Читать книгу Живой уголок. Сборник рассказов - Евгений Имиш - Страница 4

«Здравствуй, Игорь Анатольевич.

Позабыл ты меня, дражайший друг мой. Третью декаду ни слова, ни полслова от тебя, ни весточки, ни посылки. А между тем изволновался я, скучаю и за неимением дел прочих места не нахожу без участия твоего. Вот и пеняю тебе, дражайший друг мой: – Ой нехорошо, душа моя Игорь Анатольевич. Ой нехорошо!»

Евгений воткнул перо в чернильницу, потянулся над письменным столом. Розовые оборки на рукавах ночной рубашки взлетели в воздух, засаленный подол на животе натянулся парусом. Босая нога потерлась о лодыжку другой.

– Сонечка! – закричал Евгений. – Сонечка!

В соседней комнате что-то загремело. Евгений завращал глазами и жалостливо заблеял:

– Выпью?

Не получив ответа, достал бутылку из верхнего ящика и, держа её перед собой, залепетал:

– Спасибо, ласточка моя, одна ты меня понимаешь.

Сделал два гигантских глотка и шумно выдохнул. Затем поморщился, поворошил рыжую бороду и снова взялся за перо.

«Вот что, милый мой дружок Игорь Анатольевич. Вот что осенило меня. Не гневайся, пожалуйста, но попрошу я тебя похлопотать перед Шашкиным за одно дельце. Я и не знаю, сможет ли он. Однако пришла мне в голову мысль о записи музыки. Есть пара мотивчиков, разных по духу и стилю, которые я смогу наиграть на пианино для дальнейшей работы маэстро. Он сможет взять мотив и далее лепить из него всё, что Бог на душу положит. По вкусу своему, по таланту.

Вот, например, вальсик есть. А как же. У всякого приличного писателя непременно должен быть свой вальсик. Записать бы его только со скрипочками да трубами, ещё с какой музыкальной прелестью. Смею предположить, друг мой, – приличный мотивчик. Достойный работы, внимания и девичьих вздохов, если, конечно, в таковых потребность не угасла ещё.

Засим прощаюсь с тобой, друг мой Игорь Анатольевич.

Не бросай ты меня горемычного. Не оставляй наедине с бесталанностью своей».

К завершению письма Евгения одолела отдышка. Он раскраснелся и, отдуваясь, запечатал конверт. Бросив его на ворох бумаг, он словно придавил его стекленеющим взглядом и замер.

– Соня!! Сонечка!

В соседней комнате что-то загремело. Евгений заблеял:

– Выпью? Ну немножко? Спасибо, душечка моя. Сердце мое!

Несмотря на утро, в просторной комнате стоял полумрак и только в канделябре над письменным столом горели свечи. Погруженные в тень, покоились книжные шкафы, под скомканным бельем прятался диван. Евгений, толстый бородатый мужчина, прохаживался по комнате в ночной рубашке.

– Тарам, парам парам…

Евгений, раздувая щеки, напевал вальс. Останавливался перед картиной Крамского «Неизвестная», висевшей над диваном, и подолгу смотрел в надменные глаза героини.

– Вот ведь дива какая! Еврейка небось. А хороша! Тарам, парам парам..

В очередной раз остановившись, подбоченился, сделал восторженное выражение и крикнул. – Выпью?

Загремело в соседней комнате. Евгений жадно приложился к бутылке и на этот раз без благодарных излияний бросился к столу.

«Здравствуй, пропащий мой друг Игорь Анатольевич.

Смирился я и второе письмо пишу, уповая лишь на неразбериху почтовую. На небрежность курьерскую. Да и вот ещё мысль неделикатная у виска бьется – на пьянство твое беспробудное. Но в этом не судья я тебе. И будь и справедливы догадки мои, корить мне тебя не пристало. Даже, более того, пристало утешиться. Ибо означает это, что живы в тебе благосклонность прежняя, чувства и уважение к преданному товарищу твоему. Токмо пьянство. Токмо пакость эта губительная мешает внимать нам друг другу. Ну так это ерунда. Это переживем.

– Выпью?!

В соседней комнате загремело, Евгений выпил и продолжил.

«Что до дела нашего, к коему отношение имеет друг отрочества твоего Шашкин, то я не смею торопить тебя. Ты не беспокойся ни о чем. Прежде освежись свалявшейся душенькой, стряхни зловония бражные и уж опосля вникни в просьбы мои. А я буду ждать смиренно.

Засим прощаюсь с тобой, любезный друг мой Игорь Анатольевич»

Бросив перо, Евгений принялся открывать в письменном столе ящик за ящиком. Зазвенели бутылки. Найдя целую, Евгений встал и, выбрасывая босые ноги, подошел к картине. Показал ей язык. Затем, шатаясь, прошлепал по комнате и резко распахнул двери на веранду. Солнечная пыль заклубилась вокруг тучной фигуры. Хлынул свежий воздух. Лицо Евгения на свету оказалось в красных пятнах и мокрым от слез. Расшвыривая по веранде плетеные кресла, Евгений подошел к перилам и закричал в сад: – Петя! Петя! Где ты, пьяница старый? Доставай дудку, вальс хочу!

Меж стволами яблонь виднелся сарайчик, у которого копошился мужичок. Маленький, коренастый, с лукавыми узкими глазками и по-детски розовыми щеками. Он обернулся, презрительно посмотрел на Евгения, вздохнул и достал из-за пояса дудку. Устало приосанился, выставил ногу вперед и заиграл. По саду потянулась тоненькая свирель вальса. Евгений облокотился на перила и застонал.

– Уууууу! Сволота! УУУУУ! Жизнь- то моя! Жизнь -то моя!!

Пухлой ладошкой Евгений стал мять себе грудь, словно ему не хватало воздуха. Воспаленные его глаза заблестели на солнце маленькими лужицами. Ещё пару раз приложившись к бутылке, Евгений невпопад выкрикнул: «Выпью?», затем прорычал: «Сонечка моя!», потом «Игорь Анатольевич, душа моя!» – и бросился назад в комнату. Мужичок с дудкой прекратил играть, зыркнул в спину хозяину и сплюнул.

Тем временем Евгений, сдвинув прежнее, не запечатанное письмо в сторону, принялся за новое.

«Здравствуй, труженик мой Игорь Анатольевич.

Вижу тебя взором мысленным, и душа радуется трудам твоим, хлопотам. А сам вот, неверный, не пишу. Не пишу, думою тяжкою скован. Гуляньями, утехами, возлияниями да чревоугодием разбит, раздавлен слуга твой покорный. Ни до кого ему дела нет. И лишь мысли тяжелые, неумные. Коими, друг мой, поделиться с тобой хочу…

Суть идей моих новых – в отчаянии. Пользу в котором ищу подобно философу датскому Кьеркегору. Обновления жажду, линьки или рогов вешнего отторжения, это уж как тебе угодно, душа моя. И уповаю, укоры сношу, чудачу. За ради да вопреки. В целом, дражайший мой Игорь Анатольевич, для подвижности умственной и устойчивости моральной. Словно фибрами-мехами воздух гоняю. Словно в клапаны сердечные кофе лью».

Евгений громко зарыдал.

Отхлебнул из бутылки.

«Ох, не серчай, свет мой Игорь Анатольевич. Сложно я изъясняюсь. Путано и туманно. Ты уж, светоч мой далекий, прости меня горемычного. Однако остов из чувств упомянутых брезжит теперь пред тобой в свете ума моего слабого. А теперь я и уста разверзну, слова скажу – Говно эта литература наша. Музыка токмо душу и отображает. Вот надысь какой глубиной мысли поражен я. Вот чем срублен под корень. И слова ныне эти подобны белене вокруг пня трухлявого. Уж не душат, не тешат, а надгробием живым колышутся.

Ты ещё раз прости меня великодушно, друг мой Игорь Анатольевич.

Засим не прощаюсь я. До свидания говорю и немедленно сажусь за следующее письмо».

Евгений достал чистый лист и написал:

«Милостивый государь!»

Дьявольски расхохотался и ударил по столу кулаком.

«За вероломство Ваше я намереваюсь застрелить Вас из мушкета.

Паче того, может быть, и из лука. Я на Вас в обиде такой, что и камнем не побрезгую. Подскажите мне, сударь, подревнее оружие, чтобы для убиения Вашего под стать было. Такого варварского пренебрежения, грубости и неотесанности свет нынешний не видывал. Как Вы посмели!!! Я же к Вам всей распростертостью, всей мякотью сердечной оборотился. А Вы колоть туда соизволили!».

– Соня!! – заорал Евгений – Я ему сейчас, графоману!

«Иронизируете?»

(Далее всё, что писал Евгений, он раздраженно произносил вслух.)

«Похабства площадные пользуете?»

«Сарказмом увлекаетесь?»

«Будьте покойны. Не сойдет Вам с рук сия забава. Приеду к Вам в поместье, да на скотном дворе, на глазах у всей челяди к ответу призову. Опозорю на всю губернию.

За сим позвольте откланяться, Игорь Анатольевич.

До поры до времени».

Евгений подскочил. Пнул стул, сорвал белье с дивана, плюнул в лицо Неизвестной. Рухнув на колени перед письменным столом, выдернул все ящики. По полу покатились бутылки. Евгений, то и дело падая набок, прикладывался к каждой из них, допивая остатки. Затем долго валялся без движения. Что-то про себя бурча, поднялся, свалился на стул и на первой попавшейся бумаге написал:

«За прощением пришел я, Игорь свет мой Анатольевич.

Прости ради Христа. Вспылил. Склоняю чело своё, жаром охваченное, да молю о великодушии.

Не слыхал ли ты, как у Козловых вальс мой играли? Ну, так вот, коль не слыхал, скажу: – Играли-с. Но играли из ряда вон плохо. В нашей округе ведь музыкантов приличных не сыщешь. Один Петя мой. А вальс, смею сказать, не из худших. Может, и несовершенен он, но, по моему разумению, достойный занять место в череде прочих. Даром что «несовершенных», зато любимых. Да-с.

Прощай, друг мой Игорь Анатольевич.

Надеждою полон я о примирении нашем.

Поклон мой господину Шашкину».

Последние слова Евгений писал с нажимом, едва не прорывая насквозь бумагу. Дописав, он бессмысленно уставился на бумажный беспорядок у себя на столе и наконец упал. Сначала на столешницу, а потом и на пол. Немедленно за стеной что-то загремело и в комнату вошла женщина. Высокая, с большим правильным лицом, одетая в скромное платье. Она заботливо и привычно подложила под голову Евгению подушку и накрыла его одеялом.

– Сонечка! Прости ты меня, маленький – промямлил Евгений. – Тарам, парам парам..