Читать книгу Корабельные новости - Энни Пру - Страница 7

На полу за сиденьем стонала Уоррен. Куойл рулил вдоль западного берега пролива, омывающего Великий северный полуостров, по шоссе, изборожденному колеями от колес тяжелых грузовиков. Дорога бежала между заворачивающимися петлями волн пролива Белл-Айл и горами, похожими на голубые дыни. На другом берегу пролива виднелся угрюмый полуостров Лабрадор. Грузовики с запотевшими от тумана кабинами из нержавеющей стали караванами ползли на восток. Куойлу казалось, что он узнает это хмурое небо. Словно когда-то видел это место во сне, а потом забыл.

Машина катилась по растрескавшейся земле. Тукаморы[17]. Надтреснутые утесы в вулканической глазури. На уступе над морем кайра отложила свое единственное яйцо. Бухты все еще скованы льдом. Дома – словно из неотесанных гранитных надгробий, берег черный, мерцающий, как глыбы серебряной руды.

Их дом, сказала тетушка, скрестив пальцы, расположен на мысе Куойлов. Сам мыс по крайней мере все еще значится на карте. Дом пустовал сорок четыре года. Она шутила, говорила, что, может, его уже и нет, но в глубине души верила: что-то все-таки осталось, время не обманет ее надежд на возвращение. Она тараторила без умолку. Куойл, слушая ее, ехал с открытым ртом, как будто хотел распробовать вкус субарктического воздуха.

На горизонте – айсберги, словно белые тюрьмы. Необъятное полотно моря, смятое и морщинистое.

– Смотри, – воскликнула тетушка, – рыбацкие ялики!

Издали те казались крохотными. Волны разбивались о мыс. Вода взрывалась.

– Помню, один парень жил в потерпевшем крушение ялике, – сказала тетушка. – Старина Дэнни как-там-его. Ялик выбросило на берег достаточно далеко, чтобы шторм ему был не страшен, Дэнни починил его. Пристроил вверху дымоход, протоптал дорожку и обложил ее камнями. Он прожил так много лет, пока однажды, когда он сидел перед своим «домом» и чинил сеть, чертова скорлупа не рухнула и не прибила его.

Дальше на восток шоссе сузилось до двух полос и пошло нырять под утесами, мимо хвойного леса, где вдоль дороги стояли предупреждающие щиты: «Вырубка запрещена!» Куойл краем глаза посматривал на редкие мотели, мимо которых они проезжали, предполагая, что ночевать им придется в одном из них.

Тетушка обвела кружком на карте мыс Куойлов. Он наподобие оттопыренного большого пальца выдавался в океан на западной стороне бухты Омалор[18] – бухты Чокнутых. Дом – теперь, вероятно, рухнувший, разгромленный, сожженный, разобранный и унесенный по кусочкам, – когда-то стоял именно там. Когда-то.

Бухта на карте напоминала очертаниями бледно-голубую химическую колбу, в которую вливался океан. Корабли входили в нее через горловину «колбы». На ее восточном побережье, в трех милях за городком Якорный коготь, в маленькой бухточке, находилось поселение Мучной мешок, а вдоль основания были разбросаны маленькие пещеры. Тетушка пошарила в своей черной, плоской, как блин, сумке, вынула из нее брошюру и стала вслух читать о прелестях Якорного когтя: о статистике его государственной верфи, о рыбозаводе, грузовом терминале, ресторанах. Население – две тысячи. Потенциал безграничен.

– Твоя новая работа находится в Мучном мешке, так ведь? Это прямо напротив мыса Куойлов. По воде – мили две. По дороге – далеко. Раньше каждое утро и каждый вечер из Опрокинутой бухты в Якорный коготь ходил паром. Но, думаю, теперь его отменили. Вот если бы у тебя была лодка с мотором, ты бы мог переправляться сам.

– Как нам добраться до мыса Куойлов? – спросил он.

Тетушка ответила, что существует дорога, отходящая от главного шоссе, на карте она была обозначена пунктиром. Куойлу не нравились дороги, обозначенные на карте пунктиром, которые он видел по пути. Присыпанные гравием грунтовки, напоминавшие стиральную доску, ведущие в никуда.

Они пропустили нужный съезд и проехали вперед, пока не показались топливные насосы. Дорожный знак: «Магазин Ай-Джи-Эс». Магазин располагался в небольшом доме. Темный зал. Позади прилавка виднелась кухня, на плите, плюясь паром, кипел чайник. Банни услышала смех, доносившийся из телевизора.

Ожидая, когда кто-нибудь выйдет к ним, Куойл осмотрел снегоступы, напоминавшие медвежьи лапы. Обошел торговый зал, разглядывая самодельные полки, открытые ящики с ножами для свежевания, иглами для починки сетей, мотками лески, резиновыми перчатками, банками с тушенкой, стопку кассет с приключенческими видеофильмами. Банни посматривала через дверцу морозильника на трубочки мороженого, покрытые бородавками инея.

Жуя какой-то хрящик, из кухни вышел мужчина с колючими, как осока, волосами, торчавшими из-под шапочки, на которой было вышито название французской фирмы – производителя велосипедов. В бесцветных брюках из неизвестно чьей шерсти. Разговаривала с ним тетушка. Куойл, чтобы позабавить детей, примерил шапку из тюленьей кожи, помог им выбирать сделанных из прищепок кукол с размалеванными улыбающимися лицами.

– Не подскажете дорогу к Опрокинутой бухте? – спросила тетушка.

Ни тени улыбки. Проглотил, ответил:

– Уже проехали. Отходит от главной дороги. Поедете обратно – будет справа. Сейчас там мало чего есть.

Он отвернулся. Его адамово яблоко на волосатой шее производило впечатление некоего странного полового органа.

Куойл, стоя у полки с комиксами, разглядывал гангстера, стреляющего из лазерной пушки в связанную женщину. Гангстеры всегда изображаются в зеленых костюмах. Он расплатился за кукол. Из пальцев мужчины выскользнули холодные монетки – сдача.

Трижды пришлось проехать туда-сюда по шоссе, прежде чем они заметили неровную дорожку, отходящую от главной дороги и взбегающую прямо в небо.

– Тетушка, боюсь, я по ней не проеду. И похоже, что она никуда не ведет.

– На ней есть колея, – ответила она, указывая на след от шин с глубоким рельефом протекторов.

Куойл свернул на сомнительную дорожку. Месиво грязи. След от колес исчез. Должно быть, машина повернула обратно, подумал Куойл, которому хотелось сделать то же самое и отложить попытку на завтра. Или она провалилась в какую-то бездонную яму.

– А когда мы уже приедем? – спросила Банни, толкнув ногой спинку переднего сиденья. – Я устала ехать куда-то. Я хочу уже быть там. Я хочу надеть купальник и поиграть на пляже.

– Я тоже, – подхватила Саншайн, и обе принялись размеренно биться спинами о спинки своих сидений.

– Для этого сейчас слишком холодно. В такую погоду плавают только белые медведи. Но вы сможете бросать камни в воду. Тетушка, взгляни на карту, далеко еще? – От многодневного сидения за рулем у него болели руки.

Она немного попыхтела над картой.

– От съезда с главной дороги до Опрокинутой бухты семнадцать миль.

– Семнадцать миль по такой дороге?!

– А потом, – продолжила тетушка, словно не расслышав его возгласа, – еще одиннадцать до мыса Куойлов. До дома или того, что от него осталось. Сейчас эта дорога хоть обозначена на карте, в старые времена ее там не было. В такие места добирались на лодках. Ни у кого не было никаких машин. То асфальтированное шоссе, по которому мы ехали, – тоже новое, от начала до конца.

Однако подпись, отпечатавшаяся на горизонте суровым контуром скалистых вершин, свидетельствовала о том, что все здесь неизменно и нерушимо.

– Надеюсь, добравшись до Опрокинутой бухты, мы не обнаружим, что остальные одиннадцать миль надо преодолевать пешком. – Шуршание нейлонового рукава о руль.

– Не исключено. Тогда мы вернемся обратно. – Выражение лица у нее было отрешенное. Залив, казалось, рождался у нее в голове голубой галлюцинацией и потом материализовался.

Куойл сражался с дорогой.

«Машина развалилась на части на глухой овечьей тропе».

Спускались сумерки, машина еле поднялась еще на один градус. Они пробирались краями утесов. Внизу виднелась Опрокинутая бухта с брошенными покосившимися домами на берегу. Меркнущий свет. Впереди дорогу поглощала даль.

Куойл съехал на обочину и подумал: интересно, срывался ли кто-нибудь с этого обрыва, скрежеща металлом о скалу? Боковое ответвление дороги вело вниз по разрушенному крутому берегу бухты, усеянному галькой. Скорее ров, чем дорога.

– Думаю, сегодня нам до мыса не добраться, – сказал он. – Не стоит ехать дальше, пока мы не осмотрим дорогу при дневном свете.

– Надеюсь, ты не хочешь вернуться на основное шоссе? – беспокойно воскликнула тетушка. Они ведь были так близко к цели.

– А почему? – встряла Банни. – Я вот хочу в мотель, где есть телевизор и гамбургеры, и чипсы, которые можно есть в постели. И со светом, который выключается не сразу, а понемногу, пока крутишь рычажок. И телевизор можно включать и выключать специальной штуковиной, не вылезая из кровати.

– А я хочу жареного цыпленка прямо в кровать, – подхватила Саншайн.

– Нет, – сказал Куойл. – Мы останемся здесь. У нас в багажнике есть палатка, я поставлю ее рядом с машиной и буду спать в ней. Вот такой план. – Он посмотрел на тетушку, ведь это была ее идея. Но та склонилась над своей сумкой и искала в ней что-то свое. Ее старческие волосы примялись и растрепались. – У нас есть надувные матрасы и спальные мешки. Надуем матрасы, разложим заднее сиденье, постелим на него спальные мешки – получится две удобные кровати. В одной будет спать тетушка, в другой – вы, девочки, вдвоем. А мне матрас не нужен, я положу свой спальный мешок прямо на пол палатки. – Он говорил с полувопросительной интонацией.

– Но я умираю от голода, – заныла Банни. – Ненавижу тебя, папа! Ты дурак! – Она наклонилась вперед и ударила Куойла по затылку.

– А ну, молчать! – рявкнула на Банни тетушка. – Сядь-ка на место, мисс, и чтобы я никогда больше не слышала, что ты разговариваешь с отцом в таком тоне, а то схлопочешь ремня. – Тетушка дала волю гневу.

На лице Банни появилась трагическая маска.

– Петал говорила, что папа дурак. – Сейчас она ненавидела их всех.

– В некоторых вопросах мы все дураки, – примирительно сказал Куойл. Он протянул назад между сиденьями свою красную руку. Рука предназначалась Банни, он хотел утешить девочку, на которую накричала тетушка. Собака лизнула ему пальцы. У него появилось привычное ощущение, что все идет не так.

– Заявляю: больше я этого никогда делать не буду, – сказала тетушка, вертя головой по кругу и запрокидывая ее назад. – Ночевать в машине, – уточнила она. – У меня такое ощущение, будто к моей шее приварили голову. А Банни крутится во сне, как вертолетный винт.

Они молча побродили вокруг в сыром тумане. Машина покрылась налетом соли. Куойл, сощурившись, разглядывал дорогу. Петлями и зигзагами она уходила от берега, теряясь в тумане. Та часть, которая была ему видна, выглядела неплохо. Лучше, чем вчера.

Тетушка прихлопнула очередного комара и завязала платок под подбородком. Куойл мечтал о чашке крепкого кофе или хорошей видимости. Но о чем бы он ни мечтал, это никогда не сбывалось. Он свернул отсыревшую палатку.

Когда он забрасывал ее в машину вместе со спальным мешком, Банни открыла глаза, однако стоило машине тронуться, как она снова провалилась в сон. Ей снилось, что голубые бусинки одна за другой срывались с нитки, хотя она крепко держала оба конца.

В салоне универсала пахло человеческими волосами. На фоне тумана повисла радуга, за ней – другая, обе – с полным хроматическим набором цветов.

– Туманная радуга, – сказала тетушка. Как же громко тарахтел мотор универсала.

Внезапно они выехали на хорошую гравийную дорогу.

– Ты посмотри, – сказал Куойл. – Как здорово.

Дорога уходила в сторону. Они переехали бетонный мост, переброшенный над речушкой цвета темного пива.

– А толку? – сказала тетушка. – Дорога прекрасная, но к чему она здесь?

– Не знаю, – ответил Куойл, переключая скорость.

– Для чего-то же она существует. Может, люди переправляются из Якорного когтя в Опрокинутую бухту на пароме, а потом едут по ней на мыс Куойлов? Бог его знает. А может, тут есть местный заповедник или большой отель, – размышляла тетушка. – Вот только как они добираются из Опрокинутой бухты? Дорога-то вся размыта. Да и Опрокинутая бухта заброшена.

Они заметили травяную поросль, напоминающую осоку, посередине дороги, мокрую канаву на том месте, где, судя по всему, была дренажная труба, а по заилившимся обочинам – следы копыт величиной с кастрюлю.

– По этой чудесной дороге давно никто не ездил на машине.

Куойл резко затормозил. Уоррен, которую отбросило на спинку сиденья, взвизгнула. У борта машины, нависая над ней, стоял лось, недовольный тем, что приходится отступать.

Вскоре после восьми они сделали последний поворот. Дорога заканчивалась асфальтированной автомобильной стоянкой перед бетонным зданием. Вокруг расстилались пустоши.

Куойл с тетушкой вышли из машины. Стояла полная тишина, если не считать ветра, шуршавшего об угол здания, и моря, грызшего берег. Тетушка показала на трещины в стенах и несколько окон высоко под карнизом. Они подергали металлическую дверь. Она оказалась запертой.

– Есть какие-нибудь догадки – что это такое? – спросила тетушка. – Или что это было?

– Ума не приложу, – ответил Куойл. – Но здесь все кончается. И снова поднимается ветер.

– Во всяком случае, совершенно ясно, что дорога строилась для этого здания. А знаешь, – добавила тетушка, – если нам удастся разыскать что-нибудь, в чем можно вскипятить воду, у меня в сумке есть несколько чайных пакетиков. Давай устроим привал и все обдумаем. Вместо чашек можно использовать банки из-под газировки. Как же я могла забыть кофе!

– У меня есть походная сковородка, – сказал Куойл. – Ни разу ею не пользовался. Она лежит в моем спальном мешке. Я всю ночь на ней проспал.

– Давай попробуем, – сказала тетушка и принялась собирать сухие еловые ветки, облепленные пятнами мха, – ветки она называла сухоломом, а мох – стариковскими усами. Она вспоминала какие-то местные названия. Сучья и ветки сложили под домом, чтобы защитить костер от ветра.

Куойл достал из багажника канистру с водой. Через пятнадцать минут они пили из алюминиевых банок обжигающий чай с привкусом дыма и лимонада. Тетушка натянула рукава свитера до самых кончиков пальцев, чтобы не обжечь руки о горячий металл. Дрожащий туман обволакивал их лица. Манжеты тетушкиных брюк трепетали на ветру. Охряное сияние разорвало туман на клочья и открыло взору бухту, залившуюся глазурью.

– Ой! – закричала тетушка, указывая куда-то в клубящийся туман. – Я вижу дом! Вон старые окна. Двойные дымоходные трубы. Все как было. Вон там! Говорю тебе: я его вижу!

Куойл уставился туда, куда она показывала. И увидел лишь клубящийся туман.

– Да вон же, прямо там. Пещера, а рядом дом.

Тетушка зашагала прочь.

Банни выбралась из машины прямо в спальном мешке и зашаркала по асфальту.

– Так это он и есть? – спросила она, уставившись на бетонную стену. – Какой ужас. В нем же нет окон. А где будет моя комната? Можно мне тоже содовой? Пап, из банки дым идет, и у тебя изо рта тоже. Как ты это делаешь, папочка?

Полчаса спустя они с трудом пробирались к дому: Саншайн сидела на плечах у тетушки, Банни – у Куойла, собака хромала следом. Ветер стелился по земле и выталкивал туман кверху. Блики на покрытой рябью поверхности бухты. Тетушка, указывавшая пальцем то туда, то сюда, напоминала фигурку из тира с зажатой в металлической руке сигарой. В бухте они увидели траулер для ловли морских гребешков, на полпути к горловине, за ним тянулся кильватерный след, повторяющий контур дальней береговой линии.

Банни сидела на плечах у шагавшего между тукаморов Куойла, сцепив руки у него под подбородком. Дом, который, казалось, покачивался в туманном мареве, зарос травой и напоминал гигантский куст. Она безропотно выносила отцовские руки на своих коленях, привычный запах его волос, его ворчание по поводу того, что она весит целую тонну и вот-вот его задушит. Они приближались к дому через волнующийся океан карликовых берез, и дом раскачивался в такт отцовским шагам. Ее уже тошнило от зелени.

– Будь хорошей девочкой, потерпи, – сказал он, разжимая ее пальцы.

Шесть лет отделяли ее от него, и каждый новый день расширял водораздел между ее уходящей в плавание лодкой и берегом, которым был ее отец.

– Почти уже пришли, почти уже пришли, – задыхаясь, приговаривал Куойл, понимая теперь, как тяжело достается лошадям.

Он поставил ее на землю. Банни и Саншайн стали бегать вокруг изгиба скалы. Дом отражал их голоса, делая их гулкими и неузнаваемыми.

Мрачный дом стоял на этой скале. Особенностью его было окно с двумя маленькими окошками по обе стороны – словно взрослый, заботливо обхвативший за плечи двоих детишек. Над входной дверью – веерная фрамуга. Куойл отметил, что половина стекол выбита. Краска на дереве облупилась. Крыша продырявилась. А на берег все накатывала и накатывала волна за волной.

– Это чудо, что он все еще стоит. И линия крыши ровная, как по линейке, – сказала тетушка. Она дрожала.

– Давайте посмотрим, что там внутри, – предложил Куойл. – Может, пол уже провалился в подвал?

Тетушка рассмеялась.

– Маловероятно! – весело вскричала она. – Там нет подвала.

Дом был тросами прикреплен к железным скобам, вбитым в скалу. Ржавые потеки, выбоины в камне – вроде ступенек, расщелины – достаточно глубокие, чтобы в них мог спрятаться ребенок. Тросы, ощетинившиеся протертыми жилами.

– Поверхность скалы не совсем ровная, – сказала тетушка; фразы вылетали у нее изо рта плавно, словно привязанная к древку лента, полощущаяся на ветру. Я-то этого не помню, но говорили, что во время штормов дом раскачивался, как гигантское кресло-качалка. Женщины боялись, их тошнило, поэтому дом и закрепили, теперь он ни на дюйм не отклоняется от горизонтального положения, но рев, который производит ветер, играя в этих тросах, раз услышав, никогда не забыть. Ох, как хорошо я помню его во время зимних вьюг. Словно непрерывный стон. – Ветер опоясывал дом незримой гирляндой. – Это одна из причин, почему я радовалась, когда мы переехали в Опрокинутую бухту. Еще там имелся магазин, и это было потрясающе. Но потом мы опять переехали, дальше по берегу, в Кошачью лапу, а еще год спустя – перебрались в Штаты. – Она мысленно велела себе успокоиться.

Доски на окнах нижнего этажа; проржавевшие двадцатипенсовые гвозди. Куойл просунул пальцы под доски и потянул на себя. Все равно что за край мира.

– В машине есть молоток, – сказал он. – Под сиденьем. Может, и монтировка. Пойду принесу. И еду. Устроим завтрак-пикник.

Тетушке вспоминались сотни разных вещей.

– Я здесь родилась, – сказала она. – В этом доме.

Случались здесь и другие сакральные события.

– Я тоже, – сказала Саншайн, сдувая комара с руки. Банни прихлопнула его. Сильнее, чем требовалось.

– Нет. Ты родилась в Мокинбурге, Нью-Йорк. Там – сплошной дым, – сказала она, глядя на другой берег бухты. – Что-то горит.

– Это дым идет из труб в домах Якорного когтя. Там готовят завтрак. Кашу и оладьи. Видишь рыбацкую лодку посередине бухты? Видишь, как она плывет?

– Я хочу ее увидеть, – сказала Саншайн. – Но не вижу. Я ее не вижу.

– Перестань ныть, или я тебя отшлепаю, – сказала тетушка. От ветра лицо у нее раскраснелось.

Куойл вспомнил, как сам канючил: «Я ничего не вижу», обращаясь к учителю математики, который стоял к классу спиной и не отвечал. После того как ветер развеял туман, море насытилось синим неоновым свечением.

Время и суровый климат сделали дерево твердым, оно крепко держало гвозди. Они выходили из него со скрежетом. Куойл сорвал щеколду, но не мог открыть дверь, пока не забил в щель монтировку и не использовал ее как рычаг.

Внутри было темно, если не считать слепящего прямоугольника света, влившегося через открытую дверь. Эхо падения досок, бьющихся о скалу. Свет пробивался сквозь стекло пластами, ложившимися на пыльный пол, словно длинные узкие полотнища желтого холста. Дети вбегали в дверь и сразу же выбегали обратно, боясь без взрослых углубляться в мрак дома и визжа, когда Куойл, срывая доски с окон, издавал жуткие возгласы: «У-у-у-х!» – и разражался смехом.

Потом, уже в доме, тетушка взбиралась по загибающейся лестнице, а Куйол пружинил поочередно на досках пола, проверяя их крепость и предупреждая: «Осторожно, осторожно!» Воздух был насыщен пылью, и все чихали. Холод, плесень; перекошенные двери на разболтавшихся петлях. Лестничные ступени, прогнувшиеся под тысячами шаркающих подъемов и спусков. Обои, отклеившиеся и свисающие со стен. На чердаке – перина, приютившая птиц, чехол весь в пятнах. Дети метались из комнаты в комнату. Даже в лучшие свои времена эти комнаты, должно быть, выглядели убого и безнадежно.

– «Еще один доллар – и я вернусь домой»[19], – тоненько пропела Банни, кружась на пыльном полу. За окнами простиралась холодная гладь моря.

Куойл снова вышел из дома. Воздух, который он втягивал носом, был так же свеж, как вешняя вода для пересохшего рта. Тетушка в недрах дома кашляла и едва ли не плакала.

– Стол! Благословенный стол, старые стулья, и печка на месте, о боже, даже метла висит на стене, где всегда висела! – Она ухватилась за деревянную ручку метлы. Истлевший узел лопнул, прутья рассыпались по полу, тетушка осталась с голой палкой в руке. Она видела, что дымоход проржавел, ножки у стола подкосились, стулья стали непригодны для сидения.

– Тут придется руки помозолить, как мама всегда говорила.

Теперь она бродила по комнатам, поправляла фотографии на стенах, из покосившихся рамок сыпались осколки разбитого стекла. Сняла памятную фотографию усопшей женщины: глаза чуть приоткрыты, руки перевязаны в запястьях белой ленточкой. Покинутое душой тело лежало на кухонном столе, гроб прислонен к стене.

– Тетя Элти. Она умерла от чахотки.

Теперь она разглядывала фотографию тучной женщины, прижимавшей к себе курицу.

– Тетушка Пинки. Она была такой грузной, что не могла присесть на горшок, ей приходилось ставить его на кровать, чтобы пописать.

Квадратные комнаты, высокие потолки. Свет сочился через сотни дырочек в крыше – словно пенящиеся в газировке пузырьки, которые лопались при соприкосновении со стеклянными осколками. Вот спальня, узор трещин на ее потолке она помнила лучше, чем любой другой факт своей жизни. У нее не хватало духу поднять голову и посмотреть. Снова спустившись на нижний этаж, она потрогала кресло в потеках краски, увидела, что подставки для ног на передних ножках стерлись до тонких пластиночек. Доски пола прогибались у нее под ногами, дерево было голым, как кожа. Отшлифованный морем камень – ограничитель для двери. И три «счастливых» камешка, нанизанные на шнурок, – домашний оберег.

Часом позже Куойл развел костер возле дома, тетушка доставала еду из продуктовой коробки – яйца, смятый мешок с хлебом, масло, джем. Саншайн нависала над тетушкой, выхватывая у нее из рук пакеты. Она развернула масло, тетушка деревянной щепкой вместо ножа намазала его на хлеб, помешала воду в кастрюле, где варились яйца. Хлебная горбушка – старушке-собаке. Банни, у самой кромки волн, бросала камешки в воду. Как только очередной камешек ударялся о поверхность, его поглощали пенные губы.

Они сидели у огня. Легкая струйка дыма поднималась над ним, как жертвоприношение над каменным алтарем, тетушка задумчиво смотрела, как дымок таял в небе. Банни и Саншайн прижались к Куойлу. Банни ела намазанный джемом ломтик хлеба, свернутый трубочкой, – джем выглядывал из отверстия трубочки, как глазок тостера, – и наблюдала за тем, как вьется дым.

– Папа, а почему дым закручивается?

Куойл отломил кружочек хлеба, положил на него кусочек яйца и сказал:

– Вот маленький желтый цыпленок летит прямо в берлогу великана-людоеда. – Изобразив, будто маленький бутербродик, летит по воздуху, он сунул его в рот Саншайн.

Дети снова принялись бегать вокруг дома, перепрыгивая через ржавые тросы, крепившие его к скале.

– Папа, – запыхавшись, спросила Банни, стуча друг о друга камешками, которые держала в руках, – а Петал больше с нами жить не будет?

Куойл опешил. Он уже объяснял девочкам, что Петал ушла, что она заснула и никогда не проснется. Скрывая собственное горе, он вслух читал девочкам из книги, которую дал хозяин похоронного бюро, – «Как объяснить ребенку уход любимого человека».

– Нет, Банни. Она заснула. Теперь она на небесах. Помнишь, я вам говорил?

Оберегая детей, он не взял их на похороны и никогда не произносил при них слово «умерла».

– И она никогда не сможет проснуться?

– Она уснула навсегда и никогда не сможет проснуться.

– Ты плакал, папа. Прислонился головой к холодильнику и плакал.

– Да, – ответил Куойл.

– А я не плакала. Я думала, она вернется. И разрешит мне поносить свои голубые бусы.

– Нет. Она не может вернуться.

Куойл отдал в «Гудвил»[20] не только голубые бусы, но и кучу цепочек и ожерелий, охапки одежды, ярко-пестрой, как горсть самоцветов, дурацкую вельветовую кепочку, расшитую стразами, желтые лосины, шубу из искусственной рыжей лисы и даже полупустые флаконы «Трезора»[21].

– Если бы я заснула, я бы проснулась, – сказала Банни, встала и удалилась за дом.

Там она стояла одна; чахлые деревца жались к подножию скалы. Запах смолы и соли. За домом – уступ. Из расщелины бежал к морю пресный ручеек. Эта, несолнечная, сторона дома была все того же противного зеленого цвета. Девочка посмотрела вверх, ей показалось, что стены разбухли, накренились и вот-вот упадут. Она отвернулась, тукаморы шевелились, словно чьи-то ноги под одеялом. Перед ней стояла странная собака, белая, какая-то уродливая, со спутанной шерстью. Глаза поблескивали, как влажные ягоды. Собака уставилась на девочку. Черная пасть разинута, между зубами, казалось, торчали клочья жесткой щетины. А потом она исчезла, словно рассеявшийся дым.

Девочка взвизгнула, задрожала, и когда Куойл подбежал к ней, вскарабкалась на него с воплем: «Спаси меня!» Потом, вооружившись палкой, Куойл полчаса прочесывал ближайшие тукаморовые заросли, но не обнаружил ни собаки, ни следов ее присутствия. Тетушка сказала, что в старые времена, когда почтальоны ездили на собачьих упряжках или мужчины возили на таких упряжках дрова, их всегда сопровождали сторожевые псы. Быть может, с сомнением сказала она, это собака из какой-нибудь одичавшей стаи. Уоррен довольно равнодушно обнюхала все вокруг, но взять след отказалась.

– Не отходите далеко одни. Держитесь возле нас. – Тетушка посмотрела на Куойла с выражением, говорившим: ерунда, просто ребенок разнервничался.

Она обвела взглядом бухту, береговую линию, фьорды, тысячефутовые утесы, нависавшие над вязкой водой. Те же птицы по-прежнему взлетали с них, словно сигнальные ракеты, вспарывая воздух своими пронзительными криками. Горизонт начинал темнеть.

Старое семейное гнездо Куойлов, полуразрушенное, уединенное, со стенами и дверьми, словно пемзой, отшлифованными безжалостно суровой жизнью ушедших поколений. Тетушка почувствовала горячий укол в сердце. Ничто не заставит ее уехать отсюда во второй раз.