Читать книгу Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха - Эрик Метаксас - Страница 27

Многие немецкие евреи, в том числе Герхард, муж Сабины, и тот же Франц Хильдебрандт, не только культурно ассимилировались с немцами, но и были крещены, относились к Церкви Христовой. Более того, многие из них, как Франц Хильдебрандт, были глубоко верующими людьми, выбирали для себя путь христианского служения, видели в этом свою жизненную миссию. Но пройдет немного лет, и нацисты, изгоняя евреев из общественной жизни Германии, постараются вытеснить их также из немецкой Церкви. Не важно, что эти «неарийцы» обратились в христианскую веру, – нацисты подходили к любому вопросу исключительно с точки зрения расы и крови, их интересовал лишь состав генов, а самые глубокие и искренние убеждения человека ни во что не ставились.

Для понимания отношений между немцами, евреями и христианами нужно вернуться во времена Мартина Лютера, человека, успешно соединявшего в себе идеи христианства и «немецкости». Ему приписывалось безоговорочное право определять, кто таков есть немецкий христианин, и его авторитетом нацисты умело воспользовались, чтобы обмануть многих немцев. В еврейском вопросе мнения Лютера далеко не однозначны, а вернее – противоречивы и провокационны.

Под старость, когда от прежнего бунтаря осталась лишь тень, он высказал и написал о евреях такие слова, которые, будучи вырваны из контекста, позволяют подать основателя немецкого протестантизма как заклятого антисемита. Эти последние работы и цитировали неустанно нацисты, выдавая их за полное и окончательное суждение Лютера по данному вопросу, что представляет собой грубую ложь, ибо в более ранние годы он говорил совершенно иное.

В начале своей деятельности Лютер относился к евреям с удивительной по тем временам терпимостью. Его возмущало отношение христиан к евреям, и в 1519 году он во всеуслышание задал вопрос, с какой стати евреям соглашаться на обращение в христианство, если «мы обращаемся с ними столь жестоко и враждебно и своим поведением напоминаем скорее диких животных, чем христиан?» Четыре года спустя в трактате «О том, что Иисус Христос родился евреем» он писал:

Будь я евреем, при виде глупцов и негодяев, которые правят и проповедуют христианскую веру, я бы предпочел стать боровом, нежели христианином. Они обращаются с евреями, как с псами, а не как с человеческими существами, они только и умеют, что насмехаться над ними и отбирать их собственность.

Со всей очевидностью Лютер полагал, что евреи могут обратиться в христианство, и желал, чтобы это произошло, то есть в отличие от нацистов, отнюдь не считал еврейство и христианство чем-то взаимоисключающим – напротив, вслед за апостолом Павлом Лютер верил, что евреи должны получить наследие, уготованное в первую очередь им, а затем уж язычникам. Павел напоминал о том, что Иисус пришел «сперва для евреев».

Но первоначальное благое настроение и оптимизм Лютера, увы, сохранились ненадолго. Большую часть жизни он страдал от запоров и геморроя, один его глаз затянула катаракта, донимало заболевание внутреннего уха (болезнь Меньера), вызывавшее приступы тошноты, обмороки и звон в ушах. Страдал он и перепадами настроения, депрессией. По мере того как здоровье Лютера клонилось к упадку, он становился все раздражительнее. Стоило прихожанам спеть без достаточного энтузиазма – и он, обозвав их «лишенными слуха тупицами», выбегал из храма. Короля Генриха VIII он считал «обабившимся», богословов, не разделявших его взглядов, причислял к «агентам дьявола» и «сутенерам». Его речь становилась все более несдержанной и грубой. Папу он обозвал «Антихристом» и «притонодержателем над притонодержателями, всяческой мерзостью, включая неудобоназываемую». Он яростно протестовал против католических правил брака, заявляя, что эта Церковь «торгует вульвами, гениталиями и срамом». Презрение к дьяволу он выразил, предложив ему «подпереться пуком». Злобно издеваясь над писаниями Папы Климента III, он отзывался о них так: «Вот так великие и ужасные газы испускает папская задница! Мощно же его прижало, что он испустил столь громоподобное пуканье. Право, чудо, что ему дыру и все брюхо не разорвало!» К экскрементам Лютер питал явное пристрастие, они проникали не только в его лингвистически изощренные речи и писания, но и в предписанное ему врачами лечение: от одного из вышеперечисленных недугов светила медицины рекомендовали пить настой из «чеснока и конского помета», а согласно мрачной легенде, ему поставили клизму в тот самый момент, когда великий проповедник испустил дух.

Следует присмотреться к этому контексту и понять, что отношение Лютера к евреям, как и ко всем прочим людям и явлениям, ожесточалось и усугублялось по мере того, как он терял здоровье.

Проблемы начались в 1528 году, когда, с аппетитом отведав кошерной пищи, Лютер захворал тяжким поносом – разумеется, он вообразил, будто евреи пытались его отравить. К этому времени он успел перессориться со всеми на свете. В последние десять лет жизни к его прежним болезням прибавились камни в почках и в желчном пузыре, артрит, нарывы на ногах и уремическое отравление. Тут-то он и дал волю своему неласковому характеру и написал злобный пасквиль «О евреях и их лжи» («Von den Jüden und Iren lügen»). Тот самый человек, который некогда именовал евреев «богоизбранным народом», теперь обрушился на них как на «презренный, прелюбодействующий народ». Написанное им в эти годы исказило все наследие Лютера, а четыре века спустя послужило оправданием для таких злодейств, о которых Лютер при самом жестоком запоре не мог и помыслить. По правде говоря, задира из Виттенберга без особого разбора поливал грязью всех, от него изрядно доставалось не только евреям, но и мусульманам, католикам, собратьям по протестантской вере. Когда его свет померк, он уверился в неотвратимости скорого апокалипсиса и стал относиться к людям хуже прежнего. Он позабыл прежний замысел убеждать логикой, в какой-то момент и разум оказался у него «шлюхой дьявола».

Но фарс обернулся трагедией: за три года до смерти Лютер предложил перейти к решительным действиям против евреев, поджечь синагоги и еврейские школы, разрушить их дома, конфисковать молитвенники, отобрать деньги и отправить всех евреев поголовно на каторжные работы. Трудно себе представить, как бы воспринял эти людоедские призыв тот же Лютер в свои молодые годы. Но Геббельсу и прочим пропагандистам нацизма сохранившиеся в письменном виде безумства основателя протестантизма были на руку: они публиковали их, постоянно их злорадно и с большой пользой для себя цитировали, и таким образом нехристианские, и, по всей вероятности, вызванные душевным расстройством слова великого немецкого христианина сделались вдруг главными в его наследии, а сотни тысяч его здравых слов не имели никакого значения для парней в коричневых мундирах.

Но следует заметить, что даже в самом безудержном поношении евреев Лютер никогда не затрагивал вопросы расы и крови – он был оскорблен тем, что евреи не откликнулись на его первоначальные попытки обратить их в свою веру. Нацисты же ни в коем случае не желали допустить крещения евреев. А если принять во внимание огромный авторитет Лютера в Германии, можно себе представить, сколь многих немцев такая пропаганда сбивала с толку. Постоянно на всех углах повторялись худшие из высказываний Лютера, которые пригодились нацистам и помогали убедить большинство немцев в том, что немец и христианин – это статус, передаваемый генетически по наследству, и еврей не может быть ни тем, ни другим. К христианству нацисты тоже относились враждебно, однако готовы были прикинуться христианами, если это способствовало главной цели: привлечь несведущих в богословии немцев на свою сторону и натравить их на евреев.

Годы спустя Эберхард Бетге признавался, что большинству людей, и даже таким специалистам, как он сам и Бонхёффер, антисемитские высказывания Лютера не были известны, и лишь когда главный провозвестник антисемитизма Юлиус Штрейхер нашел и опубликовал их, эти безумные речи получили широкое распространение. Для верующих христиан, каким был Бонхёффер, открытие подобных текстов Лютера стало шоком, но благодаря тому, что Бонхёффер был прекрасно знаком со всем остальным наследием основателя протестантизма, он, вероятно, мог попросту отмахнуться от антисемитских высказываний, как от бреда безумца, противоречащего всему тому, во что Лютер верил и чему учил смолоду.

Учитывая все, чему предстояло произойти в Германии в ближайшие годы, Бонхёффер обзавелся таким другом, как Хильдебрандт, чрезвычайно вовремя. Бетге сообщает, что эти двое «во всем были согласны» по практическим вопросам и что Хильдебрандт «поспособствовал неизбежному переходу Бонхёффера к более строгому библеизму»¹³⁷. К тому же Хильдебрандт был талантливым пианистом и заменял Дитриха в качестве аккомпаниатора на тех семейных концертах, на которых сам Бонхёффер не мог присутствовать.

В апреле 1930 года Бонхёффер съездил в Барселону на свадьбу своего друга, учителя Тумма, а вернувшись в Берлин, стал всерьез обдумывать годичную поездку на учебу в США. Наставник Бонхёффера Макс Дистель предлагал провести за морем год, который оставался до законного срока, когда Бонхёффер мог принять сан. Старший брат Карл-Фридрих годом ранее получил приглашение в американский университет и мог помочь младшему обосноваться там. Поначалу Дитрих воспринял этот план без особого энтузиазма, покуда не представилась возможность заниматься в богословской семинарии Нью-Йорка «Юнион».

В июне скончался Адольф фон Гарнак. Общество имени кайзера Вильгельма назначило мемориальную службу на 15 июня, внушительный список выступавших на церемонии вполне соответствовал значимости этой легендарной фигуры. Присутствовал в этом списке и двадцатичетырехлетний Дитрих Бонхёффер, выступавший от имени учеников Гарнака. По мнению Бетге, речь Бонхёффера «выгодно отличалась от выступлений старших, известных ораторов, выступавших перед ним». В числе этих ораторов были министр культуры, госсекретарь, министр внутренних дел и другие известные лица. «Многих поразили широта взглядов и понимание, которое он проявил к своему бывшему учителю, – писал Бетге, – тем более, что было уже ясно: сам Бонхёффер выбрал иной путь». Бонхёффер провозгласил:

В нем нам открылось, что истина рождается только из свободы. Мы видели в нем поборника свободного выражения истины, человека, который каждый раз заново творил свое свободное суждение и ясно выражал его, вопреки устрашающему противодействию большинства. Это превратило его… в друга всей молодежи, которую он приглашал высказываться с полной свободой. И если он порой выражал озабоченность или предупреждал о нежелательном направлении наших исследований, то исключительно из опасения, как бы мы не спутали чистые поиски истины с пустяковыми и надуманными проблемами. Мы знали, что находимся в добрых и заботливых руках, он служил нам щитом против банальности и застоя, против омертвения интеллектуальной жизни¹³⁸.

Слова Бонхёффера подтверждают, что даже в молодости он не был тем, что ныне могли бы назвать «поборником культуры», и его невозможно подверстать ни к «консерваторам», ни к «либералам». Не принимая выводов либерального богословия Гарнака, он при этом от всей души соглашается с теми предпосылками, которые привели учителя к этим выводам, и справедливо считает, что предпосылки важнее самих выводов. Каждый, кто идет вслед за истиной, куда бы она ни вела, – достойный хвалы соратник. Сама эта идея приобретена Бонхёффером от Гарнака и либеральной традиции Грюневальда, в которой он был воспитан, и Бонхёфферу хватало благородства признать это, в том числе и публично. Первым его наставником в такого рода мышлении стал отец. Выводы Карла Бонхёффера опять-таки отличались от выводов его сына, однако неколебимое уважение отца к истине и к представителям иного мнения послужило основой общественного идеала – мира, где возможно спорить, не теряя человеческого облика, где спор становится культурным и продуктивным. В грядущие годы этот идеал подвергнется серьезным нападкам, нацисты разожгут пламя культурной войны (Kulturkampf) и постараются столкнуть лбами своих противников. Они будут ловко маневрировать, привлекая на свою сторону консерваторов и христиан, в расчете на то, что потом, когда наберутся больше сил, разделаются и с ними.

* * *

Второй богословский экзамен Бонхёффер выдержал 8 июля. 18 июля диссертация «Действие и бытие» была утверждена, что давало Бонхёфферу право занять должность в университете, и 31 июля он выступил с Первой лекцией. Решение отправиться осенью в США далось ему нелегко. Бонхёффер не слишком высоко ценил заокеанское богословие: ему казалось, что тамошние семинарии больше похожи на профессионально-технические училища, чем на высшие учебные заведения. Но все же имело смысл поехать, а в итоге принятое решение изменило его жизнь.

Готовясь к поездке, Бонхёффер составлял словарик американских идиом. Он ехал в страну, большинство жителей которой не разделяло его взглядов, и он не хотел показаться им «чистым листом». По его мнению, союзники обошлись с побежденной Германией жестоко и несправедливо, и на этот счет он тоже не собирался молчать. В Штатах он действительно с большой отвагой будет публично высказываться по этому поводу, выражая точку зрения немцев. К счастью, американцы отнеслись к его позиции с гораздо большим пониманием, чем он мог ожидать.

Отбытие планировалось на 4 сентября, а 6 сентября Клаус Бонхёффер обвенчался с Эмми Дельбрюк. На следующий после свадьбы день родители проводили Дитриха в Бременсхавен, а в 8:30 шестого сентября посадили его на пароход «Колумб». Все трое посвятили два часа осмотру судна, а затем распрощались. Родители сделали на прощание фотографию с берега: Дитрих махал им рукой, стоя у поручней корабля. В 11:30 33-тонный «Колумб» поднял якорь. Это было великолепное судно, самое большое и быстрое в германском флоте, символ вымечтанного блестящего будущего страны. В рекламном буклете утверждалось, что ни на одном другом корабле не соединились до такой степени «современная наука и артистический вкус, дабы облагородить интерьеры и превратить морское путешествие в роскошь». Девять лет спустя, 19 декабря 1939 года, «Колумб» будет затоплен у берегов Делавара, лишь бы не сдаваться британскому военному судну. Каюты с неповторимым убранством наполнятся соленой водой, корабль уйдет во тьму, в пучину глубиной пять километров. Но это – дело будущего. Пока что «Колумб» уверенно продвигается на запад, развивая небывалую по тем временам скорость в 22 узла.

Вечер первого дня Дитрих провел в специально отведенной для письма гостиной, отчитывался перед бабушкой:

Моя каюта расположена неплохо, глубоко в недрах судна. Своего спутника я еще не видел и пытаюсь составить представление о нем, судя по тем вещам, что он оставил в каюте. Шляпа, трость, книга… должно быть, это образованный молодой американец. Надеюсь, он не окажется старым немецким плебеем. Я с великолепным аппетитом поглотил две гигантские трапезы и наслаждаюсь вояжем настолько, насколько им возможно наслаждаться. Я успел познакомиться с несколькими приятными людьми, так что время на борту пройдет незаметно. Скоро я отправлюсь в койку, потому что хочу завтра спозаранку увидеть Англию. Сейчас мы идем вдоль берегов Бельгии, береговые огни видны издали¹³⁹.

Соседом Бонхёффера по каюте оказался в итоге доктор Эдмунд Де Лонг Лукас, преуспевающий американец 48 лет, глава Христианского колледжа имени Формана в Лахоре (Индия). Лукас защитил докторскую в университете «Коламбия», расположенном поблизости от семинарии «Юнион», куда направлялся Бонхёффер. Дитрих с энтузиазмом поделился с человеком из Лахора своей мечтой посетить Индию, и доктор Лукас пригласил его к себе. Они даже продумали план: Дитрих заедет в Лахор, когда направится из Северной Индии на восток, в Бенарес.

Познакомился Бонхёффер и с американкой германского происхождения, миссис Эрн, которая возвращалась домой вместе с одиннадцатилетним сыном Ричардом. Они побывали в Швейцарии, где младшая дочь лечилась после менингита в гомеопатическом санатории. Бонхёффер сблизился с этой семьей за время путешествия и несколько раз навещал ее в тот год, что провел в Америке, – приезжал к ним на уик-энд в тихий пригород Скарсдейл на поезде.

В первое утро на корабле Дитрих, как и хотел, проснулся рано. Около 7 часов утра он впервые в жизни увидел Англию, меловые скалы Дувра по правому борту корабля. Дитрих не мог и предположить, сколько времени ему предстоит в грядущие годы провести в Англии, какую роль сыграют в его судьбе эта страна и обретенные там друзья.

Пароход шел на запад, а тем временем в родительский дом прибыли первые экземпляры Sanctorum Communio, разминувшиеся с автором. Работа была написана тремя годами ранее, и публикация столь мало волновала молодого богослова, что он даже не выяснил точную дату выхода книги в свет. К книгам прилагался дополнительный счет из типографии. Бонхёффер, отправившийся за океан, не мог ни способствовать увеличению тиража, ни раздавать книги друзьям или рецензентам. По словам Бетге, «эта книга канула незамеченной в более широких дебатах эпохи. Диалектики не занялись ею, как надеялся Бонхёффер, профессора не использовали в преподавании»¹⁴⁰.