Читать книгу Беззвездное море - Эрин Моргенштерн - Страница 10

Там, в глубинах, человек потерялся во времени.

Он открывал не те двери. Выбирал не те тропы.

Забирался дальше, чем следовало.

Он ищет кого-то. Что-то. Кого-то. Он не помнит, кто это, не имеет возможности вспомнить, здесь, в глубинах, время хрупкое, не ухватишь ни мысль, ни воспоминание, не ухватишь и не удержишь, не отсортируешь, чтобы вспомнить больше, чем проблеск.

Порой он останавливается, и тогда память проясняется, и он видит ее лицо или какую-то его часть. Но прояснение служит поводом продолжать, и тогда картинка вновь рассыпается, и он идет, не зная, к кому он идет или к чему.

Он знает одно: он туда еще не пришел.

К ней не пришел.

К кому? Он смотрит в небо, скрытое от него камнем, землей и историями. На его вопрос нет ответа. Слышно, как где-то капает что-то, что он ошибочно принимает за воду, но больше – ни единого звука. А потом он снова забывает, о чем спрашивал.

Он спускается по разрушенным лестницам, спотыкается о корни деревьев. Он давно миновал последние комнаты с их дверьми и замками, те места, где истории согласны оставаться на своих полках.

Он выпутался из лоз, расцветающих полными историй цветами. Преодолел горки забытых чашек с текстами, выжженными по треснутой глазури. Прошагал по лужам чернил и оставил свои отпечатки, которые вслед сложились в истории, но он не обернулся, чтобы их прочитать.

Теперь он идет сквозь туннели, в конце которых не светится свет, ощупью вдоль невидимых стен, пока он не найдет себя где-то… где-то еще.

Пробирается по разбитым мостам, под рухнувшими башнями. Идет по костям, которые принимает за пыль, и по ничему, которое принимает за кости.

Его туфли, когда-то хорошие, порвались. Сюртук он оставил где-то давным-давно.

Он не помнит этого сюртука, на котором было множество пуговиц. А сюртук, если сюртуки помнят такие вещи, вот он бы его вспомнил, но сюртук, когда они встретятся снова, будет принадлежать кому-то еще.

В ясные дни воспоминания сосредотачиваются в мозгу россыпью слов и картинок. Его имя. Ночное небо. Комната с красными бархатными портьерами. Дверь. Его отец. Книги, сотни и тысячи книг. Какая-то книга в ее руке. Ее глаза. Ее волосы. Кончики ее пальцев.

Но основные воспоминания – это истории. Кусочки историй. Слепые странники, несчастные влюбленные. Великие путешественники и спрятанные сокровища. Безумные короли и зловещие колдуньи.

То, что он видел своими глазами, слышал своими ушами, путается с рассказами, которые он читал своими глазами и своими ушами слышал. Здесь их не расплести.

Ясные дни выпадают нечасто. Ясные ночи.

Нет способа распознать разницу здесь, в глубине.

Ночь или день. Факт или фикция. Реальность или плод воображения.

Порой он чувствует, что потерял свою собственную историю. Выпал из ее страниц и приземлился здесь, между, но это не так. Он застрял в своей истории. Он не может покинуть ее, как бы ни старался.

Потерянный во времени человек идет по берегу моря и не поднимает глаз, чтобы не видеть, что звезд нет. Он бредет по пустынным городам, костяным и медовым, по улицам, где когда-то гремела музыка, звучал смех. В покинутых храмах зажигает свечи забытым богам, касается пальцами окаменелых, непринятых приношений. Проводит ночи в кроватях, в которых сотни лет уже никто снов не видел, и спит глубоко, и сны его столь же непостижимы, как бодрствование.

Поначалу пчелы за ним наблюдали. Летели за ним, пока он шел, реяли над ним, пока спал. Они думали, может быть, он кто-то другой.

А он всего лишь мальчик. Мужчина. Ну, что-то между.

Теперь пчелы не обращают на него внимания. Занимаются себе своими делами. Они решили, что заплутавший, запутавшийся человек – не повод для беспокойства. Что ж, даже пчелы порой ошибаются.

Закери Эзра Роулинс ждет на морозе так долго, что решается позвонить в дверь Клуба коллекционеров второй раз. Палец его от холода совершенно одеревенел, и в том, что позвонить ему удалось, можно не сомневаться потому только, что внутри здания слышен приглушенный звонок.

После того наконец за дверью происходит какое-то движение.

Щелкают многочисленные замки.

Дверь приоткрывается, металлическая цепочка держит ее на привязи, но из зазора на него смотрит невысокого роста молодая особа. Она моложе, чем Закери, но не настолько, чтобы назвать ее девочкой, и кого-то ему напоминает, видимо, у нее такое лицо, из тех, которые вечно кого-то напоминают. Взирает она на него уныло и настороженно. Похоже, даже в таинственных закрытых организациях водятся подручные, увязшие в осточертевших им вахтах.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она.

– Я… я должен вернуть вот это в архив, – Закери наполовину вытягивает из кармана пальто “Век сказаний, или Красоту мифологии”. Женщина смотрит на книгу, но не просит ее показать. Спрашивает она об ином.

– Ваше имя?

Такого вопроса Закери не ожидал.

– Разве это имеет значение? – пытается он сымитировать Дориана и с надеждой, что это выйдет естественно, словно бы ненароком распахивает пальто, выставив напоказ серебряный меч.

Женщина хмурится.

– Вы можете отдать это мне, – говорит она. – Я прослежу за тем, чтобы.

– Алекс послал меня, – перебивает ее Закери.

Выражение лица у нее меняется. Уныния как не бывало, включается настороженность.

– Одну минуту, – произносит она.

Дверь захлопывается, и Закери начинает было паниковать, но тут же понимает, что это она цепочку отстегивает. Почти сразу же дверь открывается.

Женщина впускает его в маленькую переднюю со стенами из матового стекла, не позволяющего видеть, что там за ним. Напротив еще одна дверь, тоже в основном матовая. Такой двойной вход, сдается ему, устроен скорее для устрашения пришедших, чем ради безопасности тех, кто внутри.

Заперев входную дверь на все замки и цепочки, женщина торопливо переходит к двери из матового стекла. Она в длинном синем платье, простом и старомодном, похожем на рясу, с закрытым воротом и двумя большими карманами. На шее у нее серебряная цепочка, а на цепочке – меч, несколько другого образца, чем тот, что на Закери, тоньше и короче, но, в общем, почти такой же.

– Прошу, – говорит она, распахивая матовую дверь.

Надо мне притворяться, что я здесь бывал, или нет? Вот о чем следовало спросить Дориана. Закери догадывается, что ответ был бы “да”, учитывая, что он должен убедить провожатую, что он знает, как пройти к выходу, но тогда следует не озираться с любопытством по сторонам, а это трудно.

Холл, с высоким потолком и белыми стенами, от передней до лестницы в глубине ярко освещен шеренгой хрустальных люстр. Лестница покрыта темно-синим ковром, который ниспадает, как водопад, а неравномерное освещение делает его на вид еще более текучим.

Но на что Закери просто не в силах не пялиться, так это на дверные ручки, висящие по обеим сторонам холла.

На белых лентах подвешены на разной высоте дверные ручки из меди, дверные ручки из хрусталя, дверные ручки резной слоновой кости. Некоторые проржавели до такой степени, что даже ленты, на которых они висят, в пятнах. Другие покрыты серо-зеленой патиной. Частью они висят так высоко, что приходится задрать голову, частью – едва не касаясь пола. Некоторые разбиты. Некоторые со щитками, другие без, только шарик или рукоятка. Но все разлучены со своими дверями.

У каждой дверной ручки имеется этикетка, прямоугольник бумаги на бечевке, напоминающий, на взгляд Закери, те, что привязывают в морге к большим пальцам покойников. Он замедляет шаг, чтобы разглядеть их получше. Угадываются названия городов и цифры – возможно, градусы широты и долготы. Внизу каждой подписи – дата.

Они идут к лестнице, своим продвижением тревожа воздух вокруг лент, что заставляет ручки легонько покачиваться, ударяясь о соседние со скорбным глухим звоном. Их там сотни, если не тысячи.

Закери и сопровождающая молча поднимаются по лестнице-водопаду. Дверные ручки эхом волнуются позади.

На полдороге лестница разделяется полукружьями надвое, и женщина выбирает правое полукружье. Самая крупная люстра висит ровно по центру проема, лампочек не видно за хрусталем.

Оба полукружья ведут еще в один холл, верхнего этажа, с потолком пониже и без дверных ручек на лентах. В него выходят двери, каждая выкрашена в глухой черный цвет и являет собой резкий контраст сияющей белизне стен. Каждая дверь пронумерована, по центру ее медная цифра. Пока они идут мимо, можно заметить, что цифры все малые и не по порядку. За дверью под номером шесть следует вторая, потом – одиннадцатая.

Останавливаются они в конце холла рядом с большим, забранным решеткой окном, которое Закери заметил еще с улицы, у двери с номером восемь. Женщина достает кольцо, на котором несколько ключей, и отпирает дверь.

Тут снизу слышен громкий звонок. Рука женщины зависает над ручкой, и по лицу ее видно, что она в нерешительности, уйти ей или остаться.

Звонок раздается еще раз.

– Я сам справлюсь, – говорит Закери, для убедительности подняв книгу. – И сам найду выход. Не беспокойтесь.

Уж слишком небрежно я это сказал, думает он, но женщина, закусив губу, кивает.

– Спасибо, сэр, – говорит она, пряча ключи в карман. – Хорошего вам вечера. – И торопится прочь быстрым шагом, поскольку звонок звучит в третий раз.

Закери смотрит ей вслед, пока она не исчезает на лестнице, и только потом открывает дверь.

Внутри комнаты темнее, чем в холле, освещение устроено так, как иногда бывает в музеях: экспонаты подсвечены под тщательно выверенным углом. Книжные шкафы, которые стоят по стенам, светятся изнутри, оттуда поблескивают книги и другие предметы, включая что-то до ужаса похожее на человеческую руку, которая плавает в стеклянной банке ладонью вперед, словно в приветственном жесте. Две длинные стеклянные витрины тянутся вдоль всей комнаты, подсвеченные изнутри, так что книги в них словно парят. Окна закрыты тяжелыми шторами.

Книгу, за которой он послан, Закери находит быстро. В одной витрине всего десять книг, во второй – восемь, и только одна из всех переплетена в коричневую кожу. Подсветка позволяет увидеть когда-то золоченый обрез, мерцающий теперь только по углам. Книжка совсем небольшая, это неплохо, должна поместиться в карман. Другие гораздо больше, а некоторые даже на вид довольно тяжелые.

Закери осматривает витрину, пытаясь припомнить, не было ли указаний, как ее следует открыть. Ни петель, ни задвижек не видно.

– Шкатулка с секретом, – бормочет он про себя. Присматривается.

Под стеклом – филенчатая конструкция, каждая книга в собственном прозрачном футляре, и футляры эти плотно примыкают друг к другу. Швы, отделяющие один футляр от другого, почти не видны. Коричневая книжка лежит ближе к краю, вторая слева. Закери осматривает футляр с обеих сторон, потом на четвереньках лезет под стол, взглянуть, не открывается ли витрина снизу, но там ничего не понять. Ясно только, что основание стола тяжелое, из неведомого металла.

Выпрямившись, Закери оценивающе глядит на витрину. Подсветка электрическая, значит, должны быть провода, но их не видно. Если они спрятаны в стол, то тогда он весь – электрический.

Он осматривает комнату в поисках выключателей. Тот, что рядом с дверью, включает люстру, которой он в полумраке и не заметил, она теряется в вышине. Эта люстра попроще тех, что внизу, и света от нее немного.

На той стене, по которой идут окна, шторы со сложными подхватами, но ничего больше. Закери раздвигает первую пару штор: за ними окно, которое выходит на кирпичную стену соседнего здания.

Раздвинув вторую пару, он обнаруживает не окно, а что-то вроде электрического щита с рядом тумблеров-переключателей. – Ха! – говорит он вслух.

На щите восемь переключателей, ни один из них никак не помечен. Закери щелкает первым, и свет в одном из книжных шкафов гаснет, а плавучая рука исчезает. Он включает его снова, и перемещается к восьмому переключателю, предположив, что верхние шесть – от книжных шкафов.

Свет гаснет не в той витрине, которую он собрался открыть, а в другой, и тут раздается цокающий звук. Он идет проверить, что там случилось, и видит, что стекло витрины на месте, а корпус ее опустился на фут ниже, позволяя взять книги.

Закери торопится назад к щитку и, возвратив восьмой тумблер в исходное положение, щелкает седьмым. Цоканье удваивается, столы приходят в движение.

Коричневая книжица теперь досягаема. Закери вынимает ее из футляра и, возвращаясь к щитку, бегло осматривает. Качеством кожи на переплете и тем, что на поверхности ничего не написано, ни названия, ни автора, она схожа со “Сладостными печалями”. Он открывает обложку. Страницы украшены бордюрными лентами и цветными миниатюрами, но текст – по-арабски. Он закрывает книгу и прячет ее во внутренний карман пиджака.

Закери щелкает тумблером номер семь.

Однако свет не включается, корпус не поднимается. Вместо легкого цоканья – лязг металла по металлу.

Закери выключает его снова. И тут понимает, в чем дело.

Достает “Век сказаний, или Красоту мифологии” из кармана пальто, помещает ее туда, где лежал томик в коричневом кожаном переплете, и снова пробует седьмой тумблер.

На этот раз он весело цокает, и свет вспыхивает, а основание витрины поднимается к стеклу, заперев внутри книги.

Закери смотрит на часы, осознав, что понятия не имеет, сколько времени он провел в комнате. Поправляет шторы, кладет книгу в пальто и тихонько выходит в холл.

Стараясь сделать это бесшумно, закрывает за собой дверь. Сопровождающей девушки в поле зрения нет, но с первого этажа доносится, слов не разобрать, ее голос.

На полпути вниз по лестнице, когда Закери готовится ступить на тот марш, что спускается в главный холл, голос становится громче, а слова различимы.

– Нет, вы не понимаете, он сейчас здесь, – говорит сопровождающая, которая больше его не сопровождает.

Пауза. Он замедляет шаг и смотрит вниз, за поворот лестницы. Голос меж тем становится все более беспокойным. Доносится он сквозь открытую дверь вблизи лестницы, которую Закери, поднимаясь наверх, не заметил.

– Я думаю, он знает больше, чем мы полагали. Я не знаю, есть ли у него книга. Я думала. Простите. Я не… да, я вас слушаю, сэр. Под любым предлогом, я поняла.

Судя по паузам, она говорит по телефону. Он крадется, стремительно и неслышно, следя за тем, чтобы не принялись названивать потревоженные дверные ручки, и наконец оказывается внизу. Отсюда ему видна комната, где, спиной к нему, молодая женщина говорит в трубку старомодного, с наборным диском, телефона, который стоит на письменном столе темного дерева. Рядом с телефоном моток шерсти и наполовину связанный на спицах шарф, и тут Закери понимает, почему лицо девушки показалось ему знакомым.

Она присутствовала на том занятии у Кэт. Она та якобы филологиня, которая не переставая вязала.

Закери ныряет за лестницу и, скрывшись там, замирает. Женщина молчит, но он не слышал, чтобы аппарат щелкнул, как бывает, когда трубка ложится на рычаг. Незамеченный, он крадется вдоль основания лестницы, пока не доходит до двери. Открывает ее тихонько, обнаруживает ступеньки куда менее нарядные, ведущие на нижний этаж.

Закери закрывает дверь за собой и медленно, осторожно переступает со ступеньки на ступеньку, молясь про себя, чтобы они не скрипнули. На полпути вниз он, кажется ему, слышит, что трубку повесили, а потом топот, словно у него над головой идут вверх по ступенькам.

Лестница, по которой следует он, приводит его в темную комнату, заставленную ящиками и коробками. Свет просачивается внутрь лишь сквозь двойную дверь из матового стекла, каковая, догадывается Закери, выведет его на волю. Другой двери, похоже, нет, но он все-таки оглядывается, на всякий случай.

Дверь заперта на несколько задвижек, но все они легко открываются, и требуется меньше времени, чем Закери ожидал, чтобы выбраться наружу, на холод. Идет легкий снежок, яркие снежинки, подхваченные ветром, кружат над ним, многим так и не суждено долететь до земли.

Несколько ступенек ведут в сад, где сейчас только лед и камни. От улицы сад отделен черной кованой оградой под стать решеткам на окнах. Калитка в глубине выведет в переулок. Закери идет к ней медленней, чем ему бы хотелось, однако парадные туфли его не годятся для бега по заледенелым камням.

Где-то далеко воет сирена. К ней присоединяется автомобильный гудок.

У калитки Закери сбивает со щеколды слой льда. Кажется, можно перевести дыхание.

– Уже уходите? – раздается вдруг голос из-за спины.

Закери оборачивается, не снимая руки со щеколды.

На ступеньках перед открытой дверью из матового стекла стоит дама-медведица, все еще в шубке, еще больше и в то же время меньше напоминающая медведицу, поскольку ласково улыбается.

Закери не отвечает, но и двинуться с места не может.

– Останьтесь! Выпьем по чашечке чаю! – светски-любезным тоном говорит дама, на первый взгляд, пренебрегающая тем фактом, что стоят они на снегу и гость застигнут на том, что глухой ночью уходит из дому с ворованной книгой.

– Поверьте, мне надо бежать, – отвечает Закери, сумев подавить нервный смешок, который готов был сопроводить это правдивое заявление.

– Мистер Роулинс, – говорит дама, спустившись на одну ступеньку, но этим и ограничившись. – Уверяю вас, мистер Роулинс, вы в безвыходном положении. Каких бы версий вы ни придерживались насчет того, что сейчас здесь происходит, чью бы сторону вас ни уговорили принять, поверьте, вы ошибаетесь. Вы влипли в историю, в которой вам делать нечего. Прошу вас, вернемся в дом, выпьем чаю и побеседуем, а потом можете отправляться. В качестве жеста доброй воли я оплачу вам обратный билет в Вермонт. Вы вернетесь к своим занятиям, и мы сделаем вид, что ничего этого не было.

У Закери все кипит в голове от разноречивых вопросов. Кому верить, что делать, как его угораздило, почти ничего не зная, влипнуть со всеми потрохами неизвестно во что, и все это в один вечер. Строго говоря, нет никаких весомых причин доверять Дориану больше, чем этой женщине. Ответов на все эти вопросы у него нет.

Но один все-таки есть, и вот он позволяет очень легко принять решение здесь, сейчас, на снегу.

Ни под каким видом не собирается он вернуться в Вермонт и жить дальше, притворяясь, что ничего этого не было. Сейчас – ни за что.

– Со всем уважением вынужден отклонить ваше приглашение, – говорит он, дергает на себя калитку, и та распахивается, обдав его снегом и льдом.

Не оглянувшись на даму, которая по-прежнему стоит на ступеньках, он бежит по проулку со всей прытью, какую допускает его непрактичная обувь.

В конце проулка обнаруживается еще одна калитка, и, возясь с защелкой, он замечает Дориана, который, как обещал, стоит через дорогу, спиной прислонясь к стене, и в свете открытого на углу по сию пору бара глубоко погружен в “Сладостные печали”, и при том хмурится, читая, в манере, которую Закери находит знакомой.

Наплевав и на инструкции Дориана, и на правила уличного движения, Закери напрямик перебегает пустынную улицу.

– Разве не говорил я вам. – начинает Дориан, но закончить Закери ему не дает.

– Я только что отклонил приглашение на чай, сделанное с целью нагнать на меня страху. Приглашение поступило от седой дамы в белой шубке, которая, смею думать, наверняка вам знакома. Она точно знает, кто я такой, так что нечего тут туман наводить, вряд ли это все такая уж тайна!

Дориан прячет книгу в карман, бормочет что-то на языке, которого Закери не распознает, скорее всего, бранится, и с поднятой рукой идет к проезжей части. Это он такси подзывает, с задержкой соображает Закери.

Они усаживаются в машину так торопливо, что Закери не успевает спросить, куда, собственно, они направляются, но Дориан просит шофера доставить их к Центральному парку, на угол Восьмой авеню и Семьдесят седьмой улицы. После чего вздыхает и упирается лбом в ладони.

Когда они отъезжают, Закери, обернувшись, смотрит назад. На углу стоит молодая женщина в темном пальто, накинутом на длинное платье. Сказать, видела она их или нет, с такого расстояния невозможно.

– Книга с тобой? – спрашивает Дориан.

– Со мной, – отвечает Закери. – Но отдам я тебе ее только тогда, когда ты расскажешь, зачем мне пришлось это делать.

– Затем, что я тебя вежливо попросил, – говорит Дориан, и почему-то эти слова не злят Закери так сильно, как можно было бы ожидать. – И затем, что книга принадлежит мне, а не им, насколько вообще книга может кому-то принадлежать. Я добыл твою для тебя, ты – мою для меня.

Закери наблюдает за Дорианом, а тот смотрит в окно на то, как идет снег. Выглядит он усталым, даже измученным и еще, пожалуй, печальным. Бумажный цветок по-прежнему торчит из его петлицы. Закери решает пока что насчет книги оставить его в покое.

– Куда мы едем? – спрашивает он.

– Нам надо добраться до двери.

– А тут есть дверь?

– Должна быть, если Мирабель выполнит свою часть договора, и никто ей не помешает. Но нужно успеть туда раньше них.

– Почему? Неужели они тоже туда хотят?

– Нет, насколько я знаю, – говорит Дориан. – Но они не хотят, чтобы мы попали туда, не хотят, чтобы там кто-то бывал. Ты хоть представляешь, как легко уничтожить нарисованную краской дверь?

– А это легко?

– Да. Всего-то и нужно, что закрасить ее другой краской, и краска у них всегда с собой.

Закери смотрит в окно на дома, мимо которых они едут, на то, как снежинки, накапливаясь всюду, где можно, оттеняют собой вывески и ветви деревьев. Видит впереди небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, ярко-белый на фоне неба, и осознает, что понятия не имеет, который теперь час, но ему до такой степени это неважно, что он даже не станет смотреть на часы.

С телеэкрана в салоне такси доносится болтовня о политических новостях и кинопремьерах, и Закери, протянув руку, убирает звук, ему все равно, что происходит в мире, реальном или вымышленном.

– Вряд ли у нас есть время заехать в гостиницу и забрать мою сумку, – говорит он, и без того зная ответ, но контактные линзы уже натрудили ему глаза.

– Я позабочусь о том, чтобы ты как можно быстрей со своим имуществом воссоединился, – уверяет его Дориан. – Я знаю, у тебя тьма вопросов. Я постараюсь на них ответить, как только мы будем в безопасности.

– А сейчас мы не в безопасности? – спрашивает Закери.

– Если честно, я под большим впечатлением от того, что тебе удалось унести ноги, – говорит Дориан. – Ты, видно, некоторым образом застал их врасплох. Иначе они бы тебя не выпустили.

– “Под любым предлогом”, – бормочет себе под нос Закери, вспомнив подслушанный разговор. Не собирались они его отпускать. И чая никакого не было бы. – Они с самого начала знали, кто я такой, – говорит он Дориану. – Ту, что открыла мне дверь, я видел в Вермонте. Она притворялась студенткой. Я не сразу ее узнал.

Дориан хмурится, но молчит.

Оба они молчат, а такси приближается к Центральному парку.

– Мирабель – это та, что рисует двери? – спрашивает Закери. Ему кажется важным это сейчас спросить.

– Да, – говорит Дориан, не вдаваясь в подробности. Закери на него косится, но он смотрит в окно, и одна из его коленок неустанно приплясывает.

– Почему ты решил, что я с ней знаком?

Дориан поворачивается к нему.

– Потому что ты танцевал с нею на балу.

Закери пытается припомнить, о чем говорил с женщиной, наряженной королем чудовищ, но вспоминается только что-то путаное и туманное.

Он собирается спросить Дориана, откуда он знает Мирабель, но тут такси притормаживает.

– На углу будет удобно, спасибо, – говорит тот таксисту, протягивая купюру и отказываясь от сдачи.

Закери стоит на тротуаре и пытается сориентироваться. Они рядом с Центральным парком, около ворот, закрытых на ночь, а напротив знакомое ему огромное здание.

– Мы что, в музей? – спрашивает он.

– Нет, – говорит Дориан, следя за тем, как такси отъезжает, а потом разворачивается и перепрыгивает стену, огораживающую парк. – Поторопись, – говорит он Закери.

– Разве парк не закрыт? – спрашивает тот, но Дориан уже удаляется в гущу укрытых снегом ветвей.

Закери нескладно перебирается через стену, чуть было не падает на той стороне, но удерживается на ногах, правда, измазав руки.

Он торопится за Дорианом, петляя по пустынным тропинкам, оставляя следы на чистом снегу. Между деревьями различается строение, похожее на замок. Трудно поверить, что они в самом центре города.

Они минуют табличку, сообщающую, что вот эта часть заледенелой палой листвы – Шекспировский садик, переходят по мостику над замерзшим прудом, а потом Дориан, замедлив шаг, останавливается.

– Похоже, ночь нам благоволит, – говорит он. – Мы успели. – И указывает на каменную арку, полускрытую тенью.

Дверь, нарисованная на грубых камнях, совсем проста, совсем не так разукрашена, как та, что помнится Закери. Только дверная ручка поблескивает бронзовой краской, да дверные петли, а сама дверь выглядит деревянной. Камень, на котором она нарисована, слишком неровный, чтобы кого-нибудь обмануть. А над дверью изображены якобы вырезанные буквы, что-то вроде по-гречески.

– Забавно, – бормочет Дориан, прочитав текст.

– Что там? – интересуется Закери.

– “Познай себя”, – говорит Дориан. – Мирабель любит такие штучки, уму непостижимо, как она нашла время для этого на морозе.

– Это первая часть девиза семьи Роулинс, – говорит Закери.

– А что во второй?

– “И освой страдание”.

– Пожалуй, эту часть тебе следует изменить, – хмыкает Дориан. – Окажешь честь? – спрашивает он, указывая на дверь.

Закери тянется к дверной ручке, вдруг усомнившись, не розыгрыш ли это, не грянет ли сейчас смех, но пальцы его охватывают холодный металл, круглый, объемистый. Ручка легко поворачивается, дверь открывается вовнутрь, и за ней – открытое пространство, неожиданно довольно просторное. Закери замирает, не в силах отвести глаз.

И тут он слышит, как позади них что-то – или кто-то – шуршит мерзлой травой.

– Иди, – говорит Дориан и ударом между лопаток с силой толкает его вперед. Закери влетает в дверь. В ту же секунду что-то влажное густо окатывает его со спины, затекает за воротник, сочится вниз по руке.

Он смотрит на руку, ожидая увидеть кровь, но нет, это блестящая краска, подобно расплавленному золоту, капли скатываются с его пальцев.

А Дориан пропал.

Обернувшись, он видит, что там, где секунду назад была дверь, теперь стена из скальной породы. Закери хлопает по ней для проверки, оставляя на гладком темном камне золотые отпечатки ладоней.

– Дориан! – зовет он, но ответом ему только эхо.

Когда оно замолкает, наступает мертвая тишина. Ни скрипа ветки о ветку, ни отдаленного шелеста машин по влажному асфальту.

Закери зовет еще раз, и на этот раз даже эхо отзывается вполсилы, зная, что некому его тут услышать. Где бы это “тут” ни было.

Отвернувшись от заляпанной золотом стены, оглядевшись, он видит, что стоит на каменном полу какой-то пещеры. Винтовая лестница, вырубленная в скале, круглым колодцем ведет вниз, откуда сочится мягкий, теплый свет, как от костра, но не такой зыбкий.

Закери медленно идет к лестнице, оставляя за собой капли золотой краски.

Спустившись, он оказывается перед двойной дверью из золотистого металла. Безо всякого шва, заподлицо она встроена в скалу и по бокам освещена светильниками, подвешенными на цепи. Никакого сомнения, это лифт. Дверь покрыта сложным узором, в котором фигурируют пчела, ключ и меч, выстроенные в ряд вдоль борозды между створками.

Закери протягивает руку, чтобы потрогать ее, ожидая отчасти, что это очередная иллюзия, вроде рисунка по стене, но металл прохладный, узоры выпуклые, отчетливо ощутимые.

Вот он, знаковый момент, думает он, слова звучат в его голове голосом матери. Значительный. Переломный. Момент, который влияет на те моменты, что наступят потом.

У него ощущение, что лифт за ним наблюдает. Смотрит, как он поступит.

В “Сладостных печалях” никакие лифты не упомянуты.

Любопытно, что еще там не упомянуто.

И еще более любопытно, что стряслось с Дорианом.

Сбоку, под одним из светильников, видна не обозначенная ничем шестиугольная кнопка, окруженная золотой филигранью.

Закери нажимает на нее, и она зажигается ровным светом.

Раскатистый, низкий гул раздается откуда-то снизу, понемногу становясь громче. Закери отступает на шаг назад. Светильники подрагивают на своих цепях.

Шум резко прекращается.

Шестиугольная кнопка гаснет.

Тихий звон раздается из-за дверей.

И тут пчелка, ключ и меч разделяются надвое, поскольку двери лифта распахиваются.