Читать книгу Сталинград - Энтони Бивор - Страница 9

Первое звено причудливой цепи событий, приведших генерала Фридриха Паулюса на пост командующего 6-й армией, – гнев и разочарование, которые испытывал Гитлер в конце 1941-го. И год спустя то же самое отчаяние фюрера закончилось катастрофой для дивизий Паулюса.

В ноябре 1941 года, в то время как внимание всего мира было приковано к наступлению на Москву, обстановка на востоке Украины стремительно менялась. 19 ноября в снежный буран передовые дивизии 1-й танковой группы Клейста из группы армий «Юг» вышли к Ростову-на-Дону и взяли его. Это был апогей их успеха. На следующий день они захватили мост через Дон – последнюю преграду на пути к Кавказу. Реакция советского командующего Тимошенко была быстрой и решительной. На левом фланге немецкого клина действовали слабые венгерские части, и удар по ним в сочетании с лобовой атакой по льду замерзшего Дона вынудили Клейста отойти назад.

Гитлер пришел в бешенство – он уже успел насладиться иллюзией того, что у него в руках и Москва, и кавказские нефтяные месторождения. Усугубило гнев фюрера то, что отступление немецких войск под Ростовом стало первым в ходе всей Второй мировой войны. Гитлер отказался верить в то, что у фельдмаршала фон Рундштедта нет больше ни сил, ни возможностей для продолжения наступления, и категорически запретил Клейсту отвести свои войска, сильно пострадавшие от обморожений, на рубеж реки Миус.

30 ноября Рундштедт заявил, что, если у фюрера возникли сомнения в его способностях как командующего, он готов подать в отставку. На следующий день утром Гитлер сместил Рундштедта и приказал Рейхенау, возглавлявшему 6-ю армию, взять на себя командование группой армий «Юг» и немедленно прекратить отступление. Рейхенау попробовал это сделать – точнее, сделал вид, что попробовал. Всего через несколько часов – бесстыдно короткий срок – он отправил в ставку фюрера донесение, в котором говорилось, что организовать оборону отступающих войск на рубеже до Миуса невозможно. Сверхэнергичный Рейхенау, имевший внешность и хватку бульдога (если может быть бульдог с моноклем в глазу), не питал симпатий к Рундштедту, и тот отвечал ему взаимностью. Как-то раз Рундштедт даже назвал его мужланом, который, делая утреннюю зарядку, бегает по улице полуголым…[96]

3 декабря фюрер на своем самолете «Кондор» вылетел на Украину, чтобы лично разобраться в ситуации. Сначала он переговорил с Зеппом Дитрихом, командиром дивизии СС «Лейбштандарт». К изумлению Гитлера, Дитрих поддержал решение Рундштедта об отводе войск.

И Рундштедт, и Рейхенау разместили свои штабы в Полтаве – городе, под которым шведский король Карл XII, первый из захватчиков, вторгнувшихся в Россию в Новое время, в 1709 году потерпел поражение в сражении с войсками Петра I. Гитлер помирился с Рундштедтом, еще не успевшим уехать. Было решено, что пожилой фельдмаршал все-таки отправится домой, однако теперь это должен был быть отпуск по состоянию здоровья. Через девять дней Рундштедт получил от фюрера чек на 250 000 рейхсмарок в качестве подарка на день рождения.

Гитлер, по-прежнему относившийся к Рейхенау с недоверием, сначала настоял на том, чтобы тот, возглавив группу армий «Юг», продолжал командовать 6-й армией. Однако за обедом, когда фюрер тщательно пережевывал свои вегетарианские блюда, Рейхенау стал доказывать ему, что не сможет одновременно руководить сразу двумя штабами. Доводы были убедительными. Рейхенау предложил передать командование 6-й дивизией генералу Паулюсу, своему начальнику штаба. Гитлер согласился, хотя и без особого воодушевления. Вот так в канун нового, 1942 года Паулюс, до той поры не командовавший ни дивизией, ни корпусом, совершил стремительный взлет, став генералом танковых войск. Через пять дней он был назначен командующим 6-й армией. Как раз в это время Тимошенко начал крупное, хотя и плохо скоординированное наступление на курском направлении.

Фридрих Вильгельм Паулюс появился на свет в гессенском поместье своих родителей. Его отец прошел путь от простого бухгалтера исправительного заведения для несовершеннолетних преступников до министра финансов в правительстве земли Гессен-Нассау. В 1908 году молодой Паулюс подал прошение о зачислении на службу в императорский флот, но получил отказ. Его посчитали недостаточно родовитым. Год спустя реформа в армии открыла для него новые возможности. Паулюс, хотя наверняка и считавший службу в сухопутных войсках в социальном плане менее привлекательной, был рад такому повороту событий. Паулюс всегда помнил, что его отец был выходцем из простого народа, и тщательно маскировал это особой манерой поведения, за которую даже получил от сослуживцев прозвище Лорд. В 1912 году он женился на Елене Розетти-Солеску, румынской аристократке. Двое братьев Елены служили в армии. Ее семья не любила нацистов, но Паулюс, после Первой мировой войны вступивший в добровольческий корпус, чтобы бороться с большевизмом, скорее всего, разделял то восхищение, которое питал к Гитлеру Рейхенау.

В качестве командира роты 13-го пехотного полка исполнительный Паулюс показал себя компетентным, но безынициативным, по сравнению с командиром пулеметной роты того же полка Эрвином Роммелем. В отличие от Роммеля, дерзкого командира, готового оспорить любой приказ начальства, Паулюсу это и в голову бы не пришло, как и то, чтобы нарушить субординацию. В должности штабного офицера он трудился добросовестно и прилежно. Ему нравилось засиживаться за работой допоздна, склонившись над картами, с чашкой кофе и сигаретой в руке. Позднее однополчане его сына по 3-й танковой дивизии говорили, что Паулюс, в отличие от, скажем, Моделя или того же Роммеля, казался им скорее ученым, чем военачальником.[97]

Паулюс, имевший отличные манеры, пользовался любовью сослуживцев и начальников. У него сложились хорошие отношения даже с громкоголосым грубияном Рейхенау, у которого он в августе 1939 года стал начальником штаба. Их совместная работа впечатляла всех представителей германской военной элиты, а самым знаменательным ее событием стало принятие капитуляции от бельгийского короля Леопольда. Вскоре после завершения кампании во Франции генерал Гальдер вызвал Паулюса в Берлин и предложил ему войти в состав группы планирования Генерального штаба. Паулюсу поручили сравнительную оценку различных вариантов развития операции «Барбаросса». После начала вторжения в Россию Рейхенау попросил Гитлера вернуть ему начальника штаба.

«Фантастический взлет» Паулюса на должность командующего армией, как написали ему в поздравительных письмах друзья, был омрачен уже через неделю. 12 января 1942 года его патрон фельдмаршал фон Рейхенау отправился на ежедневную утреннюю пробежку по Полтаве. Температура была 20 градусов ниже нуля. За обедом Рейхенау почувствовал себя плохо, и вскоре у него случился сердечный приступ. Гитлер, узнав об этом, приказал главному военному хирургу 6-й армии доктору Фладе срочно доставить фельдмаршала в Берлин. Рейхенау был без сознания. Его пристегнули к креслу, установленному в салоне транспортного «дорнье», и самолет взлетел.

Пилот предполагал приземлиться в Лемберге (Львове) для дозаправки, но до аэродрома он не дотянул. «Дорнье» совершил вынужденную посадку. Она оказалась неудачной. Доктор Фладе сломал ногу, но, несмотря на это, сумел выпустить сигнальную ракету, призывая на помощь. Однако, когда они наконец добрались до госпиталя в Лейпциге, Рейхенау уже был мертв. Впоследствии Фладе докладывал Паулюсу, что катастрофа произошла совсем как в кино: «Даже маршальский жезл сломался пополам».[98] Гитлер распорядился похоронить фельдмаршала с воинскими почестями, но сам на церемонии не присутствовал: представлять его было поручено Рундштедту.

Внешне несколько высокомерный, Паулюс производил впечатление человека холодного, но в действительности он заботился о своих солдатах намного лучше, чем другие немецкие генералы. Говорят также, что он якобы приостановил действие приказа Рейхенау от 10 октября 1941 года, предписывающего жесткие меры по отношению к евреям и партизанам, однако, когда 6-я армия вошла в Сталинград, полевой комендатуре было поручено задерживать коммунистических активистов и евреев и передавать их в руки зондеркоманд СД для «карательного воздействия».[99]

Несомненно, Паулюсу досталось тяжелое наследство. С самого начала реализации плана «Барбаросса» массовые расправы над евреями и цыганами при любой возможности преднамеренно представлялись как казни партизан, в основном благодаря тому, что выражение jüdische Saboteure[100] прикрывало противозаконность подобных действий и оправдывало необходимость борьбы с «еврейско-большевистским» заговором. Понятия «партизан» и «саботажник» существенно расширили границы по сравнению с международным правом, разрешавшим вынесение смертного приговора только после надлежащего судебного разбирательства. В приказе штаба 6-й армии от 10 июля 1941 года до сведения солдат доводили, что любой человек в гражданской одежде, но с короткой стрижкой, может быть бойцом Красной армии и должен быть расстрелян на месте. Представителям гражданского населения, замеченным во враждебных действиях, в том числе помогающим скрывающимся в лесах красноармейцам продуктами, также грозил расстрел. «Опасные элементы» – работники советских учреждений, к которым можно было отнести всех, начиная от руководителя и секретаря местной ячейки коммунистической партии и председателя колхоза до буквально любого, кто состоял на государственной службе, а также комиссаров и евреев надлежало передавать полевой жандармерии и спецкомандам службы безопасности (СД). Кроме того, был приказ о «коллективной ответственности» за вредительство. В данном случае речь идет о массовых расстрелах и сожжении деревень. По свидетельству оберштурмфюрера СС Августа Хефнера, в начале июля 1941 года фельдмаршал фон Рейхенау лично отдал приказ расстрелять 3000 евреев.[101]

Поведение многих солдат группы армий «Юг» было просто омерзительным. Штаб 6-й армии Рейхенау 10 августа 1941 года издал следующий приказ: «В различных местах в зоне ответственности армии органы СД, СС и немецкой полиции проводят казни преступных и большевистских, по большей части еврейских, элементов. Участились случаи, когда свободные от служебных обязанностей солдаты добровольно вызываются помогать СД осуществлять казни или просто наблюдают за ними в качестве зрителей и фотографируют происходящее».[102] Отныне солдатам запрещалось принимать участие в таких акциях, наблюдать за ними и фотографировать их. Позднее начальник штаба 11-й армии генерала Манштейна, действовавшей в Крыму, обратился к офицерскому корпусу армии с обращением, в котором говорилось, что «для офицера является позором присутствовать при казнях евреев».[103] Похоже, логика немецких военных, в очередной раз спутавших причину и следствие, отказывалась признавать то, что офицеры уже опозорили себя, претворяя в жизнь цели режима, способного на подобные преступления.

Правда, кое-кто пытался остановить зверства, но безуспешно. 20 августа капеллан 295-й пехотной дивизии доложил начальнику штаба дивизии подполковнику Гельмуту Гроскурту, что в городе Белая Церковь 90 еврейских детей в возрасте от нескольких месяцев до семи лет содержатся в нечеловеческих условиях. Участь их решена – детей вслед за их родителями должны расстрелять. Гроскурт, сын пастора и сам убежденный противник идей национал-социализма, был тем самым офицером разведки, кто весной этого года тайно передал подробности противоречащих международному праву приказов, изданных в дополнение к плану «Барбаросса», Ульриху фон Хасселю. Гроскурт тотчас связался с комендантом города и потребовал отменить казнь. После этого он обратился в штаб 6-й армии, хотя штурмбаннфюрер СС Пауль Блобель, начальник зондеркоманды, предупредил его о том, что доложит Гиммлеру о вмешательстве в дела его ведомства. Фельдмаршал фон Рейхенау поддержал Блобеля. На следующий день детей расстреляли украинские националисты, чтобы «поберечь чувства» солдат зондеркоманды.

Гроскурт составил подробный рапорт и отправил его в штаб группы армий «Юг». Возмущенный и разгневанный, он писал своей жене: «Мы не можем победить в этой войне, и нам не должны позволить в ней победить!»[104] Как только Гроскурт получил отпуск, он отправился в Париж и встретился там с фельдмаршалом фон Вицлебеном, одним из руководителей антигитлеровского заговора.

Расправа над детьми в Белой Церкви скоро померкла на фоне еще более страшной жестокости. В конце сентября в захваченном Киеве был задержан 33 771 еврей. Всех их расстреляли солдаты зондеркоманды 4а и двух батальонов украинских националистов во рвах Бабьего Яра на окраине города. И снова эта карательная акция была осуществлена в зоне ответственности 6-й армии. Рейхенау, а также офицеры его штаба, присутствовавшие на совещании у коменданта Киева 27 сентября 1941 года, знали о запланированной акции, хотя солдатам, сгонявшим евреев в гетто, сказали, что будет проводиться «эвакуация». Советские евреи ничего не знали об антисемитизме нацистов, потому что после подписания пакта Молотова—Риббентропа в большевистских газетах не было никакой критики в адрес национал-социализма. Комендант Киева в своем приказе, развешанном по всему городу, тоже постарался рассеять страхи. «Вам надлежит взять с собой документы, деньги и ценные вещи, а также теплую одежду».[105] Солдаты зондеркоманды, ожидавшие 5000–6000 евреев, были поражены, когда в их руки попали больше 30 000 человек.[106]

Печально знаменитый приказ по 6-й армии от 10 октября 1941 года, подписанный фельдмаршалом фон Рейхенау и поддержанный фельдмаршалом фон Рундштедтом, однозначно говорит о том, что на командовании вермахта также лежит ответственность за расправы над евреями и гражданским населением на Украине. «На Восточном театре военных действий солдат является не просто человеком, сражающимся по правилам ведения войны, но и беспощадным носителем национального идеала, безжалостным мстителем за все зверства, сотворенные с немецким народом. По этой причине солдат должен полностью сознавать необходимость сурового, но справедливого возмездия, которое должно обрушиться на расу недочеловеков-евреев».[107] Долг немецкого солдата – «навсегда избавить народ Германии от еврейско-азиатской угрозы».

Сожжения целых деревень и казни после смерти Рейхенау и вступления в должность командующего 6-й армией Паулюса не закончились. 29 января 1942 года, чуть больше чем через три недели после того, как он сменил на этом посту Рейхенау, под Харьковом была дотла сожжена деревня Комсомольская из 150 домов. В ходе этой карательной акции восемь человек были расстреляны, а два ребенка, очевидно испугавшиеся и спрятавшиеся, сгорели заживо.[108]

Неудивительно, что после почти девяти лет антиславянской и антисемитской пропаганды нацистского режима немецкие солдаты обращались с местным населением жестоко, даже несмотря на то, что далеко не все они бездумно верили в то время в идеалы нацизма. Сам характер войны порождал примитивные, чуть ли не первобытные и в то же время сложные чувства. Хотя солдаты иногда отказывались принимать участие в казнях, по большей части совершенно естественное сострадание к мирному населению трансформировалось у них в безотчетную злость, порожденную внутренним пониманием того, что женщинам и детям вообще не место в зоне боевых действий.

Офицеры старались не размышлять о морали. Тех, кто все еще верил в то, что на войне есть законы, приводили в ужас поступки солдат, однако инструкции с призывом соблюдать законность, не выходить за рамки определенных правил уже не могли возыметь действие. «После допроса попавшего в плен солдата или офицера противника следует освободить или отправить в лагерь для военнопленных, – подчеркивалось в приказе по 371-й пехотной дивизии. – Никого нельзя убивать без приказа командира».[109]

Офицеров также беспокоили масштабы мародерства. Лишь немногие солдаты покупали у местных жителей продукты, не в последнюю очередь потому, что денежное довольствие военнослужащих вермахта было недостаточным. «Солдаты просто заходят в огород и берут все, что им нужно, – писал в своем дневнике командир роты 384-й пехотной дивизии летом 1942 года, во время наступления на Сталинград. – Они также забирают вещи и домашнюю утварь. Это немыслимо. Постоянно издаются строжайшие запреты, но простой солдат не сдерживает себя. К такому поведению его вынуждает голод».[110] Последствия этого в стране с таким суровым климатом, как Россия, были просто чудовищными. Лишенное продовольственных запасов местное население с наступлением зимы было обречено на голодную смерть.

Страшная правда, признать которую готовы были лишь очень немногие офицеры, заключалась в том, что терпимость или даже поддержка нацистской доктрины «расовой войны» на Восточном фронте, находящейся за рамками международных законов и правил, обязательно должна была рано или поздно превратить немецкую армию в преступную организацию. Нежелание генералов выступить с протестом являлось свидетельством полного отсутствия у них душевной чуткости, морального мужества. При этом физическое мужество не требовалось. Нацисты, по крайней мере на ранних этапах кампании в России, в худшем случае отстранили бы старшего офицера, в открытую заявившего о своем несогласии с проводимой политикой, от командования.

Гитлер мастерски владел искусством манипулировать генералами. Хотя большинство командиров 6-й армии не были убежденными нацистами, они тем не менее оставались верны фюреру или хотя бы делали вид, что верны. Например, письмо, написанное 20 апреля, датировалось «днем рождения фюрера», а открытки заканчивались фразой «Да здравствует фюрер!».

При этом высшие офицеры могли сохранять свою независимость и служебное положение, используя исключительно военные, а не политические доводы. Генерал-полковник Карл Штрекер, командир 11-го корпуса, бесстрашный старый вояка, всегда дистанцировался от нацистского режима. Свои обращения к солдатам он подписывал: «С нами Бог! Мы верим в победу! Вперед, мои доблестные воины!»[111] Что намного важнее, Штрекер лично отменял противозаконные приказы вышестоящего начальства. Как-то раз он даже лично объехал все части, проверяя, что офицеры его поняли. Начальником штаба он взял к себе Гроскурта, и они вдвоем руководили обороной последней окруженной под Сталинградом группировки, верные не фюреру, а своему воинскому долгу.

Вопреки всем законам войны, красноармейцам, сдавшимся в плен, вовсе не гарантировалась жизнь. На третий день вторжения на Украину Август фон Кагенек, командир разведывательного подразделения 9-й танковой дивизии, увидел из башни своей бронемашины трупы, лежащие ровной линией под деревьями вдоль проселочной дороги, в одном и том же положении – лицом вниз.[112] Совершенно очевидно, что никто из них не погиб в бою. Нацистская пропаганда призывала солдат убивать, играя одновременно на ненависти и присущих любому человеку страхах, но в то же время постоянно напоминала, что они доблестные германские воины. Результатом такого сочетания стало мощнейшее разрушительное воздействие на психику, ибо это была попытка контролировать внешние проявления осмотрительности, порождающей самые непредсказуемые реакции. В первую очередь геббельсовская пропаганда раздувала страх оказаться в плену. «Мы боялись, – признался Кагенек, – боялись попасть в руки к русским, несомненно жаждущим отомстить за наше внезапное нападение».[113]

Офицеры вермахта, сохранившие понятие о воинской чести, приходили в ужас, узнав о том, что солдаты, развлекаясь, стреляют по колоннам советских пленных, бредущих в немецкий тыл. Отношение к этим бесконечным колоннам побежденных людей, страдающих в летний зной от голода и нестерпимой жажды, в бурых от пятен крови гимнастерках и пилотках, покрытых пылью, было немногим лучше, чем к стадам животных. Один итальянский журналист, увидевший много таких колонн, писал: «Большинство пленных ранены. Раны не перевязаны, лица покрыты спекшейся кровью и грязью, форма разорвана, руки черные. Они идут медленно, поддерживая друг друга».[114] Раненые не получали никакой медицинской помощи. Тех, кто не мог идти или валился с ног от изнеможения, пристреливали. Советских военнопленных запрещалось перевозить на немецких военных грузовиках из опасения, что после них там могут остаться вши и блохи. Нельзя не напомнить и о том, что 3 сентября 1941 года 600 советских военнопленных были умерщвлены в концлагере Освенцим.[115] Это стало первым опытом применения газа «циклон Б».

У тех, кто в конце концов все-таки добирался до лагерей для военнопленных, шансы выжить были не очень высоки – из трех человек в живых оставался один. А всего из 5,7 миллиона солдат и офицеров Красной армии, попавших в плен, от болезней, холода, голода, побоев и непосильного труда в немецких лагерях умерли более 3 миллионов человек. Участь военнопленных – это прерогатива самой германской армии, а не СС или какой-либо другой нацистской структуры. Впрочем, стоит ли удивляться такому отношению к нормам международного права, если вспомнить о кайзере Вильгельме II, заявившем в 1914 году, что 90 000 русских солдат, взятых в плен под Танненбергом, «нужно оставить умирать с голода».[116]

В январе 1942 года в ходе контрнаступления на Южном фронте войска Тимошенко освободили лагерь для военнопленных у Лозовой. Советские солдаты увидели страшную картину. Пленные красноармейцы умирали от холода, голода и жестокого обращения.[117] Юрий Максимов, боец 127-й стрелковой дивизии, попавший в плен осенью 1941 года, свидетельствует, что в этом так называемом лагере не было даже бараков – лишь голый пустырь, обнесенный колючей проволокой. 18 000 человек кормили из 12 котлов. Когда дежурные охранники давали пленным команду идти за едой, пулеметчики расстреливали тех, кто бросался к котлам бегом, а тела убитых оставались лежать в течение нескольких дней в назидание остальным.[118]

На передовой немецкие офицеры подчас лучше обращались с пленными. Они руководствовались практическими соображениями. «Полученные от солдат противника сведения о численности войск, их организации и намерениях более информативны, чем данные нашей разведки»,[119] – подчеркивал в своем приказе начальник разведки 96-й пехотной дивизии. Далее он добавлял, что русские солдаты очень простодушны. В то же время отдел пропаганды Верховного главнокомандования вермахта издал приказ, предписывающий поощрять русских перебежчиков, но офицеры фронтовой разведки прекрасно понимали, что это станет работать только в том случае, если они будут держать обещания, данные дезертирам.[120] На деле с перебежчиками, как правило, обращались так же плохо, как с теми, кто попал в плен в бою.

Игнорирование Сталиным международных норм и законов полностью устраивало Гитлера, ведущего в России войну на уничтожение, поэтому, когда меньше чем через месяц после вторжения Советский Союз все-таки предложил Германии взаимно выполнять положения Гаагской конвенции, это обращение осталось без ответа. Вообще-то Сталин был не тот человек, которого интересовали такие тонкости, как соблюдение прав человека, но в данном случае похоже, что жестокость нацистов удивила даже его.

Командование Красной армии официально не издавало противоречащих нормам международного права приказов, подобных тем, что получали немцы из Верховного главнокомандования вермахта, однако эсэсовцев, а затем и представителей некоторых других категорий пленных, в частности охранников концлагерей и сотрудников тайной полевой полиции, как правило, расстреливали на месте. Летчики люфтваффе и танкисты также рисковали стать жертвами самосуда, и все же расстрел пленных был явлением скорее случайным, чем преднамеренным, а акты беспричинной жестокости встречались лишь эпизодически. Частично это объясняется тем, что советскому командованию отчаянно были нужны пленные, в первую очередь офицеры, чтобы их допросить.

В то же время нельзя не сказать о том, что партизаны, а также красноармейцы считали санитарные поезда вполне приемлемой и даже законной целью. Летчики и артиллеристы редко щадили санитарные машины и полевые госпитали. Врач из госпиталя 22-й танковой дивизии рассказывал следующее: «Сверху на моей санитарной машине был установлен пулемет, а по бокам нарисованы красные кресты. Но в России изображение красного креста не имело никакого значения. Он служил знаком только для наших солдат».[121] Самый страшный инцидент произошел 29 декабря 1941 года в Крыму, в немецком полевом госпитале в Феодосии, где советские морские пехотинцы убили около 160 раненых немцев.

Отдельные проявления первобытной жестокости, совершаемые солдатами Красной армии в первые полтора года войны, – несомненно, их было бы больше, если бы советским войскам не приходилось отступать так стремительно, – подтолкнули многих немцев к тому, чтобы провести параллели с Тридцатилетней войной, однако более точным было бы сравнение с Гражданской войной в России – одним из самых кровавых конфликтов ХХ века. «Крестовый поход» Гитлера против большевизма не мог не разбудить этот не до конца затухший вулкан. Но чем дольше шла война, тем больше становились у русских гнев и страстное желание отомстить. Они уже знали о зверствах немцев на оккупированных территориях, о сожженных дотла деревнях, о страданиях голодающих мирных жителей, о женщинах и детях, угнанных в Германию. А вместе с этим росла их суровая решимость остановить истребление славянских народов, сражаться с врагом и победить его.

Генерал Паулюс принял командование 6-й армией в непростое время. И внезапная смерть Рейхенау, вероятно, потрясла его больше, чем можно было предположить на первый взгляд. Начало командования Паулюса таким крупным воинским соединением совпало с плохо продуманным январским наступлением Красной армии, последовавшим за успехом под Москвой. На самом деле это была трудная пора для всех немецких войск на южном участке Восточного фронта. 11-й армии генерала фон Манштейна так и не удалось взять Севастополь. Более того, в конце декабря советские войска внезапным ударом с Северного Кавказа выбили противника с Керченского полуострова. Гитлер, которого от ярости чуть не хватил апоплексический удар, приказал отдать под трибунал командира корпуса генерала графа фон Шпонека.

Паулюс переместил штаб своей армии ближе к Харькову – городу, к которому стремились войска маршала Тимошенко. Температура той зимой опускалась до минус 30 градусов, а временами и ниже. Железнодорожное и автомобильное сообщение немцев встало, конные подводы могли доставлять только самое необходимое.

План Тимошенко заключался в том, чтобы отрезать Донбасс – промышленный район и взять Харьков в кольцо окружения, однако прорвать немецкую оборону ему удалось лишь на южном направлении. Советские войска продвинулись в глубь почти на 100 километров, но Красной армии тоже не хватало подкреплений и боеприпасов, и после двух месяцев упорных боев ее наступление выдохлось.

6-я армия держалась, однако Паулюса не покидало беспокойство. Фельдмаршал фон Бок, которого Гитлер скрепя сердце назначил командовать группой армий «Юг», не скрывал своего неудовольствия – по его мнению, Паулюс организовывал свои контрудары слишком нерешительно. Но при поддержке Гальдера Паулюс все-таки не лишился своей должности. Уйти пришлось его начальнику штаба, полковнику Фердинанду Хейму. Его место занял полковник Артур Шмидт, худой штабной офицер с острым лицом и острым языком, сын торговца из Гамбурга. Самоуверенного Шмидта в штабе 6-й армии многие невзлюбили, хотя у него были и сторонники. Паулюс во всем полагался на суждения своего начальника штаба, и, как следствие, тот сыграл значительную – по мнению некоторых, чрезмерно значительную – роль в определении дальнейшего хода событий наступившего года.

В начале весны 1942 года дивизии, которым предстояло наступать на Сталинград и погибнуть там, мало интересовались штабными слухами. Главной их заботой было пополнение личного состава и перевооружение. О способности германской армии восстанавливать свои боевые качества (но никак не о ее чувстве самосохранения) многое говорит то, что воспоминания о кошмарной зиме рассеялись, как только наступила весна и прибыли новые машины. «Боевой дух снова стал высоким, – вспоминал один командир, у которого теперь снова были все 18 положенных по штату танков. – Мы опять в хорошем настроении».[122] Немецких танкистов не особенно беспокоило даже то, что и у последней модификации Т-III, оснащенной длинноствольной пушкой, мощности 50-миллиметрового снаряда часто не хватало, чтобы пробить броню советских танков.

Хотя войскам не зачитывали никаких приказов, все понимали, что новое крупное наступление не за горами. В марте генерал Пфеффер, командующий 297-й пехотной дивизией, полушутливо сказал одному капитану, не желавшему ехать во Францию на курсы подготовки командиров батальонов: «Радуйтесь тому, что вам дают передышку. Война будет долгой и трудной, и вы еще успеете вкусить ее сполна».[123]

28 марта генерал Гальдер приехал в Растенбург, чтобы представить план захвата Кавказа и южных областей России до самой Волги, подготовленный по приказу Гитлера. Он и не подозревал, что в это время в Москве, в Ставке Верховного главнокомандования, изучают предложение Тимошенко о возобновлении наступательных действий в районе Харькова.

5 апреля из Верховного главнокомандования вермахта пришел приказ о начале кампании, целью которой будет достижение окончательной победы на востоке. На севере в ходе операции «Северное сияние» предстояло захватить Ленинград и соединиться с финнами, а главный удар в ходе операции «Зигфрид» (впоследствии переименованной в «Блау») планировалось нанести на юге России.

Гитлер по-прежнему был убежден в «качественном превосходстве»[124] вермахта над Красной армией и не видел необходимости в подготовке больших резервов. Казалось, сменив командующих группами армий, он начисто стер все воспоминания о недавних неудачах. Фельдмаршал фон Бок, первым получивший новое назначение, не был уверен в том, что у германской армии хватит сил, чтобы захватить кавказские нефтяные месторождения, не говоря уж о том, чтобы их удержать. Он полагал, что у СССР еще есть ресурсы – и в живой силе, и в технике, хотя в ставке фюрера считали, что они исчерпаны. «Мои опасения относительно того… что русские смогут опередить нас и первыми начать наступление, – писал он в своем дневнике 8 мая, – отнюдь не рассеялись».[125]

В тот же день Бок принял генерала Вальтера фон Зейдлиц-Курцбаха, который пришел на выручку войскам, окруженным под Демянском. Артиллерист Зейдлиц был прямым потомком блистательного генерала-кавалериста времен Фридриха Великого, который в юности на полном скаку проносился между вращающимися крыльями ветряной мельницы, но прославился, конечно, не этим, а в первую очередь замечательной победой под Россбахом во время Семилетней войны, где исход сражения решила атака его эскадронов. Вальтеру фон Зейдлицу судьба уготовила тяжкие испытания, и его старость оказалась отравлена горькими воспоминаниями… В тот день Зейдлиц прилетел из Кенигсберга, где проводил с женой краткосрочный отпуск. Он был готов принять командование 51-м корпусом 6-й армии Паулюса. Мог ли Зейдлиц, прощаясь на аэродроме с супругой, предположить, что увидятся они только через 14 лет?[126]

На следующий день Зейдлиц отбыл в Харьков. Он нашел, что город не сильно пострадал во время боев. «Здания преимущественно дореволюционной постройки, за исключением университета в помпезном сталинском стиле, и огромного тракторного завода, возведенного при помощи американцев. В центре города почти все построено из кирпича, а на окраинах дома деревянные».[127] Оказалось, что в новом корпусе Зейдлица две австрийские дивизии – 44-я пехотная, наследница Габсбургского полка Великого магистра, и 297-я генерала Пфеффера.

10 мая Паулюс представил фельдмаршалу фон Боку предварительный план операции «Фредерикус» по ликвидации Барвенковского выступа, образовавшегося в ходе январского наступления войск Тимошенко. Опасения Бока относительно нового удара русских сбылись даже раньше, чем он предполагал. В распоряжении маршала Тимошенко было 640 000 человек, 1200 танков и почти 1000 самолетов. 12 мая, за шесть дней до намеченного начала операции «Фредерикус», Красная армия нанесла сдвоенный удар под Волчанском и на Барвенковском выступе с целью отрезать Харьков. Бок не советовал Паулюсу наносить контрудар без прикрытия с воздуха, однако советские танковые бригады прорвали полосу обороны 8-го корпуса генерала Вальтера Хейтца, и уже к вечеру первого дня наступления советские танки находились всего в 20 километрах от Харькова.

На следующий день Бок осознал, что прорыв под Волчанском гораздо серьезнее, чем он полагал. 6-й армии Паулюса приходилось отражать яростные удары противника одновременно с разных направлений. В первые трое суток боев, проходивших по большей части под проливным дождем, 6-я армия потеряла 16 батальонов. Паулюс не сомневался в том, что в сложившейся ситуации лучше всего удерживать занимаемые позиции, при необходимости отводя войска назад. У Бока были другие мысли на этот счет. Он настаивал, чтобы Гальдер убедил Гитлера в необходимости нанести решительный контрудар. 1-я танковая армия Клейста превратит поражение в победу. Фюрера, жившего ради таких мгновений, это предложение воодушевило. Выдав мысль за свою собственную, он приказал Клейсту быстро выдвинуться на исходные позиции и ударить по южному флангу противника. Наряду с этим Гитлер отдал люфтваффе приказ собрать все имеющиеся в наличии ударные группы и прижать войска Тимошенко к земле до тех пор, пока Клейст не будет готов.

1-я танковая армия Клейста обрушилась на южный фланг Барвенковского выступа на рассвете 17 мая. К середине дня ее штурмовые группы продвинулись вперед на 15 километров, даже несмотря на то, что немецким танкам приходилось вести бой с русскими Т-34 на короткой дистанции, так как в противном случае их «снаряды отскакивали от брони как хлопушки».[128]

Вечером Тимошенко связался с Москвой. Он просил дать подкрепления, чтобы остановить Клейста. По словам Жукова, Тимошенко не сообщил ставке о том, что его армиям угрожает окружение, но позже член Военного совета фронта Никита Хрущев утверждал, что именно Сталин упорно отказывался разрешить советским войскам отойти назад. (Кстати, он повторил это обвинение, среди прочих, в своем знаменитом докладе на ХХ съезде партии.) Наконец 19 мая Тимошенко получил приказ Верховного главнокомандующего перейти к обороне, но было уже слишком поздно.

Бок решил, что пришло время Паулюсу нанести удар с севера и захлопнуть ловушку. Бои были ожесточенными. Кольцо окружения непрерывно сжималось. В результате в «котле» оказались свыше 250 000 советских солдат и офицеров. Резервам Красной армии иногда приходится удивляться. Так, по словам фельдфебеля 389-й пехотной дивизии, его гренадерский полк вступил в жестокую схватку с женским батальоном. «Эти бестии сражались коварно и жестоко. Они очень умело маскировались, пропускали наши боевые порядки и стреляли нам в спину».[129]

Когда кольцо еще только смыкалось, несколько танков и самоходных орудий 2-го полка 16-й танковой дивизии с наступлением ночи оказались отрезаны от своих в расположении противника. Командовал ими легендарный граф Гиацинт фон Штрахвиц, имевший прозвище «кавалерист-танкист». 49-летний Штрахвиц, лихой кавалерист Первой мировой войны – во время наступления 1914 года его отряд был на острие атаки и уже видел Париж невооруженным глазом, – красавец с пышными черными усами, напоминавший внешностью звезду немого кино, не растерял свое сверхъестественное чувство опасности, благодаря которому за ним закрепилась репутация счастливчика.

Полностью стемнело, и маленький отряд Штрахвица не знал, что происходит вокруг. Командир приказал занять круговую оборону и ждать, когда рассветет. Как только забрезжил свет, Штрахвиц вместе с капитаном бароном Берндом фон Фрейтаг-Лорингховеном, командиром одного из батальонов, а также двумя офицерами-артиллеристами поднялся на холм, чтобы осмотреться. Все четверо офицеров стали наводить бинокли… Вдруг Штрахвиц схватил Фрейтаг-Лорингховена за руку, бросился с ним на землю и покатился вниз по склону. Он крикнул артиллеристам, чтобы тоже падали, но те на секунду замешкались. Оба тут же были убиты – на соседнем холме стояла русская батарея, давно пристрелявшаяся на местности. Штрахвиц и барон бросились к своим танкам. Механики-водители мгновенно завели двигатели. Танки вместе с самоходками пробились в свое расположение без потерь.

Солдаты Красной армии ожесточенно оборонялись больше недели. Ночью они яростно бросались на немецкие позиции – у них уже был на счету буквально каждый патрон, но прорваться не могли. Их безжалостно косили тысячами в мертвенном свете осветительных ракет. Перед немецкими окопами лежали груды мертвых тел. Это была храбрость отчаяния. Оставшиеся в живых понимали, что уцелеть в этой мясорубке им вряд ли удастся. Один неизвестный красноармеец, оказавшийся в кольце окружения, написал на клочке бумаги в свете «немецких прожекторов на низко нависших тучах»,[130] что, наверное, ему больше не суждено увидеть свою любимую…

Выйти из окружения удалось лишь одному из десяти бойцов и командиров. 6-я и 57-я советские армии, попавшиеся в «барвенковскую мышеловку», практически полностью погибли. Армии Паулюса и Клейста взяли в плен около 240 000 человек, 2000 артиллерийских орудий и почти все танки Тимошенко. При этом их потери составили не больше 20 000 солдат и офицеров. Поздравления шли из всех штаб-квартир. Германские газеты превозносили Паулюса. Нацистская пропаганда, не жаловавшая «реакционных аристократов», делала упор на его скромном происхождении. Фюрер наградил Паулюса Рыцарским крестом и прислал телеграмму, в которой говорилось, что он по достоинству оценил «успехи 6-й армии в боях с противником, имевшим подавляющее численное превосходство».[131] Шмидт, начальник штаба армии Паулюса, впоследствии утверждал, что главным следствием этой операции стало то, как изменилось отношение Паулюса к Гитлеру. Решение фюрера поддержать дерзкое контрнаступление убедило Паулюса в блистательных способностях тех, кто находился в ставке. Верховное главнокомандование вермахта правильно оценило стратегическую ситуацию, и это стало залогом успеха.

По иронии судьбы в это же самое время Паулюс также получил письмо с поздравлениями от майора графа Клауса фон Штауффенберга, офицера Генерального штаба, который в ходе операции некоторое время находился в штабе 6-й армии. «Это подобно глотку свежего воздуха, – писал Штауффенберг. – Так приятно вырваться из удушливой атмосферы туда, где простые солдаты не раздумывая отдают все, что у них есть, где они без жалобного нытья отдают свои жизни, в то время как вожди и те, кто должен подавать пример, ссорятся и препираются по любому поводу, заботясь только о собственном престиже, или не имеют мужества высказать свое суждение, способное повлиять на жизни тысяч их собратьев».[132] Паулюс или не понял скрытый смысл этого послания, или сделал вид, что не понял.

У Паулюса не было желания обсуждать ошибки Гитлера, но после того, как в 1941 году фюрер внезапно внес в план «Барбаросса» собственные коррективы, он не мог не понимать, чем это грозит командирам частей, сражающихся на Восточном фронте. Гитлер, опьяненный сознанием собственной непогрешимости, собирался и дальше руководить войсками из своих ставок, расположенных в Германии. Технические возможности позволяли это делать, а себя он уподобил богу войны. Немецкой армии предстояло заплатить за это очень высокую цену.