Читать книгу Живой уголок. Сборник рассказов - Евгений Имиш - Страница 6

Когда Прасковья умерла, Василий Фомич был уверен, что и недели не протянет. Семьдесят лет вместе, шутка ли. В деревне не осталось уж никого, кто бы помнил их молодыми. Сам Василий Фомич таких случаев не знал, а если и слышал нечто подобное, то известно было – следом уходили люди, друг за другом, муж за женою, жена за мужем. От того похоронив Прасковью, стал Василий Фомич спокойно ожидать смерти.

Но дни тянулись, шли месяцы, минул год. Не идёт смерть. Василий Фомич по избе, как привидение ходит, и тоска его берёт. Целый год думал, что недолго ему без Прасковьи маяться. Ан нет. Что-то неправильное происходит.

И ведь всё как по писаному – детей правда не нажили, но в основном счастливо, в любви, в согласии до старости глубокой дожили, до какой мало кто доживает. А как умерла Прасковья, стала мужа с собой звать. Каждый день снится в одной рубашке, босая, растрепанная, плачет и говорит, что плохо ей, что скучает она без него.

Умерла Прасковья, год прошёл, сны горькие еженощно. Василий Фомич убивается, как и на похоронах не убивался. И вот однажды, поутру, солнце по опустевшей избе играет, а Василий Фомич смотрит в пол и бормочет – Всё, Прасковьюшка, иду я. Как сумею рядом с тобой буду. Ухаживать буду. В тот же день поковылял к председателю. В ватнике, в валенках через всю деревню шёл с мыслию одной: уйти от всех к старухе своей, потому как нет другого исхода, а и был бы, сил на него не осталось. Так и сказал председателю. А затем добавил – Там, на кладбище, Тимофеич, нет у нас сторожа. Так что меня теперь запиши.

Сказал и обратно побрёл. В последний раз как в тумане деревню пересёк, и избу до глубокой ночи заколачивал. Крест-накрест, окна и двери. С каменным лицом молотком стучал и бормотал слова – Иду Прасковьюшка. Иду.

Так стал Василий Фомич сторожем на кладбище.

Стал Василий Фомич сторожем на кладбище, чтобы ближе быть к Прасковье своей. Иначе ничего придумать не смог. Сторожка там у него была – у леса самого, с краешку, не ахти сруб какой, но жить можно – топчан ветошью стелянный, да стол с лучиной у окошка. Пенсию велено было почтальону прямо туда носить. А оттуда и сельпо с продуктами не далеко – на окраине деревни.

Зажил Василий Фомич новой жизнью. Потекла она средь могил знакомых и незнакомых. Важно – то ему было, что Прасковьи могила рядышком и как бы снова вмести они. Ведь за тем Василий Фомич на кладбище и пришёл

Но вышло так, что с самого начала понял Василий Фомич, что большего достиг.

И ведь как вышло-то. Новая жизнь старой оказалась. Как только Василий Фомич пришёл на кладбище, с самой той поры, стала ему Прасковья каждую ночь сниться, да только не как мёртвая, а как живая. Будто они во сне молодые и, как встарь, обыкновенной жизнью живут – работой, хозяйством, да любовию друг к другу. Засыпает Василий Фомич во мраке сторожки своей, глаза только смежит и раз – Прасковья, как и пятьдесят лет назад дородная, круглолицая, щи ему после работы наливает, а он – жилистый мужичёк – весело ей подмигивает – Эх, кулёма, ети твою! Куда ж до краёв-то! И такой порой явственный сон, что Василий Фомич просыпается уставший и сытый, словно не во сне, а наяву работал, а затем щами наедался.

Вот какая жизнь пошла.

Да, такая жизнь пошла – новая и долгая. Зимой Василий Фомич снег разгребает, весной ручьи отводит, летом кусты подрезает, а осенью листву жжёт. Кладбище в трудах в печальный сад превратил. Но всё же каждую ночь к Прасковье возвращается и заново жизнь живёт.

Из деревни перестали похороны ездить. Мест на кладбище больше не было и про Василия Фомича забывать стали. Почтальоны менялись, а те которые новые, по адресу пенсию несли, а адрес простой: «кладбище». В деревне на этот счёт, кто ещё помнил, как Василий Фомич уходил, смеялись: мол, вон пенсию на кладбище понесли. Или по-другому – Ничего, и на кладбище пенсию получают. А тех, кто помнил, мало осталось. Если б Василий Фомич на виду жил, то наверняка к нему бы журналисты приезжали или учёные, потому что стукнуло ему сто десять лет, то бишь двадцать уж как с Прасковьей новой жизнью жил.

Но Василий Фомич не выходил с кладбища и никто про него не знал.

Не знали про Василия Фомича люди, потому как не выходил он с кладбища, да и деревня опустела, в упадок пришла. А он всё жил потихоньку, ровно и незаметно. Чем дальше, правда, тем больше удивлялся про себя. Всё у него, как и пристало старому человеку – и суставы ломит и сердце заходится, а вот смерть не идёт. Бывало, между могил снег чистит, остановиться, смотрит в небо и думает – Вишь как! Выходит на бессмертной женился, да и сам бессмертным стал – крякнет задумчиво, в кладбищенской тишине- то, и снова чистит. За работой время быстрее бежит, а значит скорее ночь, скорее Прасковью увидит.

К слову сказать, странным было ещё то, что молчали они о смерти и кладбище. Во снах-то. Кажется, и не помнили вовсе. Разве что случиться такое: Сидит, к примеру, Василий Фомич с женой на завалинке – запах родной от Прасковьи идёт, дух жаркий от пышного тела чувствует и вдруг в памяти кладбище проплывает. Надгробия, кресты, фотографии умерших земляков видит, но зыбко, смутно так, что вроде это, как и есть сон. Или так: Привалится Василий Фомич к жене своей, голову на плечо ей положит и только задремлет, как тотчас в сторожке своей окажется. Могилы видит и едва понимает тогда, где быль, а где небыль.

Где быль, а где не быль, где сон, а где явь, едва теперь различал Василий Фомич. А с одного случая так и совсем перестал понимать…

Один раз пришлось Василию Фомичу самому в деревню идти. Почтальон не пришёл. Почти за четверть века впервые Василий Фомич в деревне появился. Медленно безОбразной тенью прошёл по главной улице к старому сельсовету. Старый-то он для всех нынешних стал, а для старика другого и не существовало, поэтому подошёл он к развалившемуся крыльцу, да не видя, что здание брошенное, задержался у стендов с фотографиями передовиков. За грязным стеклом висело много фотокарточек. Были там и очень старые, ещё его времени людей, были и другие – лица которых ему незнакомы. Василий Фомич устало обвёл их глазами. Вот тебе на! – тихо прошептал он. Василий Фомич сразу заметил, что одни фотографии были для него обыкновенными, как на кладбище, а другие какими-то особенными. Разницу Василий Фомич отчётливо увидел, но в чём она, сходу бы и не сказал. А вот что означала, понял. Те, что привычные, как с надгробий – фотокарточки умерших людей, другие: ясное дело – живых.

– Видать долго среди мёртвых я, раз уж видеть такое стал. – подумал Василий Фомич.

И тут взгляд его натолкнулся на портрет Прасковьи. Тоже ведь когда-то была передовой дояркой. Смотрит она щекастая, задорная, с фотокарточки пятидесятилетней давности, а Василия Фомича не умиление, не чувства нежные охватывают – ужас берёт. Видит он и понимает, по новому своему чутью, что фотокарточка то живого человека…

– Живая – выдохнул беззубым ртом Василий Фомич – Как же это!?

Как же это, как же это! – бормотал Василий Фомич, на кладбище возвращаясь. – Не было у нас фотокарточек-то, а то глядишь, увидал бы, на могилке-то. Да как оно увидишь-то! Я ж про дар свой не знал. Не знал, не знал, не знал. – Да не уж-то! – в голос воскликнул Василий Фомич страшное предчувствие – Да не уж-то!

Пришёл он и спрятался в строжке. Поперву выходить даже боялся. Затем вышел, и на могиле у Прасковьи сидел до сумерек. Думал всё, озирался – кладбище вокруг ухоженное, оградки рядком, дорожки аккуратные. У Прасковьи цветы лесные лежат. До ночи досидел. Хорошо, тепло было. Лето позднее. Василий Фомич с усталости, да от волнений на могиле заснул. Тут же, как повелось, к Прасковье переметнулся, молодым стал, но тревожность в нём вечерняя и там сохранилась. Сидит за столом угрюмый, всё помнит – про сельсовет, про фотокарточки. Дрожит аж. Прасковья со двора в дом заходит, а он прямо так и говорит: – Ты живая что ли?