Читать книгу Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917) - Ева Ингеборг Фляйшхауэр - Страница 21

Самый проклинаемый «провокатор» в большевистской партии, «Иуда» из ленинского круга не ошибся. Прошло сто лет, и в ключевых документах трех инстанций, занимавшихся «делом Малиновского», – назначенного Лениным для проформы весной 1914 г. партийного суда в Поронине (Австрия); соответствующей следственной части комиссии Муравьева во главе со следователем Н. А. Колоколовым, работавшей летом 1917 г.; московского Всероссийского революционного трибунала осенью 1918 г. – мы находим свидетельства, которые во многом реабилитируют Малиновского и сильнее всего порочат того, кто управлял им в двойной игре на большой политической сцене, – его партийного начальника Ленина[350].

В противоположность большевистской версии о небесталанном партийном активисте, из-за честолюбия, жажды славы и денег сбившемся с праведного пути и под влиянием умных ловцов душ, слуг царизма, предавшем Ленина и партию, сами факты биографии Малиновского показывают, что этот поляк, католик и отец семейства, был прирожденным профсоюзным лидером, но ленинские соратники, вопреки его воле и призванию, толкнули его на путь агента, темные стороны которого трагически превышали его способности ко лжи и притворству. Молодой Малиновский, симпатичный и обаятельный ефрейтор лейб-гвардии Измайловского полка, с короткой кудрявой шевелюрой и лихо закрученными усами, попал в поле зрения петербургской охранки уже во время первой революции, вступившись за права бастующих рабочих[351]. Происходил он то ли из обедневших польских дворян, то ли из крестьян, с детства остался круглым сиротой (отца лишился в 8 лет, матери – в 14), получил «домашнее образование» (одна из его сестер работала учительницей, другая гувернанткой), поступал в учение в книжный магазин и на фабрику мельхиоровых изделий, но каждый раз бросал и, в отличие от старших братьев и сестер, преуспевших в академических профессиях, перебивался случайными заработками в надежде уехать за границу, трижды попадался на краже со взломом (1897–1899), в результате чего в конце концов оказался в Плоцкой окружной тюрьме. Владелец тюремной фабрики взял способного молодого человека после освобождения к себе и тем спас «от гибели»[352]. В 25 лет (1901) Малиновский вступил в РСДРП. В том же году его призвали на военную службу и направили в столицу, в лейб-гвардии Измайловский полк. Во время беспорядков 1904–1905 гг. он, служа конюхом у полковника Ботерьянова, сблизился с социал-демократами среди повстанцев и, должно быть, вступил в контакт с большевистскими боевыми группами. По возвращении в часть осенью 1905 г. его обвинили в агитации, но штабс-капитан Розгильдеев не дал делу ход, зачислив Малиновского добровольцем на Дальний Восток. Впрочем, его батальон так и не покинул Могилевский гарнизон до конца русско-японской войны и был расформирован. В апреле 1906 г. Малиновский, уволившись в запас, стал токарем на заводе Лангензипена. Умение произносить зажигательные речи, искреннее участие к рабочей доле вскоре привели его в руководство петербургского Союза металлистов. Директор Департамента полиции, лично курировавший этого агента в 1912–1914 гг., расхваливал его качества: «От природы Малиновский был богато одарен способностями, в особенности поразительной, я бы даже сказал, феноменальной памятью, тем ораторским искусством, которое, как бы проникнутое силою, убежденностью, могло увлекать и взвинчивать слушателей, и, наконец, дерзостною смелостью, которая граничила с фанатизмом партийного энтузиаста»[353].

Эти качества импонировали и ленинцам, через Зиновьева установившим связь с Малиновским в конце 1906 – начале 1907 г. По данным Зиновьевым впоследствии показаниям в комиссии Муравьева, Малиновский тогда тяготел к меньшевикам (на самом деле он ценил образованных меньшевистских интеллектуалов и преклонялся перед В. В. Шером, который, со своей стороны, видел в нем будущего «русского Бебеля»), но старался занимать взвешенную позицию между двумя фракциями[354]. Малиновский позже подчеркивал, что именно в ту пору «впервые» познакомился «с политической агитацией» и начал «сам работать на общественном поприще»[355]. Контакт Зиновьева с заводским рабочим – социал-демократом и профсоюзным деятелем – произошел в то время, когда Ленин в Финляндии, извлекая уроки из Московского восстания и общего поражения революционного движения, намечал пути, чтобы начать все сначала. Для нейтрализации могущественной охранки, с одной стороны, и превосходящего меньшевистского противника, с другой, он нуждался в союзниках и потому велел «сагитировать», ради будущих интересов своей партии, и этого «интеллигентного рабочего» с дружескими связями среди видных меньшевиков. Не доказано, но вряд ли ошибочно предположение, что некоторые шаги Малиновский уже в 1906–1910 гг. предпринимал с подачи большевиков: теснее сблизился с меньшевистскими кружками, продвинулся до секретаря правления мощного петербургского Союза металлистов («работал я в союзе честно, отдавал этой организации всю душу и сердце»), а вместе с тем, являясь «членом партии с 1901 г.», под именем Эрнест «в 1907 и 1910 гг. говорил добровольно с начальником охранного отделения по телефону»[356]. В период полицейских репрессий старый партиец добровольно связывался с начальником петербургской охранки лишь в том случае, если старался наладить отношения с тайной полицией и/или подстраховать свою нелегальную деятельность, а делал это по телефону, если не хотел, чтобы о таких отношениях знали его друзья (меньшевики). До 1909 г. Малиновскому, очевидно, удавалось и то и другое. Несмотря на пламенные выступления «талантливейшего оратора» (Зиновьев), например, на 1-м Всероссийском съезде фабричных врачей и представителей фабрично-заводской промышленности, агитация в годы всеохватывающего полицейского контроля при премьер-министре Столыпине сходила ему с рук. Только 15 ноября 1909 г. – по его собственным словам, на Всероссийском антиалкогольном съезде; по документам охранки, на собрании местной социал-демократической организации – он превысил меру допустимого и был арестован. После трехмесячного предварительного заключения его освободили, лишив права проживания в Петербурге. В январе 1910 г. он поселился в Москве, поступил на работу на завод Штолле и записался на курсы в Народный университет Шанявского.

В апреле 1910 г. Малиновского арестовали вместе с московскими меньшевистскими лидерами, а 15 или 16 мая привели на допрос к ротмистру Иванову. Согласно показаниям Иванова летом 1917 г., Малиновский тогда заявил «о своем желании переговорить откровенно с начальником отделения», а начальник, подполковник П. П. Заварзин (с 29 декабря 1909 г.), пояснил, что он «выразил готовность вступить в число секретных сотрудников Московского охранного отделения»[357]. Вряд ли беззаветный профсоюзный борец принял такое решение по собственному почину, и первые же его действия говорят об управлении им со стороны большевиков: первая информация, которую Малиновский дал московской охранке в качестве ее секретного сотрудника по кличке Портной, касалась вызывавшей опасения у Ленина московской группы меньшевиков-«примиренцев» (Шер, Круглов, Дмитриев, Чиркин и др.). После тактической паузы, призванной защитить осведомителя, этих друзей Малиновского арестовали и сослали. Тот, кто их выдал, тяжело переживал «первый шаг моей подлости», но – как он напомнил своим товарищам в ревтрибунале 1918 г. – не видел другого выхода[358]. Напомнил он им также, как всячески ограждал и уберег-таки от ареста «товарища Батурина», т. е. большевика Н. И. Бухарина, которого охранка с удовольствием изобличила бы с его помощью.

Это и похожие события не прошли мимо внимания московских меньшевиков и бундовцев, которые начали питать подозрения, что Малиновский связан с охранкой. Слухи такого рода докатились и до большевиков, Малиновский был ими настолько раздавлен, что у него появились симптомы нервного расстройства. В ревтрибунале он рассказывал о тяжелом внутреннем конфликте и ослаблении всего своего организма («бессонных ночах», «страданиях и угрызениях совести») из-за «двойной игры» уже в 1911 г. Летом – осенью 1911 г. он попытался уйти из охранки, обратился к своему начальнику «с просьбой освободить меня… доказывал… что мне тяжело, что не могу так жить». Просьба эта не отвечала ни интересам охранки, ни намерениям ленинской партии и осталась неудовлетворенной.

Прежде чем Малиновский дождался решения по поводу своего освобождения от службы, в ноябре 1911 г. к нему обратилась В. Н. Лобова (она же старая большевичка Б. Б. Зильберберг), член Московского комитета большевиков и жена большевистского агента охранки А. И. Лобова (в 1913 г. уволенного оттуда за пьянство), с предложением в январе 1912 г. представлять Московский комитет на конференции Заграничного бюро ЦК РСДРП в Праге. Приглашение на конференцию, исходившее, по указанию Ленина, от К. П. Пятницкого и привезенное специальным посланцем из Парижа, большевиком-эмигрантом Л. С. Зеликсоном, в Москву Лобовой, которая в узком кругу московских ленинцев настояла на кандидатуре Малиновского («Недурно ведь вышло», – писала она чуть позже[359]), явилось для последнего полной неожиданностью. Подозревая какой-то непонятный заговор[360], он отказался. Он думал, что Лобова с этим приглашением подыгрывает охранке, и уверился в своих подозрениях, когда Заварзин (Малиновский впоследствии ошибся, сказав, что Мартынов[361]) отклонил его просьбу об увольнении и «категорически потребовал» от него согласия на поездку в Прагу. Главной целью поездки и участия в конференции охранка поставила своему агенту личное знакомство с Лениным. Малиновский хотел отвертеться от задания, подумывал о том, чтобы не возвращаться после конференции в Москву, «но страх… убил все»[362].

В Праге Ленин встретил долгожданного товарища словами: «Вот это то, чего нам недостает на конференции!»[363] Малиновский выказал истинную преданность партийному боссу: не выполнил поручение охранки сообщить из Праги о месте заседаний («из-за чего был большой скандал, когда я вернулся»), не выдал имена участников кроме и без того известных охранке ее же собственных сотрудников. Из Москвы он уезжал с недобрым чувством, прибыл в Прагу против воли (с характерным опозданием!), а на конференции «случилось более страшное – я вошел в ЦК и согласился на кандидатуру в Думу»[364]. Избрание Малиновского в ЦК РСДРП и выдвижение большевистским кандидатом от Московской губернии по рабочей курии на выборы в IV Государственную думу, несомненно, произошли по инициативе Ленина. Ввиду общеизвестности данного факта Ленину пришлось признать его на допросе в комиссии Муравьева (летом 1917 г.), оправдывая свои решения обнаруженными у нового товарища качествами «горячего и убежденного большевика» и большими агитаторскими талантами. Проверив все обстоятельства и заслушав более 30 свидетелей, комиссия сочла доказанным, что намерение провести Малиновского в Думу исходило от Ленина и ленинцев и лишь потом его подхватило и поддержало Московское охранное отделение[365]. Малиновского ленинские замыслы повергли в ужас. Он впервые услышал о них только «на январской конференции»: «Там ко мне подошел Ленин и стал со мной говорить о возможности моей кандидатуры. И здесь я совершаю сознательное преступление… Я Ленину стал говорить, что не стоит выставлять мою кандидатуру в Думу, потому что принесу вред себе и партии. Ленин не спрашивал подробности – в чем дело. Я ограничивался небольшими заявлениями… Стоило мне немножко показать, что нельзя, и Ленин не согласился бы на мою кандидатуру…»[366]

Слова Малиновского о «преступлении» отражают его неосведомленность и идеализацию партийного вождя: он верил, что Ленин не знал о его судимостях, и, ошибочно полагая, будто тот мог отказаться от своего замысла, винил себя в недостаточно прямом и полном рассказе о собственном криминальном прошлом. Ленин, державший свою партию герметически закрытой от нежелательных элементов и проверявший новичков вдоль и поперек, несомненно, был информирован об уголовных прегрешениях нового кандидата в Думу, – но они его не интересовали. Как стало известно В. Л. Бурцеву, Малиновский «признался Ленину в гнусных преступлениях в прошлом… Ленин прервал его, не желая слушать дальше, и сказал: “Для большевиков такие вещи не могут иметь значения”». Бурцев считал эти сведения «довольно правдоподобными»[367] и утверждал, что работа Малиновского на охранку не составляла для Ленина тайны: «Судя по словам Малиновского, Ленин понял и никак не мог не понять, что его [Малиновского] прошлое не просто было связано с прямой уголовщиной, но что сам он был в руках жандармерии – и провокатор»[368]. Того же мнения придерживался начальник личной охраны царя А. И. Спиридович: «Ленин, знавший, по всему вероятию, о службе Малиновского у Департамента полиции и допускавший это в расчете, что под прикрытием Департамента Малиновский сможет принести гораздо больше пользы для партии и причинить много вреда правительству, принял его под свою защиту»[369].

Решение Ленина тем более примечательно, что юрист, сам пытавшийся баллотироваться в Думу и, следовательно, знакомый с избирательным правом, не мог не знать ст. 10 Положения о выборах в Государственную думу, не допускавшую к участию в выборах лиц, имевших судимости за воровство, мошенничество, присвоение вверенного имущества, без учета срока давности. Если Ленин, несмотря на это, добился выдвижения кандидатуры Малиновского на думские выборы, пустив в ход все внутрипартийные рычаги, видимо, он рассчитывал, что обойти острые углы поможет охранка, заинтересованная в том, чтобы провести его кандидата / своего агента в орган народного представительства, даже с нарушением закона. Он не ошибся: другие большевистские сотрудники Московского охранного отделения, в том числе Сидоров (А. А. Поляков) и Пелагея (А. С. Романов), поддержали кандидатуру своего коллеги и товарища; на предвыборную кампанию ему – помимо 300 рублей «из-за границы и от некоторых партийных лиц»! – выделили средства из бюджета охранки. Малиновский, терзаемый нечистой совестью, искал совета у адвоката, неоднократно обращаясь к нему в ходе избирательной кампании. Этот адвокат, бывший большевик, а ныне видный меньшевик В. Н. Малянтович, член московского социал-демократического избирательного комитета, считал Малиновского «одним из наиболее толковых и развитых партийных рабочих, могущих публично выступать»[370], и поддерживал его кандидатуру словом и делом (деньгами). Сомнения Малиновского в правомочности его избрания партийный юрист раз за разом развеивал[371].

У Московского охранного отделения предложение Ленина вызвало нешуточный интерес: его начальник посвятил в планы большевистского вождя вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова. На личном собеседовании агент Портной, как и в разговоре с Лениным, тщетно пытался обратить его внимание на связанные с этим опасности и указывал на препятствие в виде своего уголовного прошлого[372]. Виссарионов, тем не менее, 5 мая 1912 г. доложил министру внутренних дел А. А. Макарову сенсационную новость: есть возможность «выставить сотрудника Портного кандидатом в члены Государственной думы». На этом рапорте от руки написаны резолюции самого министра («Читал 8.5.1912 г.»), директора Департамента полиции С. П. Белецкого («Представить его превосходительству товарищу министра внутренних дел») и товарища министра внутренних дел И. М. Золотарева («Прошу его превосходительство С. Е. Виссарионова переговорить 11 мая. 10/V И. З. Пр[ошу] обр[атить] вним[ание] на мои пометки в рапорте»). В пометках Золотарева содержались указания на необычность предприятия, но не высказывалось никаких принципиальных возражений, так что после довольно долгих внутриведомственных совещаний было принято решение расчистить секретному сотруднику Портному дорогу в Государственную думу. Заключительная резолюция Белецкого гласила: «Доложено г. министру В. Д. 12/Х. Предоставить дело избрания его естественному ходу. С. Б.» До начальника Московского охранного отделения директор Департамента полиции довел решение министерства шифротелеграммой № 1254: «Вопрос об участии известного Вам лица в выборах предоставьте его естественному ходу». «Естественный ход» в данном случае означал устранение возникающих препятствий с вопиющими нарушениями закона. Еврея-мастера с фабрики Фермана, где Малиновский отрабатывал необходимые для кандидата по рабочей курии шесть месяцев, М. С. Кривова, знавшего его биографию, арестовали на время до завершения избирательной кампании под надуманным предлогом; в Плоцком окружном суде за взятку в 300 рублей добыли кандидату справку об отсутствии судимости. 19 октября 1912 г. Мартынов уже мог сообщить Белецкому: «Дело предоставлено его естественному ходу. Успех обеспечен». 26 октября в телеграмме № 290502 он рапортовал директору департамента: «Исполнено успешно». Соответственно комиссия Муравьева летом 1917 г. пришла к выводу: «…Малиновского проводили в Государственную думу партия большевиков во главе с Лениным, с одной стороны, и департамент полиции с ведома министра внутренних дел Макарова и его товарища Золотарева – с другой. Это совпадение планов облегчило Малиновскому доступ в выборщики в IV Государственную думу». А ленинцы среди агентов охранки ему «дружно помогали»[373].

Судя по документам Министерства внутренних дел, должным образом подготовленная Крупская, которой Ленин всячески нахваливал товарища «с темпераментом, несомненно, очень способного»[374], послала Малиновскому в день их общего успеха обычной почтой письмо с горячими поздравлениями и своей полной подписью «Надежда Константиновна Крупская». Адресат по долгу службы сдал его в охранку – так же как сдавал предыдущие, написанные химическими чернилами, письма от людей из ленинского окружения. «Правда» 3 ноября 1912 г. приветствовала победу на выборах социал-демократа с 10-летним стажем, который теперь заявит о себе по всей России. Петербургский Департамент полиции, принявший агента от Московского охранного отделения в связи с его переездом в столицу, присвоил ему кличку Икс и вознаградил за успех повышением жалованья, которое в итоге достигло астрономической суммы – 500 рублей на содержание семьи и 200 на личные нужды![375]

12 ноября новоиспеченный депутат Думы перебрался в Петербург, где директор Департамента полиции, ради удовлетворения потребности в информации общего уровня (о положении в РСДРП и особенно о Ленине), взял его в свою личную агентуру. Раз в две недели Малиновский встречался с ним в отдельном кабинете какого-нибудь перворазрядного или второразрядного ресторана со вторым выходом, получал инструкции и предъявлял результаты работы, которые протоколировались обычно присутствовавшим на встречах вице-директором департамента С. Е. Виссарионовым. Двойная игра чрезвычайно много требовала от агента, имевшего от Ленина четкие и исчерпывающие указания не выдавать ни крупицы подлинной информации. Малиновский позже явно поскромничал, заявляя в ревтрибунале: «Не могу сказать, чтобы я в моей работе был искренним от начала до конца перед охранным отделением»[376]. Он предоставлял прежде всего сведения, которые до него уже раздобыли другие агенты, «врал спокойнее», когда знал, что, например, на том или ином заседании ЦК сотрудников охранки кроме него не было, ленинские резолюции передавал «всегда в так перестроенном виде, как это только мог», чтобы они окончательно не утратили правдоподобие, совсем умолчал о заседаниях и разговорах, проходивших в самом узком кругу в Кракове и Поронине, словом, «всегда старался нанести партии как можно меньший вред»[377]. Его опубликованные донесения в охранку это подтверждают[378], а Белецкий в 1917 г. в комиссии Муравьева подчеркивал, что прекрасно видел отрывочность и нарочитую искаженность информации от Малиновского и считал необходимым принимать меры для ее перепроверки[379]. Контролируя думскую деятельность Малиновского и публикации в «Правде», Белецкий столкнулся с труднейшими, отчасти неразрешимыми проблемами. Выступления председателя большевистской фракции и заявления фракции, так же как и большую часть статей в «Правду», писал для Малиновского Ленин, Малиновский отдавал их Белецкому на предварительную цензуру. Если в ленинских текстах содержались недопустимо революционные формулировки, Малиновский настаивал на их сохранении, ссылаясь на партийную дисциплину; не придя к согласию с Белецким, он часто в последнюю минуту самовольно отказывался от поправок и рекомендаций своего шефа. В случае совершенно непреодолимых противоречий прибегал к последнему средству – не являлся на заседание Думы, сказавшись больным. Малиновский, без сомнения, – как справедливо признал Ленин в мае 1917 г., подтвердил в том же 1917 г. товарищ министра внутренних дел (с 25 января 1913 г.) генерал-майор В. Ф. Джунковский[380] и засвидетельствовал перед ревтрибуналом в 1918 г. бывший вице-директор Департамента полиции Виссарионов[381] – гораздо больше содействовал антигосударственным устремлениям большевистской партии, нежели доставлял Департаменту полиции средства борьбы с ней. Белецкому это ставили в укор с конца 1913 г. В комиссии Муравьева он в свое оправдание сказал, что в лице Малиновского впервые «вел» в качестве личного агента убежденного большевика. Из его дальнейших объяснений складывается впечатление, что он думал через Малиновского приобрести влияние на Ленина, «загипнотизировать» его[382]. В ходе рутинного общения с искусно владеющим словом членом большевистского ЦК в глазах полицейского чиновника (даже если оставить вопрос о сознательном потакании Белецкого большевикам открытым[383]), совершенно очевидно, стерлись границы между собственными намерениями и ленинскими целями, и он невольно следовал тем пожеланиям для полиции, которые Малиновский привозил ему из Поронина или Кракова. В особенности это касается директив по окончательному расколу социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков, которые Белецкий – боясь намного большего интеллектуального и социального потенциала последних – дал своему большевистскому агенту[384], а Ленин с чрезвычайной готовностью использовал, чтобы в собственных интересах бесповоротно расколоть социал-демократическую фракцию в Думе с помощью ее председателя (ноябрь 1913 г.)[385].

Малиновский частенько прерывал бурную деятельность в столице, пытаясь развеяться в комфортабельном загородном доме Ульяновых в Высоких Татрах. Так как Департамент полиции не выдавал ему паспорта для частных поездок за границу, хозяева поручали своему помощнику А. Браму[386] (Н. В. Крыленко) обычным тайным путем нелегально переправить его через границу из Русской Польши с австрийскими документами и препроводить к Ленину в Краков или Поронин. Он бывал там «чаще других» депутатов Думы, по словам Ленина – «раз 6 или 7»[387], задерживаясь более или менее надолго (до нескольких недель), чтобы отдохнуть и получить новые инструкции. Психологически дом Ульяновых, видимо, стал для него вторым родным домом. Он питал к ним обоим безграничное доверие и несколько раз в моменты крайнего душевного напряжения и страдания сбрасывал перед ними возложенное на него бремя двойной игры, становившееся все нестерпимее. Говоря позже в свидетельских показаниях о его растущей нервозности и несдержанности, приступах рыданий и пьянстве по ночам, чета Ульяновых и их близкие соратники обошли молчанием тот факт, что их гость в слезах, с немым укором поверял им муки своей совести («порвались нервы… я… плакал, как маленький ребенок… не было спасения, видел, что не переживу никоим образом») и выражал намерение сложить с себя депутатские полномочия[388]. Если Ульяновы и их гости оставались глухи к этим воплям отчаяния (Крупская объясняла «слабость нервов» Малиновского тем, что «Роман заработался»[389]), то у верующего православного, отца семейства Белецкого Малиновский нашел понимание. Когда он стал просить Белецкого об увольнении ввиду своего душевного состояния («заявил… что не могу больше, что я могу кончить самоубийством») и ради жены и сыновей, тот перекрестился и обещал помочь[390]: «Ну хорошо, нужно только подыскать удобный момент»[391]. Но прежде, чем Белецкий смог что-то предпринять, его самого уволили со службы (в январе 1914 г.).

Чем больше выгоды извлекал Ленин из работы Малиновского на охранку, приобщая агента к своей деятельности в пользу спецслужб центральных держав, тем меньше имел желания от нее отказываться. Предположительно впервые он раскрыл Малиновскому свою связь с разведкой летом 1913 г. в Поронине[392]. Малиновского, единственного из думских депутатов, позвали в летнюю резиденцию Ленина на приватное совещание, в котором участвовали лица, облеченные исключительным доверием вождя: Крупская, Зиновьев и Каменев. Там ему дали задание найти в Москве двух учеников для планировавшейся в Поронине «партийной школы» пропагандистов (скорее всего, филиала создаваемой Эвиденцбюро «школы конфидентов»[393]), а кроме того, подыскать и рекрутировать как можно больше «агентов», с помощью которых Заграничное бюро ЦК намеревалось контролировать российские органы партии. Эти меры были обусловлены ужесточением требований секретных служб к русским сотрудникам. Видимо, в связи с обсуждением деликатного вопроса о партийных «агентах» Ленин еще сильнее сузил круг участников, отослав Крупскую и Каменева, так что остались только он сам, Зиновьев и Малиновский! И в этом-то теснейшем кругу Малиновского, разъясняя ему необходимость новых мер внутрипартийного контроля, вероятно, просветили насчет связей Ленина с секретными службами центральных держав.

Во время рождественских каникул 1913–1914 гг., проведенных Малиновским у Ленина, его, возможно, представили германской разведке, когда он совершал «турне по Европе»[394], которое устроил своему подопечному Белецкий. В намеченных в Петербурге точках маршрута – Краков, Париж, Брюссель, Краков – за ним следили филеры Департамента полиции. Однако, судя по имеющимся документам, полиция явно не узнала о довольно длительных остановках Ленина и Малиновского в Берлине (дважды – в начале и в конце путешествия), державшихся в секрете и потому даже в лениноведении оставивших ничтожно малый след, а также о заключительном визите Малиновского в Вену[395].

6 января 1914 г. (24 декабря 1913 г. ст. ст.) Ленин в присутствии Малиновского уведомил своего берлинского партийного связного, армянского большевика В. М. Каспарова, что, возможно, будет в Берлине два часа проездом[396]. 15 (2) января он вместе с Малиновским отправился из Кракова в Берлин, где, согласно советской литературе, «встречался с латышскими большевиками, обсуждал вопросы предстоящего IV съезда СДЛК [Социал-демократии Латышского края]»[397]. Предполагавшиеся два часа превратились в два-три дня[398]. Поскольку в Париже, помимо возлюбленной, Ленина ждали неотложные дела (в том числе два митинга, посвященные годовщине «Кровавого воскресенья» 22 января), вряд ли он задержался в Берлине случайно. Каспаров (партийный псевдоним Берлинец), видевшийся с Лениным в Берлине настолько тайно, что их встреча (или встречи) не нашла (не нашли) отражения в известных документах, слыл одним из большевистских агентов секции IIIb Большого генштаба и ленинским связным с этим учреждением (см. ниже); придя по просьбе Ленина на вокзал к прибытию его поезда, он мог передать ему сообщения, вследствие которых совместное пребывание Ленина с Малиновским в Берлине несколько затянулось по воле упомянутой службы или по договоренности с ней. Согласовать действия на месяцы, остававшиеся до начала войны, было в обоюдных интересах, и вполне вероятно, что Ленин представил ей Малиновского как своего лучшего человека в Петербурге, которому в планируемых Берлином беспорядках в преддверии мобилизации отводилась роль революционного агитатора бастующих рабочих с высокой думской трибуны.

В Париже Ленин поселился вместе с Инессой Арманд и Малиновским в маленькой гостинице Масанова[399]. 20 (7) января он сопровождал последнего на выступление с докладом о работе большевистской фракции в Думе, которое собрало около 400 русских эмигрантов различной партийной принадлежности. Потом он предпринял необычный шаг с целью выяснить, известно ли и много ли известно о службе Малиновского в охранке, слухи о которой давно докатились от меньшевиков до его собственной партии, самому информированному русскому охотнику на провокаторов – эсеру В. Л. Бурцеву. Идея была не нова: еще под конец Пражской конференции ленинский ЦК принял решение создать комиссию из трех человек для расследования «провокаторства» в рядах большевиков, поручив ей связаться с Бурцевым в Париже, – данная мера предусматривалась для подстраховки ленинских агентов в охранке. И вот теперь Ленин потребовал от своего (предположительно) самого высокопоставленного агента лично обратиться к Бурцеву от имени ЦК РСДРП с ленинским рекомендательным письмом, чтобы оценить степень его осведомленности о большевиках, сотрудничающих с охранкой, и не в последнюю очередь о собственной персоне визитера[400].

Бурцев слушал доклад Малиновского, и заявление последнего, что тот хочет поговорить с ним о «борьбе с провокацией» в рядах эсеров и социал-демократов, не вызвало у него никаких подозрений. Увидев личное письмо от Ленина, он заговорил с гостем «довольно интимно», поскольку «глубоко был уверен, что… он отнесется честно к этому», назвал два-три имени сомнительных большевиков, предложив проверить их в Петербурге или Москве, дал надежные контакты в российском Министерстве внутренних дел и в случае успеха в этом деле обещал назвать еще имена. Что касается Заграничной агентуры охранки, то он подтвердил существовавшие подозрения насчет д-ра Житомирского. Бурцев установил Малиновскому определенный срок для сообщения результатов проверки.

После отъезда Малиновского Бурцев получил от социал-демократической газеты «Русское слово» телеграмму с вопросом, не считает ли он возможным, что Малиновский – провокатор. Он взялся за расследование. Дней через десять, узнав, что Малиновский находится с Лениным в Берлине[401], Бурцев потребовал, «чтобы он приехал в Париж. Он не приехал». Тогда Бурцев сообщил социал-демократам, что Малиновский «негодяй, который не выполняет своих обязательств», но у него самого пока нет достаточных оснований подозревать его в провокаторстве. Впрочем, он рекомендовал устранить Малиновского «от всех дел».

Вынося свое суждение, Бурцев не ведал всей тяжести положения Малиновского[402]. Ленин после их встречи уверился, что Малиновского в провокаторстве не подозревают (он ошибся всего на несколько дней!), и велел ему прекратить контакты с Бурцевым. С самим Малиновским по возвращении в гостиницу случился особенно сильный приступ истерических рыданий. Показания Бурцева свидетельствуют, что Малиновский и Ленин, побывав в Париже, Брюсселе (25 января – 2 февраля 1914 г.) и Льеже (2 февраля), вернулись в Берлин.

Визиты Ленина и Малиновского в Париж, Брюссель и особенно Льеж с большой долей вероятности наносились по договоренности с секцией IIIb Большого генштаба. В этих городах существовали большие русские колонии, где жило несколько тысяч студентов разных национальностей из Российской империи. Ленин читал студентам реферат на тему «Национальный вопрос», осуждая царизм как «самый реакционный государственный строй» и отметая «культурно-национальную автономию», на которую возлагало надежды большинство учащихся-евреев, как «выдумку плохоньких интеллигентов» и «софизм бундовцев»[403]. Он старался разъединить многонациональное студенчество из России, отделить, отколоть от России представителей «обойденных» народов (кавказцев, евреев и др.) и обеспечить их поддержку германским вооруженным силам при наступлении на запад. Эти цели стали видны как нельзя яснее, когда он 2 февраля повторил свой реферат перед русскоязычными студентами Льежского университета[404].

В крупную русскоязычную эмигрантскую колонию вокруг Льежского университета входили и социал-демократы, и эсеры, и анархисты, и члены ППС. Льеж пользовался особым вниманием оперативного отдела Большого генштаба – планируемый Людендорфом «Налет на Льеж» предполагал покорение города и его крепости в первые три дня западной кампании, чтобы обеспечить германским войскам проход на запад, – так что для немецких завоевателей каждый агитирующий голос, каждая способная держать оружие рука имели значение. Многочисленная группа русскоговорящих студентов должна была представлять немалый интерес для секции IIIb, которая в тот период усиленно вербовала агентов в бельгийском приграничье. Тайные договоренности Ленина с секцией IIIb перед войной включали поддержку с его стороны военных действий немцев на востоке и на западе, против России и против Франции, акциями в тылу каждого из фронтов[405]. Потому льежские ворота на пути немецких армий через Бельгию к Парижу служили первоочередным местом скрытой прогерманской пропаганды.

Однако Ленин не встретил в Льеже благосклонного приема. Хотя его товарищ В. Г. Гудин, учившийся в 1901–1905 гг. в Петербургском технологическом институте, пользовался доверием среди российских студентов, со своим партийным боссом он сотрудничал лишь с виду. Убежденный монархист, Гудин во время учебы поступил на службу в петербургскую охранку, и по окончании института в 1905 г. его направили в Заграничную агентуру. Ее парижское отделение, отвечавшее также за франкоязычные города Бельгии, поселило нового секретного сотрудника по кличке Ней в Льеже. Этот добросовестный человек испытывал сильные нравственные страдания из-за двойственности своей политической позиции, но службу нес безупречно в течение 12 лет[406]. Возможно, его влияние повинно в том, что пропагандистское выступление Ленина среди студентов Льежа не имело никакого успеха: русскоговорящие студенты Льежского университета при вторжении немцев решительно примкнули к бельгийской армии и гражданскому населению в вооруженной борьбе против немецких захватчиков, которыми командовал лично Людендорф. После взятия Льежа их за это карали особенно беспощадно[407].

Из Льежа Ленин и Малиновский вернулись в Берлин. Лениноведы об этом их пребывании в Берлине не упоминают, говорят только о визите в Лейпциг («после 2–3 февраля»[408]) и возвращении 6 февраля в Краков, где путешественников дожидался еще один большевистский депутат Думы Ф. Н. Самойлов. Из Льежа в Лейпциг на поезде надо было ехать через Берлин, где, по данным Бурцева, Малиновский ненадолго останавливался через 10 дней после их парижской встречи. Цель второго совместного визита Ленина с Малиновским в германскую столицу, возможно, имела связь с первым (например, необходимость отчитаться об определенных результатах посещения Парижа, Брюсселя или Льежа, выполнить какие-то поручения, конкретизировать начатые раньше разговоры о планируемых действиях в предвоенные месяцы). В Лейпциг они предположительно заезжали главным образом для того, чтобы повидать Альберта (Таршиса), чью транспортную организацию обоим в ближайшем будущем предстояло усиленно эксплуатировать. Предположение, что Ленин в январе и феврале 1914 г. знакомил с Малиновским германские ведомства, в первую очередь секцию IIIb Большого генштаба, подкрепляется дальнейшими фактами биографии последнего (см. ниже).

По завершении совместного «европейского турне» Малиновский еще заглянул в Вену (для встречи с офицерами Эвиденцбюро?), прежде чем отправиться домой. В Вене его настигло известие об увольнении Белецкого. Соответствующую газетную заметку ему передал А. А. Трояновский, большевистский активист из венской эмиграции, писавший черновики думских выступлений Малиновского по вопросам бюджета[409], чья жена Е. Ф. Розмирович работала в Петербурге секретарем большевистской фракции в Думе, в отсутствие Малиновского жила в его квартире, а после его возвращения была арестована охранкой в Киеве[410]. Узнав об отстранении Белецкого от должности, Малиновский «весь вздрогнул»[411], но быстро взял себя в руки. Это увольнение стало для него «тяжелым ударом»: он увидел «поднявшийся и над его головой молот»[412].

Новый товарищ министра внутренних дел Джунковский, убежденный конституционалист, масон и решительный реформатор (он, например, прекратил обычную для охранки практику заставлять гимназистов и солдат шпионить за товарищами), был непримиримым противником инструкции 1907 г., считал использование агента из революционной среды «безобразием» и давно с раздражением («мне это претило») поджидал случая положить конец отношениям Белецкого с его сотрудником Иксом без публичного скандала. Летом 1913 г. он уже уволил вице-директора Департамента полиции Виссарионова, а узнав о заграничной поездке Малиновского, «сейчас же»[413], 28 января 1914 г., снял с поста и директора. От судебного преследования Белецкого и Виссарионова Джунковский отказался только потому, что хотел избежать скандала и оградить репутацию Думы[414]. На место всемогущего шефа полиции он поставил безупречного прокурора В. А. Брюн-де-Сент-Ипполита и поручил надежному руководителю Петербургского охранного отделения П. К. Попову, которым заменил прежнего начальника М. Ф. фон Котена, уладить дело с Малиновским без огласки.

Директивы, полученные Малиновским от Ленина в изменившихся обстоятельствах по возвращении в Петербург, должно быть, требовали от него максимально сохранить положение агента. Ибо он с мужеством отчаяния боролся за продолжение своей работы в штате Департамента полиции, взывая к чиновникам, на чье влияние надеялся (Белецкому, Иванову, Мартынову и др.)[415]. Прогерманская фракция в Министерстве внутренних дел хлопотала за него. Так, Белецкий обратился к тогдашнему вице-директору политического отдела департамента А. Т. Васильеву c просьбой поговорить о Малиновском с М. И. Трусевичем. Васильев успеха не добился, и прошение Малиновского о восстановлении на службе было отклонено[416].

«Удрученного и раздраженного» Малиновского, помимо блага семьи, прежде всего беспокоила реакция Ленина. В разговоре с Мартыновым, который хотел помочь ему устроить логически обоснованный и не вызывающий подозрений уход из Думы, он с опаской спросил: «Не подвергнет ли он [Ленин] мой способ действий… жестокой критике, а я, может быть, окажусь неспособным оправдать мою линию поведения?»[417] Лишь поняв, что его усилия тщетны, а дальнейшее упорство грозит неприятностями, Малиновский – на условиях отъезда за границу навсегда, выплаты денежного вознаграждения и назначения ежегодной пенсии, а также под гарантию уничтожения связанных с ним документов – ушел со столичной политической сцены и отбыл к Ленину.