Читать книгу Архивариус - Евгений Георгиевич Балакин - Страница 4

– Зачем вы это сделали?

От возмущения Паркетный Пол даже покрылся мелкой рябью, и в какой-то момент показалось, что все его дощечки сейчас встанут дыбом.

– Зачем вы это сделали? – повторил он угрожающе.

Печная Заслонка робко приоткрылась, и было слышно, как Печка судорожно вздохнула, словно была готова вот-вот расплакаться.

– Я не хотела… – прошептала она. – Я сама не поняла, как это у меня получилось. Но когда этот молодой человек выразил желание позаботиться о моём дымоходе… И потом, он стоял так близко, что меня непроизвольно бросило в жар!

– Всё ясно, – с уничтожающей интонацией проскрипел Паркетный Пол. – В этом вы неисправимы! Стоит только какому-то смазливому юнцу подойти к вам на расстояние вытянутой руки, как вас тут же начинает бросать то в жар, то в холод. Стыдитесь! Ведь вам уже двести лет!

Голландская Печь, всхлипнув, собралась было уже что-то ответить в своё оправдание, но, передумав, молча закрыла Заслонку. Где-то в самой её глубине раздавались звуки, напоминающие рыдание, а всё потому, что она была натурой впечатлительной, эмоциональной и очень восприимчивой. А иначе и быть не могло. Ведь в силу своей природы она могла гореть, только получая чью-то энергию, наполняясь ею.

Но это совсем не говорит о том, что Голландская Печь была начисто лишена собственного понимания происходящего вокруг неё. Наоборот, у неё были свои вкусы и пристрастия, и примером тому – несколько листов из сборника стихов Афанасия Фета, которые в скомканном виде случайно попали в неё. По ночам, когда все успокаивались, она тихонько перечитывала их вслух.

Сама не зная почему, Голландская Печь очень дорожила этими тремя листками, и они спокойно пребывали в ней. Печь давно не топили, а о том, что это может произойти, она старалась не думать. Да, Голландская Печь, конечно, знала свою слабость к приятным молодым людям, но виновата ли она в этом? Просто выкладывавший её каменщик всякий раз впадал в лирическое настроение, стоило только ему увидеть какую-нибудь хорошенькую молоденькую девицу.

Произошедшая сцена возмутила обитателей комнат. Обе Люстры в один голос заявили, что Паркетный Пол в силу своего низкого положения не в состоянии понять высоких чувств, и тут же, в знак протеста, принялись с такой силой раскачиваться, что Хрустальные Подвески на них в страхе испуганно вскрикивали.

Форточка, закрытая на крючок, не могла в полной мере проявить свои оскорблённые чувства, и от этого голос её несколько вибрировал. Она сказала, что это верх неприличия – напоминать кому бы то ни было о возрасте, особенно если это касается натур чувствительных, и что если она и имела ещё какие-то иллюзии относительно «некоторых», то теперь все они разбиты. При этом Форточка так раскипятилась, что её стекло чуть не треснуло.

Паркетный Пол на все эти негодования в свой адрес предпочитал не обращать внимания, так как чужое мнение его почти никогда не интересовало. А ещё у него была привычка в таких вот случаях притворяться глухим. Но тут произошло такое, чего Паркетный Пол никак не ожидал: молчавшие в течение целого года Стены вдруг заговорили! Да ладно бы просто заговорили, но они в самой решительной и категоричной форме встали на защиту Голландской Печи, и потребовали немедленных извинений.

Наш упрямец попытался сделать вид, что ничего не слышит, но могучим Стенам потребовалось лишь малое усилие, чтобы Пол затрещал во всех направлениях, и слух его был тут же восстановлен в полном объёме.

– Но это неправильно! Я не считаю себя виноватым! Я просто дал ей понять, что такое поведение неразумно. О-о-о, бедные мои дубовые плашки! Я приношу свои извинения! Был неучтив!

Печная Заслонка тихо приоткрылась, и негромкий голос произнёс:

– Я принимаю ваши извинения. Поверьте, мне самой очень жаль, что всё так произошло.

Пробурчав что-то в ответ, и с опаской глянув при этом на Стены, Паркетный Пол обиженно притих.

И такие невероятные в нашем понимании сцены разыгрываются всегда и везде! Порой мы сами становимся их случайными свидетелями, но, посчитав, что это не более чем игра воображения, тут же об этом забываем. Хотя есть люди, их не так много, которые догадываются о происходящей вокруг нас невидимой жизни. Их довольно легко узнать: они никогда не выбрасывают старые вещи.

А между тем на улице уже был поздний вечер. Лёгкие одежды сумерек постепенно становились всё тяжелее и тяжелее, пока не опустились на землю плотным тёмным покрывалом.

Я забыл вам сказать, что наш Дом был со всех сторон окружён высокой кованой решёткой. Когда-то были и ворота, но теперь от них остались только две могучие кирпичные колонны, на которых они раньше держались.

Возле внутренней части решётки обильно разрослась сирень, и её ветки выглядывали сквозь металлические прутья.

Прямо над широкой двухстворчатой дверью парадного входа горела единственная лампочка. Она была в стеклянном плафоне под железным козырьком.

Большая Бронзовая Дверная Ручка, когда-то до блеска начищенная и сияющая, теперь тускло выглядывала из полумрака. Она не любила темноты и боялась её. Это началось после одной ночи, когда кто-то попытался выломать её самым бесцеремонным образом, но Бронзовая Ручка была дамой массивной. К тому же, от страха она так крепко вцепилась в спасительную дверь, что справиться с ней не было никакой возможности. И её оставили в покое.

Правда, это событие не прошло для Бронзовой Ручки бесследно. Она стала панически бояться приближения ночи, и, франтиха раньше, теперь всячески старалась быть незаметной, и даже подумывала перекраситься в какой-нибудь серый цвет.

Рядом с дверью по бокам широкой лестницы в спокойной позе замерли Каменные Львы. Они были сделаны из белого мрамора, имели широкие лапы и крупные гривастые головы. Именно их должна была благодарить за спасение Бронзовая Ручка. Ночной воришка до сих пор не может объяснить себе, как могли тени от лежащих Львов вдруг подняться и с угрожающим видом двинуться прямо на него. Перепуганная Бронзовая Ручка тогда ничего не заметила, а Каменные Львы не посчитали нужным ей об этом рассказать.

Луна медленно плыла по ночному небу. Полнолуние уже прошло, и она была слегка на ущербе. Свет в окнах домов постепенно гас, и город замирал, безропотно отдаваясь во власть тишины и покоя. Одни только уличные фонари протягивали друг другу невидимые руки, соединяясь в электрическом хороводе, но и они, поддаваясь общему настрою, в середине ночи потухли.

Именно в такое, в самое глухое время суток, со всех сторон начинают просыпаться таинственные звуки. Их можно принять за что угодно: за шум раскатившихся яблок, за закипающую в чайнике воду, за движение воздуха в вентиляционной трубе, за шорохи в углу под шкафом. Но если очень внимательно прислушаться, то с немалым изумлением можно обнаружить, как неожиданно ясно различаются слова, словосочетания, целые предложения, и почувствовать, что весь воздух буквально пронизан оживлёнными разговорами.

Разговаривают дома, деревья, стоящие во дворах машины, мусорные баки, рекламные щиты и даже ржавые гвозди, торчащие из невесть откуда взявшейся старой подковы, лежащей под садовой скамейкой.

Для этих тихих голосов ночь была самым лучшим временем, так как днём в городе всегда очень шумно. И даже если кому-то и удавалось что-то такое услышать, простое благоразумие заставляло об этом промолчать, так как редко найдутся желающие поверить в говорящий мусорный бак.

Луна осторожно заглядывала в окна всех трёх этажей, расположенных по фасаду Дома. Мало кто об этом знает, но ничто так благотворно не сказывается на здоровье окон, как лунный свет. Тонкие серебристые нити, бережно проходя сквозь стекло, очищают его изнутри, делая прочнее и прозрачнее. Заодно лунный свет, заполняя собой трещинки и царапины, застывает в них, и стекло становится идеально гладким.

Обитатели двух комнат на первом этаже пребывали в состоянии некоторого возбуждения. Судя по всему, скоро должны были произойти какие-то перемены, но так как никто не мог с определённостью сказать, к чему эти перемены приведут, то все немного нервничали.

Паркетный Пол, всё ещё не пришедший в себя после унизительной для него сцены, старательно делал вид, будто он спит, хотя никто в это не верил.

Люстры, расшалившись, принялись уговаривать Выключатель, чтобы он повернулся и зажёг свет, но тот, старый и глухой, только улыбался им в ответ, приговаривая: «Что за вертихвостки! Что за вертихвостки!»

Голландская Печь, не в силах справиться с вдруг охватившим её непонятным томлением, извлекла из своего тайника Фета. Предварительно справившись у Стен, любят ли они стихи, и получив утвердительный ответ, тут же начала читать их вздрагивающим от волнения голосом.

Часовой механизм на здании городской мэрии развернул свои огромные шестерни в новое положение. Последовало три гулких удара колокола, и над городом невидимым облаком поплыло долгое эхо.

В это самое время вдоль кованой решётки неслышными шагами шёл человек. Он прошёл между кирпичными колоннами, остановился перед лестницей, посмотрев назад, поднялся вверх по ступеням. Теперь в тусклом свете электрической лампочки можно было разглядеть его более тщательно.

Это был человек среднего возраста и среднего роста. Внешность он имел самую обыкновенную. Может быть, только глаза! Глаза у него были редчайшего сиреневого цвета! Вам встречались глаза сиреневого цвета? Думаю, что нет.

В дополнение к вышеперечисленному следует упомянуть синий рабочий халат, какие обыкновенно носят кладовщики, и мягкие домашние тапочки с задниками. Вот всё, что касается внешнего вида человека, стоящего в три часа ночи у парадных дверей старого трёхэтажного Дома.

А теперь самое время представить его вам, уважаемый читатель. Это – Святополк Антонович Закавыка, штатный архивариус местного городского архива. Какая нужда привела его сюда в столь неподходящее для прогулок время – нам и предстоит выяснить.

– Улица Фрагонара, четыре, – произнёс он неожиданно низким голосом, разглядывая настенную табличку.

Спустившись по истёртым от времени ступеням вниз, Закавыка отступил на несколько шагов от дома, и зашарил глазами по окнам первого этажа. Все стёкла, как по команде, вдруг затуманились, утратив прозрачность. Заметив, как в первом от угла окне дрогнула Форточка, архивариус растянул губы в короткой усмешке. Потом, приподняв полы халата, он быстро двинулся к этому окну прямо через цветочный газон. Подойдя, он приподнялся на цыпочки. Загородив лицо от мешающего света ладонями, пристально уставился внутрь. Разглядеть что-либо в темноте за двойными стёклами не представлялось возможным, но, кто знает? А вдруг Святополк Антонович, к прочим талантам, мог ещё и видеть в темноте?

Постояв таким образом несколько минут, он протянул руку к Форточке и подёргал её на себя, пытаясь открыть, но та, дрожа стеклом от страха, намертво вцепилась в крючок и не поддавалась.

Хмыкнув, архивариус оставил Форточку, и, неслышно ступая, пошёл вдоль стены. Завернув за угол, он увидел вывеску «Редкие вещи».

– Любопытно…

Святополк Антонович осмотрел дверь, приник ухом к замочной скважине, и напряжённо прислушался, прикрыв для верности один глаз.

– Любопытно… – повторил он ещё раз, а затем, оглянувшись по сторонам, выудил из кармана халата большую связку ключей.

Одного взгляда на эту связку было достаточно, чтобы убедиться в том, что все ключи эти были старинные, самых диковинных форм и размеров. Архивариус долго возился, подбирая нужный ключ. Наконец, подобрав, сунул его в замочную скважину и повернул.

Он почувствовал, как напряглась внутренность замка, пытаясь противостоять этому вторжению, но силы были неравны. Дверь распахнулась, и Святополк Антонович Закавыка шагнул внутрь дома номер четыре по улице Фрагонара.