимые телепередачи.

Но с того первого мига, когда Петал объявила, что беременна, швырнула на пол сумочку – словно кинжал всадила, – запустила в Куойла туфлями и сказала, что сделает аборт, Куойл любил – сначала Банни, потом Саншайн, любил со страхом, что, появившись на свет, они проведут с ним лишь время, словно бы данное взаймы, и однажды случится нечто ужасное, что разлучит их с ним. Но ему и в голову не приходило, что это будет Петал. Он думал, что хуже того, что она уже сделала ему, быть не может.

Тетушка в черно-белом клетчатом брючном костюме сидела на диване, слушая задыхающиеся всхлипы Куойла. Она заварила чай в чайнике, которым никто никогда не пользовался. Женщина с прямой, негнущейся спиной и огненными волосами, заштрихованными сединой. Ее профиль напоминал мишень в тире. Крупная родинка цвета буйволиной кожи на шее. Взболтав чай в чайнике, она разлила его по чашкам, тонкой струйкой добавила молоко. Ее пальто, перекинутое через подлокотник дивана, напоминало сомелье, в наклоне демонстрирующего посетителю этикетку на бутылке.

– Выпей. Чай очень полезен, он бодрит. Это правда. – У нее был мелодичный голос с приятным легким присвистом – словно звук, влетающий в приоткрытое окно автомобиля на полном ходу. А тело словно бы состояло из фрагментов, как манекен для одежды.

– На самом деле я толком так о ней ничего и не узнал, – говорил Куойл, – кроме того, что ею двигали какие-то страшные силы. Ей необходимо было жить своей жизнью, по-своему. Она говорила мне это миллион раз.

В неопрятной комнате было полно отражающих поверхностей, обличавших его: чайник, фотографии, его обручальное кольцо, журнальные обложки, ложка, экран телевизора.

– Выпей чаю.

– Кое-кому, вероятно, казалось, что она испорченная, но я считаю, что у нее была неуемная жажда любви. Я думаю, она просто никак не могла насытиться. Вот почему она вела себя так, как вела. В глубине души она и сама не была о себе хорошего мнения. Просто то, что она делала, на какое-то время утоляло ее страсть. Меня ей было недостаточно.

«Интересно, сам-то он верит в эту чушь?» – думала тетушка. Она догадывалась, что эта жаждущая любви Петал была выдумкой Куойла. Ей достаточно было одного взгляда в эти ледяные глаза, вызывающе соблазнительную позу, в которой Петал была запечатлена на фотографии, на сентиментально-глупую розу в вазочке с водой, которую Куойл поставил рядом, чтобы понять, что эта женщина была сукой, на которой пробы негде ставить.

Куойл задохнулся, прижав трубку к уху, чувство утраты хлынуло в него, как морская вода в пробоину корабля. Ему сообщили, что «Гео» сорвался с дороги на вираже, скатился по насыпи, усеянной местными дикими цветами, и загорелся. Дым валил из груди торговца недвижимостью, у Петал сгорели все волосы и была сломана шея.

Из машины вылетели и рассеялись вдоль шоссе газетные вырезки с сообщениями о яйце-мутанте в Техасе, о грибах, похожих на Яшу Хейфеца, о репе, огромной, как тыква, и репе, мелкой, как редиска.

Разбирая обгоревшие астрологические журналы и предметы одежды, полиция обнаружила сумочку Петал с более чем девятью тысячами долларов наличными и ее органайзер с записью о встрече с неким Брюсом Каддом утром накануне аварии. В Бэкон-Фоллс, штат Коннектикут. Там же нашлась расписка на семь тысяч долларов «за личные услуги». В полиции сказали: похоже, она продала детей этому Брюсу Кадду.

Сидя у себя в гостиной, рыдая, Куойл сквозь красные пальцы причитал, что все простит Петал, если дети окажутся живыми и невредимыми.

«Интересно, почему мы плачем, когда горюем? – думала тетушка. – Собаки, олени, птицы страдают молча и с сухими глазами. Немые страдания животных. Вероятно, такова их техника выживания».

– У тебя доброе сердце, – сказала она. – Другой на твоем месте проклял бы ее искалеченное тело за то, что она продала детей.

Молоко вот-вот скиснет. В сахарнице – десять комков от мокрых кофейных ложек.

– Никогда не поверю, что… что она их продала. Никогда, – рыдал Куойл. Он бедром толкнул стол. Диван заскрипел.

– Может, и не продала. Кто знает? – примирительно сказала тетушка. – Да, у тебя доброе сердце. Оно тебе досталось от Сайана Куойла. Твоего несчастного деда. Я его не знала. Он умер до моего рождения. Но я видела много его фотографий. Он носил на шее зуб мертвеца. Чтобы отпугивать зубную боль. Тогда в это верили. Так вот, говорят, что он был очень добросердечным. Смеялся и пел. И каждый мог в шутку обвести его вокруг пальца.

– Похоже, он был простаком, – всхлипнул Куойл, уткнувшись в чашку с чаем.

– Если так, то я впервые об этом слышу. Говорят, уходя под лед, он крикнул: «Увидимся на небесах!»

– Я слышал эту историю, – сказал Куойл; слюна у него во рту была соленой, нос распух. – Он был тогда совсем еще мальчишкой.

– Двенадцать лет. На тюленей охотился. Он добывал бельков не меньше, чем любой тамошний охотник, пока у него не случился очередной припадок и он не упал под лед. Это было в тысяча девятьсот двадцать седьмом.

– Папа иногда нам о нем рассказывал. Но ему не могло быть двенадцать. Никогда не слышал, что ему было всего двенадцать. Если он утонул в двенадцать лет, он не мог стать моим дедушкой.

– О, ты не знаешь ньюфаундлендцев! Хоть ему и было двенадцать, он успел стать отцом твоего отца. Но не моего. Моя мать Эдди – твоя бабушка – была сестрой Сайана, а после того как юный Сайан утонул, она вышла за другого брата, Турви. А потом, когда и тот утонул, – за Коки Хэмма, вот он-то и стал моим отцом. Там, на мысе Куойлов, она прожила много лет, там и я родилась, а потом мы переехали в Кошачью лапу. Когда мы туда перебрались в тысяча девятьсот сорок шестом году, после того как мой отец погиб…

– Утонул, – подсказал Куойл. Он невольно прислушивался к ее рассказу, сморкаясь в бумажные салфетки. Потом складывал их и пристраивал на край блюдца.

– Нет. Его убили. Тогда-то мы и переехали в эту вонючую бухту Кошачья лапа, где местные обращались с нами, как с грязью. Там была жуткая девчонка, с лиловой паршой на лбу. Она бросалась камнями. А потом мы уехали в Штаты. – Она пропела: «Горюет Новая земля по душам, бросившим ее». – Вот и все, что я помню из этой песенки.

Куойлу была ненавистна мысль, что его дедушкой был кровосмеситель, припадочный ребенок – убийца тюленей, но у него не было выбора. Тайны неведомой ему семьи.

Когда ворвалась полиция, фотограф в перепачканных плотно облегающих трусах гавкал что-то в телефон. Голые дочери Куойла, разбрызгав по кухонному полу моющее средство для посуды, катались на нем.

– Скорее всего, они не подвергались сексуальному насилию, мистер Куойл, – сказал голос в телефоне. Куойл не мог определить, был это женский или мужской голос. – Видеокамера там имелась. И по всему дому валялись пустые видеокассеты, но то ли камеру заклинило, то ли что-то еще. Когда вошла полиция, он звонил в магазин, где купил ее, и орал на служащего. Детей осмотрел педиатр – специалист по детям, подвергшимся насилию. Она говорит, что признаков физического воздействия на них нет, если не считать того, что их раздели и обстригли ногти на руках и ногах. Но у этого типа явно что-то было на уме.

Куойл не мог произнести ни слова.

– Дети находятся под присмотром миссис Бейли в офисе социальной службы, – продолжал бесполый голос. – Вы знаете, где это?

Саншайн, вся перемазанная шоколадом, крутила ручку, приводившую в действие систему пластмассовых сцеплений. Банни спала в кресле с закатившимися под лиловые веки глазами. Он перенес их в машину, прижимая к себе горячими руками и бормоча, что любит их.

– Девочки похожи на Фини и Фанни в детстве, на моих младших сестер, – сказала тетушка, утвердительно кивая. – Выглядят точно как они. Фини теперь живет в Новой Зеландии, она морской биолог, знает все об акулах. Этой весной сломала бедро. Фанни – в Саудовской Аравии. Замужем за сокольничим. Вынуждена закрывать лицо черной тряпкой. Идите сюда, девочки, обнимите покрепче свою тетю.

Но дети кинулись к Куойлу, вцепились в него, как выпавший из окна цепляется за карниз, как поток электрических частиц замыкает разрыв в цепи. От них пахло моющим средством «Сьерра фри» с ароматом календулы и мяты. Тетушка наблюдала за ними с необъяснимым видом. Возможно, он означал мечтательность.

Куойл, пребывая в тисках тревоги, видел сейчас перед собой стойкую пожилую женщину. Свою единственную родственницу женского пола.

– Останься с нами, – сказал он. – Я не знаю, что делать.

Он ожидал, что тетушка отрицательно покачает головой и скажет – нет, ей нужно возвращаться, она может задержаться не дольше чем на минуту.

Но она кивнула.

– На несколько дней. Чтобы наладить ваш быт, – сказала она и потерла руки, словно официант только что поставил перед ней тарелку с деликатесом. – На все это можно посмотреть и с другой стороны, – добавила она. – У тебя появился шанс начать все сначала. На новом месте, среди новых людей, с новыми перспективами. С чистого листа. Понимаешь, ты можешь стать кем захочешь, если начнешь жизнь сначала. В некотором роде именно это делаю сейчас и я.

Она о чем-то задумалась, потом спросила:

– Хочешь познакомиться кое с кем? Уоррен сидит там, в машине, и грезит о былых подвигах.

Куойл представил себе дряхлого мужа тетушки, но Уоррен оказалась собакой с черными веками и обвисшей мордой. Когда тетушка открыла заднюю дверцу, та зарычала.

– Не бойся, – успокоила его тетушка. – Уоррен больше никогда никого не покусает. Два года назад ей вырвали все зубы.