Читать книгу Сталинград - Энтони Бивор - Страница 6

В ту ночь, с 21 на 22 июня 1941 года, дипломаты в Берлине и Москве могли только гадать, что происходит вдоль разделявшей их государства границы. Еще никогда министерства иностранных дел не были столь мало осведомлены о событиях. Почти 3 050 000 немецких солдат вместе с армиями других примкнувших к оси стран, доводившими общую численность войск до 4 000 000 человек, ждали приказа о вторжении в Советский Союз на всем протяжении его границ от Финляндии до Черного моря. «Мир затаит дыхание!» – заявил Гитлер на совещании высшего командования вермахта за несколько месяцев до нападения. Конечной целью было «создание оборонительной линии вдоль границы азиатской части России, от низовьев Волги до Архангельска»,[26] после чего последний промышленный район России на Урале можно будет уничтожить силами люфтваффе.

Это была самая короткая ночь в году. Сотни тысяч человек, занявших позиции в березовых и хвойных лесах Восточной Пруссии и оккупированной Польши, ждали сигнала к началу вторжения. Артиллерийские батареи, выдвинувшиеся в приграничные районы несколько недель назад якобы для маневров, были готовы открыть огонь. Бойцы орудийных расчетов, переодевшись в старую одежду, взятую у местных жителей, на крестьянских подводах подвозили снаряды и складывали их у заранее подготовленных огневых позиций. Многие солдаты верили в то, что это учения – часть масштабной операции, призванной скрыть приготовления к высадке на Британские острова.

С наступлением ночи, когда в немецкой армии были зачитаны приказы, сомнений ни у кого не осталось. Орудия выкатывали из сараев, где их укрывали от посторонних взоров, снимали маскировочные сетки, цепляли к лошадиным упряжкам, грузовикам и гусеничным тягачам с прикрытыми фарами и перемещали на огневые позиции. Артиллерийские наблюдатели находились на передовой линии вместе с пехотой, всего в нескольких сотнях метров от советских пограничных застав.

Некоторые офицеры из дивизий второго эшелона пили за успех предстоящей кампании выдержанное шампанское и коньяк, привезенные из оккупированной Франции. Кое-кто перечитывал мемуары генерала де Коленкура, которому Наполеон в 1812 году накануне вторжения в Россию сказал: «Avant deux mois, la Russie me demandera la paix».[27] Другие, пытаясь представить, что ждет их впереди, листали немецко-русские разговорники – те самые, что советские дипломаты отправили в Москву в качестве свидетельства готовящейся германской агрессии. Были и такие, кто читал Библию.

Солдаты разводили костры в своих замаскированных лагерях, чтобы обезопасить себя от комаров. Кое-кто играл на губных гармошках сентиментальные мелодии. Одни пели, другие оставались наедине с собственными мыслями. Многие боялись вторгаться в неизвестную страну, о которой они знали одни только ужасы. Офицеры предупреждали своих солдат, что, если те будут спать в русских домах, их покусают насекомые, переносчики инфекционных болезней. Однако многие смеялись над своими товарищами, которые собирались постричься наголо и сбрить все волосы на теле. В любом случае подавляющее большинство солдат верило своим командирам, утверждавшим, что насчет зимних квартир можно не беспокоиться. Например, капитан фон Розенбах-Лепински, командовавший мотоциклетным разведывательным батальоном 24-й танковой дивизии, заверял своих подчиненных: «Война с Россией продлится всего четыре недели».[28]

Подобная уверенность во многом понятна. Даже иностранные разведывательные службы не сомневались в том, что Красная армия очень скоро будет деморализована и побеждена. Вермахт собрал самые большие силы вторжения за всю историю – 4 000 000 солдат и офицеров, 3350 танков, около 7000 артиллерийских орудий и 2000 боевых самолетов. Немцы значительно улучшили уровень оснащенности автомобильным транспортом за счет техники капитулировавшей французской армии. Так, например, 70 процентов гусеничных тягачей 305-й пехотной дивизии – еще одной, которой предстояло в следующем году вести бои в Сталинграде, были французскими.[29] В то же время вермахт, прославившийся молниеносной войной на Западе, по-прежнему использовал свыше 600 000 лошадей для буксировки орудий, санитарных повозок и подвод с продовольствием. Подавляющее большинство пехотных частей передвигалось в пешем строю, поэтому общая скорость наступления не могла значительно превышать ту, с которой в 1812 году шла по России Великая армия Наполеона.

Многие офицеры относились к предстоящему вторжению со смешанными чувствами. «После относительно легких побед в Польше, Франции и на Балканах наш оптимизм не знал границ», – вспоминал командир танковой роты, которая спустя 14 месяцев первой вышла к Волге под Сталинградом. Но, поскольку этот офицер был одним из тех, кто недавно перечитал Коленкура, его не покидало «дурное предчувствие относительно бескрайних просторов России».[30] К тому же ему казалось, что начинать «такую амбициозную кампанию» нужно было раньше, еще весной. Действительно, планировалось, что операция «Барбаросса» начнется 15 мая. Задержка больше чем на пять недель, которую нередко списывают исключительно на кампанию Гитлера на Балканах, на самом деле оказалась обусловлена многими другими факторами, в том числе необычайно сильными весенними дождями, неспособностью люфтваффе заблаговременно подготовить полевые аэродромы, а также распределением по дивизиям моторизованного транспорта.

В тот вечер командирам частей сообщили о некоторых «особых приказах», касающихся предстоящих боевых действий. В их числе были директива о коллективной ответственности жителей деревень, вблизи которых будут действовать партизаны, и так называемый приказ о комиссарах. Политруков Красной армии, евреев и партизан следовало передавать войскам СС или тайной полевой полиции. Большинство штабных офицеров и, разумеется, всех офицеров разведки известили о приказе фельдмаршала фон Браухича от 28 апреля, в котором были изложены основные правила взаимоотношений армейских командиров и зондеркоманд СС и тайной полиции, действующих в тыловых районах. Их «специальная задача» заключалась в «последнем противостоянии двух противоположных политических систем».[31] И наконец, «приказ о юрисдикции» лишал советских мирных граждан права жаловаться, что по сути дела априори оправдывало любые преступления, совершенные в отношении их немецкими солдатами, – грабежи, убийства и изнасилования. Приказ, подписанный 13 мая фельдмаршалом Кейтелем, оправдывал все это на том основании, что «в поражении 1918 года, последовавшим за ним периодом страданий немецкого народа и борьбе против национал-социализма, сопровождавшейся большим количеством кровавых жертв, принесенных во имя движения, можно проследить большевистское влияние. Ни один немец не должен забыть это».[32]

Лейтенанту Александру Штальбергу о «приказе о юрисдикции» в личной беседе сообщил его двоюродный брат Хеннинг фон Тресков, впоследствии один из ключевых участников покушения на Гитлера в июле 1944 года. Штальберг воскликнул: «Но это же будет самое настоящее убийство!»[33]

«Да, смысл приказа именно такой», – согласился фон Тресков. Штальберг спросил, от кого исходит этот приказ. «От человека, которому ты принес присягу, – ответил ему брат. – Впрочем, как и я»,[34] – добавил он, пристально посмотрев Александру в глаза.

Некоторые командиры отказались признать этот приказ и довести его до сведения своих подчиненных. В основном это были те офицеры, кто уважал традиции армейской этики и недолюбливал нацистов. Многие, но не все, происходили из семей потомственных военных, – теперь численность данной прослойки офицерского корпуса стремительно сокращалась. В первую очередь это относится к германскому генералитету. Впрочем, у генералов нет никаких оправданий. Больше 200 высших военачальников слушали обращение Гитлера, в котором тот не оставил сомнений относительно предстоящей войны. Она должна была стать «битвой двух противоположных мировых взглядов», «войной на полное уничтожение», сражением с «большевистскими комиссарами и коммунистической интеллигенцией».[35]

Идея Rasenkampf, или «расовой войны», сделала характер кампании в России беспрецедентным. В настоящее время многие историки утверждают, что нацистская пропаганда настолько эффективно лишила противника в глазах вермахта всех человеческих качеств, что с самого начала вторжения германская армия оказалась под моральной анестезией. Вероятно, лучшим свидетельством успешного вдалбливания нацистской доктрины в головы солдат явилось то, что они практически не возражали против массовых расправ над евреями – кроме всего прочего, такие расправы сознательно отождествлялись с мерами безопасности против партизан в тыловых районах. Многие немецкие офицеры были недовольны тем, что их армия отказалась от соблюдения законов международного права на Восточном фронте, однако лишь единицы высказали вслух свое отвращение по поводу действий зондеркоманд, даже когда стало очевидно, что они являются частью программы расового уничтожения.

В свете свидетельств, извлеченных из собственных же архивов, трудно поверить в то неведение, о котором после войны говорили офицеры вермахта, особенно штабные. Например, командование 6-й армии взаимодействовало с зондеркомандой 4а СС, следовавшей за ней от западной границы Украины до Сталинграда. Штабным офицерам не просто было прекрасно известно, чем именно занимается зондеркоманда, – они даже выделяли ей в помощь войска, которые участвовали в облавах на евреев, а потом сгоняли их ко рву в Бабьем Яре.

Оглядываясь назад, особенно трудно оценить степень неведения на уровне командиров частей относительно истинной программы, в которой самым жестоким оружием предстояло стать голоду. Немногим офицерам была известна директива от 23 мая, призывавшая немецкие войска на востоке безвозмездно забирать все, что им нужно, а также отправлять в Германию не меньше 7 миллионов тонн зерна в год, однако догадаться о ней в общих чертах было нетрудно, исходя из распоряжения доставать все необходимое на месте. Нацистские лидеры не питали никаких иллюзий относительно того, какими последствиями обернутся для гражданского населения экспроприации на Украине. «Десятки миллионов человек будут голодать»,[36] – предсказывал Мартин Борман. Геринг предрекал, что крестьянам придется есть седла своих лошадей.

После того как в марте 1941 года началась подготовка основных деталей плана операции «Барбаросса», основная ответственность за то, что армия молча согласилась с массовыми репрессиями против гражданского населения, легла на генерала Франца Гальдера, начальника верховного командования сухопутными войсками вермахта. Подполковник Гельмут Гроскурт ознакомил с копиями секретных предписаний двух противников режима – бывшего дипломата Ульриха фон Хасселя и генерала Людвига Бека – еще в первую неделю апреля 1941 года. Кстати, сам Гроскурт погибнет вскоре после капитуляции под Сталинградом… «Волосы встают дыбом, – записал Хассель в своем дневнике, – когда читаешь о мерах, которые планируется предпринять в России, о систематическом нарушении законов военного времени, касающихся населения оккупированных территорий. Похоже, там будет властвовать бесконтрольный деспотизм – карикатура на любые законы. Такие действия превращают немецкого солдата в чудовище, до того существовавшее только во вражеской пропаганде». «Армии, – отметил далее Хассель, – придется взять на себя бремя ответственности за убийства и погромы, которое до сих пор оставалось уделом СС».[37]

Пессимизм Хасселя имел под собой веские основания. Были командиры, которые неохотно передавали вниз по инстанциям эти распоряжения в своих частях, но большинство сами отдавали приказы, чуть ли не слово в слово повторявшие те, что родились в ведомстве Геббельса. Самую примечательную в этом смысле директиву издал командующий 6-й армией фельдмаршал фон Рейхенау. Генерал Герман Гот, которому предстояло командовать 4-й танковой армией в Сталинградской битве, заявил: «Полное уничтожение тех самых евреев, которые поддерживают большевизм, является мерой самозащиты».[38] Генерал Эрих фон Манштейн, в прошлом прусский гвардейский офицер, по праву считающийся одним из самых блестящих стратегов всей Второй мировой войны, в очень узком кругу признававшийся в том, что в его жилах есть еврейская кровь, вскоре после того, как принял командование 11-й армией, подписал приказ, в котором говорилось: «Еврейско-большевистскую систему необходимо искоренить раз и навсегда».[39] Он даже пошел дальше, оправдав «…необходимость суровых мер в отношении евреев». Впрочем, в своих послевоенных мемуарах «Утерянные победы» Манштейн ни словом не упоминает об этом…

Принятие армией нацистской символики и принесение присяги лично Адольфу Гитлеру окончательно развеяли миф о том, будто вермахт остается в стороне от политики. «Генералы поддержали Гитлера, – много лет спустя признал фельдмаршал Паулюс, находясь в советском плену, – и, как следствие, полностью взяли на себя вину за его политику и методы ведения войны».[40]

Несмотря на все старания нацистов сплотить германскую армию, в июне 1941 года на уровне отдельных частей она оставалась вовсе не такой монолитной, как это впоследствии постарались представить некоторые писатели. Разница менталитета выходцев из Баварии, Восточной Пруссии, Саксонии и особенно австрийцев сразу бросалась в глаза. Даже в дивизиях, сформированных из жителей какого-то одного региона, можно было увидеть существенные различия. Например, многие молодые офицеры добровольных батальонов 60-й мотопехотной дивизии, впоследствии попавшей в окружение под Сталинградом, являлись выпускниками Высшей технической школы в Данциге. После возвращения родного города в состав фатерланда их охватила эйфория. «Для нас, – писал один из этих командиров, – национал-социализм был не программой партии, а квинтэссенцией немецкой нации».[41] С другой стороны, офицеры 160-го разведывательного батальона той же дивизии происходили в основном из семей восточнопрусских землевладельцев. В их числе был князь цу Дона-Шлобиттен, еще в 1918 году воевавший в составе кайзеровской гвардии на Украине.

16-я танковая дивизия хранила традиции старой прусской армии. Ее 2-й полк, которому летом следующего года предстояло стать на острие прорыва немецких войск к Сталинграду, вел свою историю от старейшего прусского кавалерийского полка, лейб-гвардии кирасирского. В полку было так много представителей знати, что офицеры почти не обращались друг к другу по званиям. «Вместо “господин капитан ” или “господин обер-лейтенант”, – вспоминал много позже один танкист, – они говорили друг другу “князь” или “граф”».[42] В ходе кампаний в Польше и во Франции полк понес такие незначительные потери, что практически полностью сохранил свой довоенный состав, а стало быть, и лицо.

Традиции прежней эпохи давали еще одно преимущество. «В своем полку, – вспоминал офицер из другой танковой дивизии, – высказываться откровенно было безопасно. В Берлине никто не осмеливался шутить о Гитлере так, как это делали мы».[43] Офицеры-земляки из Генерального штаба говорили о заговоре против фюрера, не опасаясь того, что на них донесут в гестапо. Доктор Алоис Бек, католический капеллан 297-й пехотной дивизии, пребывал в убеждении, что «из трех видов вооруженных сил вермахта сухопутные войска были наименее подвержены нацистской идеологии».[44] В люфтваффе не во всем согласные с режимом предпочитали молчать. «В те дни никому нельзя было доверять»,[45] – рассказал лейтенант 9-го зенитного дивизиона, взятый в плен под Сталинградом. Сам он был искренним только с одним офицером-однополчанином, который как-то разоткровенничался с ним и с глазу на глаз признался, что нацисты уничтожили его умственно неполноценного брата.

Существует историческое указание, что, хотя «вермахт не следует рассматривать как единое целое», сама степень, в какой солдаты и офицеры были «готовы участвовать в войне на истребление с Советами, будь то антирусский, антибольшевистский или антиеврейский крестовый поход, представляет собой отдельную тему для исследований».[46] Князь Дона из 60-й механизированной пехотной дивизии сказал, что был потрясен собственной черствостью, когда много лет спустя перечитал свой дневник. «Сегодня невозможно понять, что я без единого слова протеста оказался заражен той манией величия, но тогда в нашем сознании доминировала мысль, что мы являемся частью огромной военной машины, неудержимо катившейся на восток уничтожать большевизм».[47]

22 июня в 3:15 утра по берлинскому времени немецкая артиллерия начала обстрел. Мосты через реки были захвачены до того, как на советских заставах смогли понять, что происходит. Семьи пограничников, жившие на заставах, погибли вместе с ними. Некоторые заставы были уничтожены еще до начала боевых действий специальными диверсионными группами. Отряды из состава спецподразделения «Бранденбург» (название оно получило в соответствии с районом, где базировалось) уже действовали в тылу передовых частей Красной армии, разрушая линии связи, в первую очередь телефонные. Подрывная деятельность началась с конца апреля – через границу переправлялись группы антикоммунистически настроенных белоэмигрантов и националистов из числа украинцев. Эти отряды имели радиопередатчики. Еще 29 апреля Берии доложили о трех диверсионных группах с рациями, задержанных при пересечении границы. Тех, кого удалось взять в плен живыми, передали органам НКВД для дальнейшего расследования.[48]

Перед выдвинувшимися вперед пехотными частями на востоке заалели первые проблески зари. Наступало 22 июня. Ударные подразделения спускали на воду лодки, готовясь форсировать водные преграды. Пехотинцы, преодолевая последние сотни метров до исходных позиций, слышали надвигающийся сзади гул армад бомбардировщиков и истребителей. Пикирующие бомбардировщики Ю-87 – их называли «штуки»[49] – летели на малой высоте. «Юнкерсы» заранее знали, где им искать скопления танков, штабы и транспортные узлы.

Один из советских офицеров, инженер при штабе 4-й армии, проснулся из-за гула множества авиационных моторов. Он хорошо знал этот звук по гражданской войне в Испании, в которой участвовал в качестве военного советника. «Разрывы, следуя один за другим, слились в чудовищный грохот, – рассказывал впоследствии он. – По штабным коридорам бежали люди, слышалась команда покинуть помещение… Эскадрилья фашистских бомбардировщиков шла прямо на штаб. Мы – через площадь, через канаву – в какой-то сад. Вовремя бросились на землю. Видели, как окуталось дымом и пылью здание штаба армии. А бомбардировщики все прибывали. Взрывы рвали и рвали землю, повеяло гарью, в небо поднимался дым… Враг бомбил беззащитный городок около часа».[50]

Главный удар люфтваффе был нацелен на авиационные полки Красной армии. В течение первых девяти часов войны в ходе превентивных налетов оказалось уничтожено 1200 советских самолетов, причем подавляющее большинство на земле. Немецкие летчики не могли поверить своим глазам, когда, делая боевой заход над аэродромами, которые они сразу узнавали по данным аэрофотосъемки, видели вражеские самолеты, аккуратно стоящие крыло к крылу вдоль взлетно-посадочных полос. Те советские самолеты, которым все-таки удавалось подняться в воздух или которые прилетали с удаленных аэродромов, становились легкой добычей. Некоторые советские пилоты, не обладавшие опытом ведения боевых действий в воздухе и сознающие, что их устаревшие машины не имеют никаких шансов в противостоянии с новейшими самолетами, в отчаянии шли на таран. Некий генерал люфтваффе назвал эти воздушные бои с неопытными летчиками избиением младенцев.

Танкисты, сидевшие в своих машинах и полугусеничных бронетранспортерах, не слышали ничего, кроме того, что звучало у них в шлемофонах. Они получили приказ идти вперед, как только передовые отряды пехоты захватят мосты и переправы. Задача танковых соединений заключалась в том, чтобы прорывать оборону неприятеля, окружая его части и создавая Kessel – «котлы». Именно так вермахт намеревался разгромить главные силы Красной армии, после чего можно было бы практически беспрепятственно продвигаться к главным целям – Ленинграду, Москве и на Украину.

Группа армий «Север» под командованием фельдмаршала Вильгельма фон Лееба отвечала за наступление из Восточной Пруссии в Прибалтийские республики, захват морских портов и дальнейшее наступление на Ленинград. Группа армий «Центр» под командованием фельдмаршала Теодора фон Бока должна была проследовать путем Наполеона на Москву, по дороге окружив главные силы Красной армии. Однако главнокомандующий сухопутными войсками Вальтер фон Браухич и начальник его штаба Франц Гальдер были глубоко встревожены, когда Гитлер решил ослабить этот центральный удар ради того, чтобы усилить то, что им казалось лишь вспомогательной операцией. Фюрер полагал, что оккупация Украины с ее богатейшими запасами зерна и захват нефтяных месторождений Кавказа сделают рейх непобедимым. Решать эту задачу было доверено группе армий «Юг» под командованием фельдмаршала Герда фон Рундштедта, вскоре поддержанной на правом крыле небольшой венгерской армией и двумя румынскими. Когда румынскому диктатору маршалу Иону Антонеску за десять дней до вторжения в Советский Союз сообщили об операции «Барбаросса», он пришел в восторг. «Разумеется, я буду там с самого начала, – заявил Антонеску. – Когда встает вопрос о борьбе со славянами, можете всегда рассчитывать на Румынию».[51]

В тот самый день, когда Наполеон, штаб которого стоял в Волковыске, обратился к армии и заявил о своем решении начать войну с Россией, Гитлер, только сто с лишним лет спустя, выступил с длинной речью, в которой привел оправдания разрыва отношений с СССР. Фюрер все поставил с ног на голову, заявив, что Германии угрожали «около 160 русских дивизий, сосредоточенных на нашей границе».[52] Тем самым «крестовый поход Европы против большевизма»[53] Гитлер начал бессовестной ложью своим солдатам и собственному народу.