Читать книгу Собрание сочинений. Том 5 - Евгений Евтушенко - Страница 21

Вставайте,

гигантским будильником Рим тарахтит у виска.

Взбивайте

шипящую пену пушистым хвостом помазка.

И – к Риму!

Отдайтесь рассветному стуку его башмаков, молотков

и крику

молочниц, газетчиков, пекарей, зеленщиков.

Монашки,

хрустя белокрыльем крахмальным, гуськом семенят.

Медяшки

в их глиняных кружках, взывая к прохожим, звенят.

Путаны

идут с профилактики прямо – молиться в собор.

Пузаны

в кафе обсуждают, как вылечить лучше запор.

Монисты

бренчат на цыганках у выставки «Супер-поп-арт».

Министры

летят в «мерседесах». Ладони – в мозолях от карт.

Ладони

в рабочих мозолях – плывут и не ждут ничего.

Лимоны

и люди в Италии стоят дешевле всего.

Куда вы

спешите, все люди? Куда вы ползете, куда,

удавы

брандспойтов, где буйно играет, как мышцы, вода?

Все – к Риму,

как будто бы к храму, где вам отпущенье дадут,

и к рынку,

где, может, вас купят, а может быть, и продадут.

Урвал бы

я опыта Рима, чтоб в жизни потом не пропасть.

Украл бы

чуть-чуть его ритма, – да нет, не урвать, не украсть.

Есть Римы,

а Рима, наверное, просто физически нет.

Есть ритмы —

нет общего ритма, и в этом-то улиц секрет.

Но буду

старьевщиком лоскутов Рима, что порваны им.

Набухну,

как будто бы губка, всосавшая порами Рим.

До ночи

подслушивать стану, – и, ночью, конечно, не спя,

доносчик

всему человечеству, Рим, на тебя и себя.

Напрячу

за пазуху все, что проулки твои накричат,

наплачут,

нашепчут, насвищут, налязгают и нажурчат.

Пусть гонка

за Римом по Риму мне кости ломает, дробя, —

как пленка,

я буду наматывать яростно Рим на себя…

«Пожар!

             Пожар!

                         Горит синьора Сильвия!»

«Да нет, дурак,

                        квартира —

                                         не она!»

«В шкафу

               пошарь —

                               там есть белье носильное,

и тот

        дуршлаг —

                          скорее из окна!

Кидай

          диван

                   и крышку унитаза!

…А все —

              горбом,

                          ну хоть о стенку лбом!

Постой,

            болван,

                        а где же наша ваза?

А где

        альбом,

                   семейный наш альбом?»

«Заткнись,

                 жена,

                          тут не поможешь визгом!»

«…Зачем

             с греха

                         пошла я под венец?!»

«Веревку

              на,

                  спускай-ка телевизор!

Повешен, —

                  ха! —

                           проклятый, наконец!»

«Не плачь,

                все здесь —

                                  кастрюли и бидоны.

Очнись,

            жена,

                     смотри – ты вся в пуху!»

«Отстань,

               не лезь!..

                             Постой, а где мадонна?

Горит

        она!

              Забыли наверху!»

«Беда,

         беда!..

                  Ты слышал это, сын мой?»

«Теперь,

             сосед,

                       для них потерян рай.

Теперь

          всегда

                     страдать синьоре Сильвии.

Мадонны нет.

                      Забыли…

                                    Ай-яй-яй!»

«Кому дуче,

                    кому дуче!

До чего хорош портрет!

Налетайте, люди,

                            тучей, —

лучше парня в мире нет!

Кисть художника —

                                ну что ж! —

не Матиссова,

но ведь вам когда-то вождь

нравился мольтиссимо.

Налетай,

               блошиный рынок,

и торгуйся умненько.

Среди стольких птичек-рыбок

эта птичка —

                      уника!

Покупателей открытых

нет сегодня на вождя,

но с достатком шитых-крытых:

по глазам их вижу я.

Посмелей —

                    так будет лучше,

а то дуче трескается.

Кому дуче,

                  кому дуче!

«Кому дуче требуется?»

«Сюда подходите, синьоры, —

                                                 здесь продаются письма.

Самые настоящие —

                                 видите штемпеля?

Прошу не отклеивать марок, —

                                                  читайте, не торопитесь…

Писем на всех достаточно —

                                             целые штабеля.

Пожалуйста, век восемнадцатый:

                                «…Я буду вас ждать хоть вечность».

Пожалуйста, век девятнадцатый:

                                   «…Я буду вас ждать хоть сто лет».

А вот и двадцатый, синьоры:

                                 «…Чего ты все крутишь и вертишь?

Уже я потратил два вечера,

                                           а результата нет».

Вот первая мировая,

                                 а это уже вторая…

(К несчастью, цензурные вымарки

                                                        временем не сняло.)

А если третья случится, —

                                           синьоры, я представляю,

и вы представляете, думаю, —

                                                не будет писем с нее.

Синьоры, по-моему, письма

                                            дороже всяких реликвий,

но продают их дешево,

                                    а я покупаю, старик.

Письма – странички разрозненные

                                           книги, быть может, великой;

но нету такого клея,

                                чтоб склеить все вместе их».

«Синьор, вам не кажется странным,

                                             что вы – продавец писем?»

«Странным? А что тут странного?

                                                    Ага, угадал – вы поэт…

А вам не кажется странным,

                                             что вы продавец песен?

В мире так много странного,

                                       а, в сущности, странного нет…»

«Мама Рома, мама Рома,

как тебе не совестно?

Тощ супруг, как макарона,

да еще без соуса.

Меня совесть не грызет —

кровь грызет игривая.

Дай,

       правительство,

                               развод,

или —

          эмигрирую!»

«Синьор доктор, объясните мне, какое я животное?»

«Не понимаю вашего вопроса, синьора».

«Чего ж тут не понимать, синьор доктор!

Встаю и сразу начинаю штопать, гладить, готовить

завтрак мужу и детям – словом, верчусь,

                                                           как белка в колесе.

Сама поесть не успеваю – остаюсь голодная,

                                                                        как волк.

Иду на фабрику и целый день ишачу,

                                                             как осел.

Возвращаюсь в автобусе и шиплю на всех от злости,

                                                                       как гусыня.

Захожу в магазин и тащусь оттуда нагруженная,

                                                                     как верблюд.

Прихожу домой и снова стираю, подметаю, готовлю —

                                        в общем, работаю, как лошадь.

Падаю в кровать усталая,

                                         как собака.

Муж приходит пьяный, плюхается рядом и говорит:

                                                       «Подвинься, корова».

Какое же я все-таки животное,

                                   синьор доктор, а, синьор доктор?»

«Исповедь кончается моя,

падре.

Нет волос, как прежде, у меня —

патлы.

Вы учили, падре, не грешить,

думать.

Я старалась, падре, так и жить —

дура.

Ничего не помню, как во сне.

Зряшно

так жила я праведно, что мне

страшно.

Согрешить бы перед смертью, но

поздно.

Лишь грехи, что были так давно,

помню.

Мне уже не надо ничего —

бабка.

Далеко до школьного того

банта.

Подойдите, что-то вам скажу,

внучки.

Истину, как крестик, вам вложу

в ручки.

Вы не бойтесь, внученьки, грехов

нужных,

а вы бойтесь, внученьки, гробов

нудных.

Вы бегите дальше от пустой

веры

во грехи, как будто в лес густой,

вербный.

Вы услышьте, внученьки, тихи,

в стонах:

радость перед смертью – лишь грехи

вспомнить…»

«Счастливые билетики,

                                      билетики,

                                                     билетики,

а в них мотоциклетики,

                                      «фиатики»,

                                                        буфетики,

Не верьте ни политике,

                                     ни дуре кибернетике,

а верьте лишь в билетики,

                                          счастливые билетики…

Сейчас на вас беретики,

                                       а завтра вы – скелетики.

Хватайте же билетики,

                                     счастливые билетики!»

«Если вы с неудач полысели,

                                              то, синьоры, не будьте

разинями —

вы купите себе полицейского:

                                            замечательного, резинового.

Бейте,

          плюйте,

                       пинайте,

                                     тычьте,

а когда его так поучите —

                                         облегченье хотя бы частично

в этой жизни треклятой получите».

«А резиновых членов правительства,

вы скажите, у вас не предвидится?»

«Обещать вам даже не пробую.

Сожалею, синьор, —

                                все проданы».

«Руки прочь,

                     руки прочь

от Вьетнама!

Бросим стирку нашу,

                                  дочь,

как-никак,

                 я мама.

Ну за что они бомбят

тех детишек —

                        вьетнамят,

или все бездетны,

или врут газеты?»

«А я – плевал я на Вьетнам!

Мне бы – тихо жить.

Мне – заплатку бы к штанам

новую пришить!»

«Синьор сержант,

                             синьор сержант,

у Пьяцца ди Эспанья

искала я себе сервант

и секретер для спальни.

И вдруг – витрина,

                                в ней кровать,

а на кровати девка,

в чем родила, конечно, мать,

лежит и курит дерзко.

А рядом с девкою лежат

кальсоны чьи-то сальные

и сверх того, синьор сержант,

пустые…

             эти самые.

А над стыдобищем таким

написано:

                «Скульптура».

Синьор сержант,

                           спасите Рим

и римскую культуру!»

«Рим спасти, синьора, сложно…

Что поделать —

                         молодежь!..

А что можно,

                     что не можно, —

в наши дни не разберешь».

«Стриптиз наоборот

                                 сейчас у нас в новиночках».

«Что это за штуковина?»

                                       «А делается так:

выходит, значит, дамочка,

                                         лишь бляшечки на титечках,

а после одевается,

                             и в этом – самый смак».

«Старо…

              На сцену жизни

                                       все выползают голыми,

а после одеваются

                             в слова,

                                         слова,

                                                   слова,

но под словами все-таки

                                       друг друга видят голыми.

Стриптиз наоборот —

                                   ля вита такова».

– Синьор, я хозяин бара, и, конечно, это не мое

дело; но я хотел бы предупредить вас, что

женщина, подсевшая к вашему столику, —

извиняюсь, мужчина…

– Что за странная шутка!

– К сожалению, это не шутка, а жизненный опыт,

синьор. Обратите внимание на руки и ноги – они

чересчур крупные и мускулистые. Растительность

снята с лица специальной пастой. Длинные

волосы – или парик, или свои, отпущенные. Вас,

может быть, ввела в заблуждение выпуклая форма

груди? Это следствие парафиновых инъекций.

Болезненно, но действенно. Синьор, вы еще очень

молоды и, видимо, неопытны, поэтому я счел своим

долгом несколько неделикатно предупредить вас…

– Значит, эта женщина – мужчина?

– Мужчина, синьор…

– Черт знает что такое! Кстати, называйте меня

не синьор, а синьорина. Я уже столько дней

безрезультатно ищу себе хоть одну настоящую

женщину… Что поделаешь – не везет…

«Синьоры!

От имени и по поручению президиума Клуба

сексуальных меньшинств разрешите мне поднять

первый тост за женщин. Пусть вас не удивляет этот

тост, синьоры. При всех их физических и моральных

недостатках, женщины необходимы для того,

чтобы рождать нас. Итак – за женщин!»

«Мой друг, скажи, к чему писать стихи

среди распада страшного? Не знаю.

Как этот мир сурово ни стыди —

не устыдится. Предан стыд, как знамя.

Спасение в стыде, но он забыт,

и мне порою хочется воскликнуть:

«О, где же, человечество, твой стыд —

единственный твой двигатель великий?

Вокруг бесстыдство царствует в ночи,

а чувства и мельчают и увечатся, —

лишь пьяниц жилковатые носы

краснеют от стыда за человечество».

«Постой, постой… Твой горький монолог

уже стихи… Писать их, значит, стоит.

А не захочешь – так заставит бог,

который в нас, несовершенных, стонет.

Да, стыд забыт, – вернее, он притих,

но только сокрушаться не годится.

Ведь ты стыдишься! Почему в других

потеряна способность устыдиться?!

Бездейственно следить чужой разврат

не лучше откровенного разврата,

и, проклиная свысока распад,

мы сами – составная часть распада.

Ну а тебе не кажется, мой друг,

что, зренье потерявши от испуга,

мы в замкнутый с тобой попали круг,

не видя мира за чертою круга?

Но есть совсем другие круги, есть,

и в этот миг – нетронуто, старинно —

любовь, надежда, доброта и честь

идут, для нас незримые, по Риму.

Они для нас, как мы для них, – в тени.

Они идут. Как призраков, нас гонят.

И, может, правы именно они

и вечны, словно Вечный этот город».

«Забыли нас, любимый мой.

Из парка все ушли домой,

и с чертового колеса

стекли куда-то голоса.

Механик, видно, добрый был, —

на землю нас не опустил.

Остановилось колесо.

Забыли нас… Как хорошо!

Внизу наш бедный гордый Рим,

любимый Рим, проклятый Рим.

Не знает он, что мы над ним

в своей кабиночке парим.

Внизу политики-врали,

министры, шлюхи, короли,

чины, полиция, войска —

какая это все тоска!

Кому-то мы внизу нужны,

и что-то делать мы должны.

Спасибо им, что хоть сейчас

на небесах забыли нас.

Чуть-чуть кабиночку качни

и целовать меня начни,

не то сама ее качну

и целовать тебя начну».

Постой, война, постой, война!..

Да, жизнь как Рим, – она страшна,

но жизнь как Рим, она – одна…

Постой, война, постой, война!..