Читать книгу Собрание сочинений. Том 5 - Евгений Евтушенко - Страница 35

Проклятие мое,

                         души моей растрата —

эстрада.

Я молод был,

                     хотел на пьедестал,

хотел аплодисментов и букетов,

когда я вышел

                       и неловко встал

на тальке,

               что остался от балеток.

Мне было еще нечего сказать,

а были только звон внутри и горло,

но что-то сквозь меня такое перло,

что невозможно сценою сковать.

И голосом ломавшимся моим

ломавшееся время закричало,

и время было мной,

                               и я был им,

и что за важность:

                             кто был кем сначала.

И на эстрадной огненной черте

вошла в меня невысказанность залов,

как будто бы невысказанность зарев,

которые таятся в темноте.

Эстрадный жанр перерастал в призыв,

и оказалась чем-то третьим слава.

Как в Библии,

                       вначале было Слово,

ну а потом —

                     сокрытый в слове взрыв.

Какой я Северянин,

                                дураки!

Слабы, конечно, были мои кости,

но на лице моем сквозь желваки

прорезывался грозно Маяковский.

И, золотая вся от удальства,

дыша пшеничной ширью полевою,

Есенина шальная голова

всходила над моею головою.

Учителя,

              я вас не посрамил,

и вам я тайно все букеты отдал.

Нам вместе аплодировал весь мир:

Париж и Гамбург,

                            и Мельбурн и Лондон.

Но что со мной ты сделала —

                                               ты рада,

эстрада?

Мой стих не распустился,

                                         не размяк,

но стал грубей и темой,

                                     и отделкой.

Эстрада,

             ты давала мне размах

и отбирала таинство оттенков.

Я слишком от натуги багровел.

В плакаты влез

                         при хитрой отговорке,

что из большого зала акварель

не разглядишь —

                           особенно с галерки.

Я верить стал не в тишину —

                                              в раскат,

но так собою можно пробросаться.

Я научился вмазывать,

                                     врезать,

но разучился тихо прикасаться.

И было кое-что еще страшней:

когда в пальтишки публика влезала,

разбросанный по тысячам людей,

сам от себя я уходил из зала.

А мой двойник,

                         от пота весь рябой,

стоял в гримерной,

                              конченый волшебник,

тысячелик от лиц, в него вошедших,

и переставший быть самим собой.

За что такая страшная награда,

эстрада?

«Прощай, эстрада…» —

                                     хрипло прошепчу,

хотя забыл я, что такое шепот.

Уйду от шума в шелесты и шорох,

прижмусь березке к слабому плечу.

Но, помощи потребовав моей,

как требует предгрозье взрыва,

                                                  взлома,

невысказанность далей и полей

подступит к горлу,

                              сплавливаясь в слово.

Униженность и мертвых и живых

на свете,

             что еще далек до рая,

потребует,

                из связок горловых

мой воспаленный голос выдирая.

Я вас к другим поэтам не ревную.

Не надо ничего —

                            я все отдам:

и славу,

            да и голову шальную,

лишь только б лучше в жизни было вам.

Конечно, будет ясно для потомков,

что я – увы! – совсем не идеал,

а все-таки —

                    пусть грубо или тонко —

но чувства добрые

                              я лирой пробуждал.

И прохриплю,

                       когда иссякших сил,

наверно, и для шепота не будет:

«Простите,

                 я уж был, какой я был,

а так ли жил —

                        пусть бог меня рассудит».

И я сойду во мглу с тебя без страха,

эстрада…

Поэзия чадит,

да вот не вымирает.

Поэзия чудит,

когда нас выбирает.

Вот малый не дурак,

валидол сосущий,

в портфельчике несущий

отварной бурак.

Ему сейчас бы мусса

да ромовых баб,

но Муза —

                ай да Муза! —

его за шкирку —

                          цап!

И мысли лоб сверлят,

и он забыл о ложке,

и он гигант!

                   Сократ!

…В обломовской обложке.

И вот не Аполлон —

тщедушный и невзрачный.

Весь, как обмылок, он

и скользкий и прозрачный.

Но вдруг какой-то свист

в ушах его,

                  и точка!

И, как боксерский свинг,

по морде века —

                          строчка!

А вот —

            валится с ног

шалавая пичужка,

тряпичница,

                    пьянчужка,

салонный клоунок.

Но что-то ей велит,

и, как зимою ветки,

бог

     изнутри

                   звенит,

и —

     мраморнеют веки.

А вот пошляк,

                       шаман,

впрямь из шутов гороховых

Ему подай шампань

и баб,

        да и не ромовых!

Но вдруг внутри приказ

прорежется сурово,

и он —

          народный глас,

почти Савонарола.

Поэзия чудит,

когда нас выбирает,

а после не шалит

и души выбивает.

Но кто нам всем судья?

Да,

     для мещан мы «в тлене»,

но за самих себя

мы сами —

                 искупленье.

Мы живем, умереть не готовясь,

забываем поэтому стыд,

но мадонной невидимой совесть

на любых перекрестках стоит.

И бредут ее дети и внуки

при бродяжьей клюке и суме —

муки совести – странные муки

на бессовестной к стольким земле.

От калитки опять до калитки,

от порога опять на порог

они странствуют, словно калики,

у которых за пазухой – бог.

Не они ли с укором бессмертным

тусклым ногтем стучали тайком

в слюдяные окошечки смердов,

а в хоромы царей – кулаком?

Не они ли на загнанной тройке

мчали Пушкина в темень пурги,

Достоевского гнали в остроги

и Толстому шептали: «Беги!»

Палачи понимали прекрасно:

«Тот, кто мучится, – тот баламут.

Муки совести – это опасно.

Выбьем совесть, чтоб не было мук».

Но как будто набатные звуки,

сотрясая их кров по ночам,

муки совести – грозные муки

проникали к самим палачам.

Ведь у тех, кто у кривды на страже,

кто давно потерял свою честь,

если нету и совести даже —

муки совести вроде бы есть.

И покуда на свете на белом,

где никто не безгрешен, никто,

в ком-то слышится: «Что я наделал?» —

можно сделать с землей кое-что.

Я не верю в пророков наитья,

во второй или в тысячный Рим,

верю в тихое: «Что вы творите?»,

верю в горькое: «Что мы творим?»

И целую вам темные руки

у безверья на скользком краю,

муки совести – светлые муки

за последнюю веру мою.

Женщина расчесывала косу,

пахнущую утренней рекой,

гладила, потягиваясь, кожу,

и скрипела кожа под рукой.

Свежие и твердые на зависть

выпускала груди из руки,

так что в небо сизое вонзались

остриями темными соски.

Прикасались пальцы одиноко,

сладко сознавая наготу,

к втянутому, с бледным шрамом сбоку

и с пушком девичьим – животу.

Но внезапно из-за хвойных игол,

так жестоко стоя на своем,

голосок девчоночий захныкал: