Читать книгу Собрание сочинений. Том 6 - Евгений Евтушенко - Страница 99

Для повестей фривольных,

для шаловливых муз

французский треугольник —

жена, любовник, муж.

Но как ты страшен, горек

в продмагах и пивных:

наш русский треугольник —

поллитра на троих.

Поллитра-поллитрушка,

ты наших жен умней.

Ты дура-потаскушка,

разбитчица семей.

Тебя разбить нетрудно.

За гроши, за гроши

нас превращаешь в трупы —

разбитчица души.

В подъездах чьи-то тени

маячат, спички жгут,

как бледные растенья,

что орошенья ждут.

Взлетают ввысь ракеты,

а где-то у ворот

сивушный дух трагедий

из подворотен прет.

Мольба простая эта

Глафир и Евдокий:

«Не пей!» —

                   звучит как эхо

завета:

          «Не убий!»

«Поедем в рабочий поселок…» —

сказал мне, вздохнув, Ярослав,

и что-то в глазах невеселых

возникло, предсмертье застлав.

Возникли фабричные трубы

и, вытертые на ходу,

с шальной вермишелинкой губы

в столовском веселом чаду.

Возникли окраин колючки,

где рыж курослеп у ворот,

и чудо той первой получки,

которая пазуху жжет.

Возникли, как будто закаты

когда-то рассветных стихов,

знаменного цвета плакаты

над черным сияньем станков.

«Поедем… На сбор я недолог —

и книгу напишем вдвоем,

а книгу «Рабочий поселок»

так запросто и назовем…»

Не стало теперь Ярослава,

но вечны рабочая кость,

рабочая тяжкая слава

и мастера нежная злость.

Работа его уважала.

В бессмертие, что не для всех,

походкою Жана Вальжана

сутуло он входит, как в цех.

И что-то во мне, как осколок,

сидит и болит, и болит.

Поеду в рабочий поселок,

как мастер велел и велит.

Хочу я, чтоб книга настала

под грохот шкивов, шестерней.

Пусть будет в ней привкус металла,

клеймо Ярослава на ней.

Я так фрезерован эпохой,

что мне заржаветь не пора,

и правый и левый – в лепеху

не сдавят меня буфера.

В рабочий поселок поеду,

где примут меня, как родню.

Рабочего цеха поэтов

достоинства не уроню.

Работу мою – непрерывку,

одетую в дым и мазут,

как дышащую отливку,

истории шваркну на суд.

Прощай, моя прежняя юность!

Зазря я хвалить не люблю,

и по-смеляковски сутулюсь,

и по-смеляковски грублю.

Но для новичка это счастье,

когда, приглашая к столу,

ему недоверчивый мастер

процедит свою похвалу.

Надену кепку-смеляковку

и в рощу майскую пойду,

как на рабочую маевку

в каком-то давешнем году.

На свежей зелени поляны

увижу прадедов живых

и с рыжей «шустовской» стаканы

на «Ведомостях биржевых».

Я сяду где-то посередке.

Я буду петь о лучших днях,

путиловца в косоворотке

и михельсоновца обняв.

Толкну весну веселым локтем,

подставлю солнышку лицо

и облуплю чумазым ногтем

крутое, в трещинах, яйцо.

Я захлебнусь весной, свободой

под белой крышей облаков,

укрытый царственной природой

от царских суетных шпиков.

Я революцию увижу

в сквозном березовом строю

и революцию приближу

тем, что о ней я запою.

И над бессмертною поляной

с мятежной смертной головой

я улыбнусь, поддельно пьяный

и неподдельно молодой…

Нас разлука насквозь прознобила.

Между нами далекая даль.

Ты, наверно, меня разлюбила

и меня тебе попросту жаль.

Все беззвучно разбилось, распалось.

Не уехала ты никуда,

но осталась, как будто рассталась,

и рассталась уже навсегда.

Словно поле, побитое градом,

неоглядно раскинулась близь,

и тебе, засыпающей рядом,

я шепчу безнадежно: «Вернись!»

Но не слыша, не чувствуя даже

заклинаний, летящих вдогон,

ты все дальше, все дальше, все дальше

в этой грустной разлуке вдвоем…

У женщины другой порядок снов.

У женщины другой порядок слов.

Зулусский есть,

                         и русский есть язык,

и женский есть язык – международный.

Я в женский синтаксис,

                                     прелестно сумасбродный,

вникаю,

            как прилежный ученик.

Пересекая матушку-Москву,

любой трамвайчик светит мне особенно:

в нем за стеклом – наглядные пособия

стоят рядами,

                      плотно, как в шкафу.

Грызу гранит любви

                                 в смешной тщете

не быть безмозглым неучем-нахлебником

и засыпаю,

                 словно служка с требником,

с учебником,

                    прижавшимся к щеке.

Походит женский синтаксис на фарш,

где главное не мясо,

                               а приправа,

когда все содержанье —

                                      это фальшь,

и только междометья —

это правда.

Но все простим природе в их лице

за то, что так по-детски прямодушно

вставляют не в начале,

                                    а в конце

они предлог причинный

                                       «потому что»…

Да, женщина и ложь —

                                     одно и то ж,

но защищает все-таки по праву

их женская беспомощная ложь

их женскую беспомощную правду…

Нисходит со сцены

                               любимчик-солист.

Трещат у поклонниц бретельки.

Он щедро автографами сорит —

автографы – это не деньги.

Кого-то он ласковым взглядом купил,

кому-то улыбочку выдал…

А часто бывает,

                        что этот кумир —

дешевенький пустенький идол.

На улицу выйдет усталый хорист.

С цветами не ждут —

                                  это редко,

и так одиноко в тумане горит

солирующая

                    сигаретка.

И только что певший про Ермака,

бочком рестораны минуя,

срывает он с плавленого сырка

манишку,

               почти жестяную.

Стирает манишку свою без стыда

под краном,

                  бормочущий сонно,

и думает:

              «Странная наша судьба:

пой в хоре,

                 а мучайся соло…»

Ни в чьих он глазах не кумир,

                                                не герой.

С деньгами не слишком-то густо,

и волком отчаянно воет порой

рабочая лошадь искусства.

Когда-то купцы,

                          продувное хамье,

сжигая банкноты с присвистом,

таких называли брезгливо:

                                           «Хорье…»

Поклонимся в ноги хористам!

За то, что в рабочей кости широки,

артельной двужильной ватагою

по мелям песнюшечек,

                                    как бурлаки,

российскую песню

                              вытягивали.

Я тоже из хора.

                        В нем Пушкин и Блок.

В нем так Маяковский неистов.

Кто в хоре народном,

                                 тот не одинок,

и в хоре он выше солистов.

В том хоре —

                     мычанье рязанских коров,

поющие батальоны.

В том хоре —

                     ракеты гагаринской рев

и вдовьи бесслезные стоны.

И, право, счастливее нет ничего,

чем быть в этом грозном разливе

хористом великого хора того,

чье общее имя – Россия.

Мне петь бы в том хоре,

                                      пока не умру,

и петь из-под камня надгробного.

Есть счастье:

                    запеть

                               и не знать самому,

где песня – твоя,

                           где – народа.

Случайные связи,

они порицаются, став

синонимом грязи

у грязи самой на устах.

И лженедотроги,

надменные губы поджав,

в пожарной тревоге

мужьям залезают в пиджак.

Взрывается ярость,

когда там находит рука

записочку, адрес —

любую улику греха.

Упреки в разврате,

они по-судейски грозны,

как будто в растрате

священной семейной казны.

Пусть лучше запомнят:

развратнее нет ничего

спать с мужем законным,

когда ты не любишь его.

Но разве развратен

тот случай, совсем не слепой,

что так безвозвратен

и все-таки вечно с тобой?

Проездом, пролетом

тот случай – прекрасен и дик —

тебя над болотом

возносит – пускай хоть на миг.

В метро, в электричке,

в толпе, тебя взявшей в кольцо,

среди обезлички

вдруг выплывет чье-то лицо.

И жизнь без нажима,

лишь горло сжимая тебе,

вдруг неудержимо

вас бросит друг к другу в толпе.

Что будет – потемки,

но выплакать легче тоску

еще незнакомке

и все же – почти двойнику.

Честней очерственья,

когда вы с женой как враги, —

тот брак на мгновенье —

зато без измен и ругни.

И разве случайна

такая случайная связь,

которая тайно

мерцает, всю жизнь тебе снясь?

При той дешевизне

занудства, с которым слились, —

случайности жизни,

быть может, и есть ее смысл.

И пусть обличают,

порочат, бесстыдно стыдя, —

без слова «случайность»

нет слова другого – «судьба».

Маленькая женщина, вперед!

Верь своим трепещущим комочком

не в корысть, не в злобу, не в порок,

а хотя бы просто этим строчкам.

Маленькая женщина, вперед!

Верь в монетку золотую чью-то,

спрятанную вовсе не в пирог —

в черный хлеб, как в черствое, но чудо.

Маленькая женщина, вперед!

Награди природу своим сыном,

Пусть его душа твою вберет,

и тогда он будет самым сильным.

Маленькая женщина, вперед!

Ты – мужчины своего защита.

С женщин начинается народ.

В женщине душа народа скрыта.

Непредставима жизнь без Пушкина.

Она без Пушкина – вдова.

Пока душа не обездушена

и Пушкин в ней – душа жива.

Что толку просто быть писателем?

Он, скипетр перышка держа,

был той державы основателем,

чье имя – русская душа.

Не станьте роботами лживости,

чтоб не исчезнули совсем

черты его мятежной живости, —

пииты века ЭВМ.

Над всеми Павками Корчагиными

и космонавтами парит

тот профиль с чудными курчавинками

и столько сердцу говорит.

Когда, устав от пошломордия

и опостылевшей брехни,

ты мертвый сам и пишешь мертвое,

вздохни и Пушкина вдохни.

И звуки вновь нахлынут лирные…

К тебе, сегодняшний пиит,

с живой водою нехлорированной —