Читать книгу Беззаботные люди. Нескучные истории - Евгений Кубасов - Страница 3

Когда меня спрашивают: с какого времени я начал писать, подразумевая (я надеюсь), мои робкие поползновения к литературному труду, я всегда очень серьезно отвечаю, что впервые по велению сердца взялся за перо в четвертом классе школы. Нередко кто-то из спрашивающих, полагая, что я неправильно их понял, переспрашивают, при этом, стараясь заглянуть мне в глаза, и приходится повториться с уточнением: – «Пишу с четвертого класса обыкновенной средней школы». Но и это удовлетворяет далеко не всех: одни умиленно улыбаются, продолжая изучать разрез моих глаз (ждут, когда рассмеюсь), другие обижаются, заключив, что я попросту издеваюсь над ними, третьи же… Ох, уж мне эти третьи!.. Третьи язвительно замечают: – «С третьего класса и до сих пор?..»

«Да уж!..», – остается ответить мне. До сих пор я лишь пробую себя на ниве изящной словесности. Пробую!.. А когда-то в детстве мечтал. И потом уже не в детстве тоже… И совсем взрослым, не оставлял надежды, что когда-нибудь подписанный моим именем материал найдет свое достойное место на газетной или журнальной полосе. Впрочем, все по порядку:

В детсадовском возрасте я мечтал быть Чапаевым, как, наверное, любой другой ребенок тех лет, после просмотра кинофильма об этом герое гражданской войны. Хотел, как он скакать на лихом коне и разить острой шашкой, убегающих в панике врагов. В последствии, вовсе не разочаровавшись в своем кумире, я рассудил трезво: Чапаев – человек, чья яркая жизнь прожита, и другого такого быть не может. Другое дело можно походить на Чапаева внешне и поступками. Но и здесь было много минусов. У меня была шашка, сделанная из обруча бочки были и усы, правда, тоже не настоящие, вырезанные из кусочка меха кролика старой ушанки, но главное – не хватало врагов, против которых мог быть направлен мой разящий клинок. К тому же, меня как-то не очень устраивал исход героя, пусть даже такой красивый.

Позднее, в порядке очередности, моими кумирами были: Александр Пархоменко из одноименного фильма, Данька из «Неуловимых мстителей», журналист из «Фантомаса»… Сразу оговорюсь: тот журналист ни выше обозначенному, ни нижеизложенному – никакого отношения не имеет, тот журналист сам по себе. Рекорд продолжительности обожания мною, как многих мальчишек того времени принадлежал, конечно, Юрию Гагарину. Быть космонавтом я мечтал со старшей группы детского сада и до четвертой четверти третьего класса школы. До того, как увидел бородачей – геологов.

Жил я тогда с родителями на самом краю земли русской, а вернее сказать даже за ее краем – на острове Сахалин. Родители мои – учителя по образованию, приехали на дальнюю сторонку, как говориться, мир посмотреть, себя показать, поработать и подзаработать. Отец работал директором школы, в небольшом поселке, в самой середине суши окруженной со всех сторон водой, мама в той же школе – учительницей начальных классов (по счастливой случайности я не попал к ней в класс). Океан от поселка отделяла гряда сопок с вершинами круглый год покрытыми снегом, и мне долго не удавалось побывать на его берегу. Когда это, наконец, случилось, и я увидел на неспокойной, дышащей поверхности с гребешками белой пены настоящий рыболовный траулер, то легко изменил романтике искателей сокровищ земных недр, и возжелал посвятить себя профессии рыбака, ведущего промысел на просторах морей. А до времени своей взрослости решил попрактиковаться в рыбной ловле на реках, благо поселок наш находился между двумя реками: многоводной рекой под названием Тымь и речкой помельче, но с крутым характером, быстрой Пиленгой. Кроме того, по поселку протекала еще одна, совсем маленькая речушка без названия. И все три были богаты самой разнообразной рыбой, начиная от мелких, с палец величиной, усачей, которых ловили обыкновенной столовой вилкой, для удобства привязанной на палку, и рыбинами, едва ли не с мой тогдашний рост – кетой и горбушей, каких по закону, вообще то ловить запрещалось. Для меня, рожденному в Подмосковье и ведавшему способы рыбной ловли принятые в тех местах, было открытием, как ловят рыбу на острове по своей конфигурации на карте напоминающим рыбу. На Сахалине нет выражения – «ловить рыбу», здесь за рыбой ходят и никогда без рыбы не возвращаются, и при этом совсем не используются общепринятые снасти. Поплавок не нужен – в хрустально чистой воде рыба вся на виду. Можно обойтись и без лески, как и без удилища. Нитка попрочнее, гайка потяжелее, чтобы течением не сносило, а крючок подойдет любой. Сваренная до белизны кетовая икринка – наживка. Взобрался на корягу над водой и выбирай себе рыбу по душе. Выбирать же есть из чего, всякая рыбешка спешит к твоему угощению. Самой ценной и крупной считается сахалинская форель, такая пятнистая рыба величиной с треть метра. Вот, отгоняя мелочь внушительным грузилом, искушаешь ее. Сонно пошевеливая хвостом, форель долго может испытывать терпение рыбака, и лишь когда маячащая перед ее носом икринка вконец опостылеет ей, нехотя схватит… Поведение форели продолжает удивлять и вне ее родной стихии. Вытащишь ее, ай хоть бы хны. И вырываться не станет, хвостом лишний раз не ударит – спокойная, и вроде даже довольная тем, что ее выловили. Бросил добычу в ведерко и снова икринку на крючок…

Рыба – самая распространенная пища островитян. С приходом весны, когда начинает пригревать солнце, фронтоны домов украшаются разделанными тушками соленой лососи. Провяленная на солнце рыба называется юкола. Назвали юколу юколой коренные жители Сахалина – нивхи. Для нивхов рыба, как хлеб для русского человека, и потому им разрешено вылавливать кету и горбушу осенью, во время нереста, когда рыба устремляется по рекам вверх по течению. Однако, что разрешено малочисленному, коренному народу, для остальных жителей острова – запрещенный промысел. Попавшиеся рьяному инспектору рыбоохраны незадачливые добытчики принародно объявляются браконьерами и нещадно штрафуются. Но до сегодняшнего дня, я никак не могу взять в толк, почему строгие хранители рыбных запасов страны, исправно выполняют план по штрафам осенью, весной, точно слепнут, не замечая под крышами выставленный на всеобщее обозрение улов?..

Так вот, целое лето своих первых каникул я мечтал быть рыбаком, пока на школьный стадион не приземлился вертолет санитарной авиации – я уже хотел быть пилотом этой винтокрылой машины. Причем хотел одновременно управлять вертолетом и лечить людей отдаленных селений в тайге. Меня справедливо убеждали, что сразу быть тем и другим нельзя, что каждый должен заниматься своим делом. Я слушал, соглашался, но все равно представлял себя воздушным врачом весь второй класс.

В конце учебного года к нам в школу приехали сахалинские писатели. Они читали свои стихи, рассказывали забавные истории… Нет, писателем я стать не захотел. Скучно! Пиши до посинения, да и без ошибок, наверное, надо писать, а у меня русский хромал. Но встреча как-то запала в душу. И теперь, когда на экране телевизора появляется седой, как лунь Владимир Санги, я с удовольствием вспоминаю тот далекий день из моего детства.

В те годы была популярна песня, где были такие слова:

«… Трое суток шагать,

Трое суток не спать,

Ради нескольких строчек в газете,..»

Песня мне понравилась сразу. Негромкая, в такт бьющемуся сердцу, мелодия покорила меня. И слова, какие! «Только о сильных и мужественных людях слагают песни и о них пишут в газетах», – решил я, смутно представляя о ком, в самом деле, идет речь в этой песне.

О журналистике и журналистах, в нашем третьем «Б», никто ничего определенного сказать не мог. Среди одноклассников больше половины видели себя космонавтами, включая в это число и девчонок, после полета в космос Валентины Терешковой, пять человек мечтали врачевать людей, двое хотели лечить животных, четверо – водить лесовозы, один – управлять трактором – трелевочником, а толстяк Жорка Хрящов выбрал себе стезю завбазойорса. Как и о профессии журналиста, о Жоркиной мечте в классе никто ничего не знал, не знал, наверное, о том и сам Жорка. Он просто хотел быть завбазойорса, потому что в этой должности работал его отец, раскатывавший по поселку на новенькой «Волге», в которую из-за тучности влезал в два приема.

Для всех, и даже для моего лучшего друга Вовки Мельникова, я оставался, верен судьбе рыбака, но в глубине души, на самом ее донышке, уже был журналистом, потихоньку выведывая у взрослых сведения об этой малоизвестном в нашем таежном краю занятии.

Все оказало «проще пареной репы». Сперва надо было увидеть, что-нибудь интересное, а потом увлекательно о том написать. Причем, чтобы было еще увлекательнее, можно свое сочинение слегка приукрасить. Приврать, не приврать, а допридумать, что ли… А называется это – художественный вымысел, на что автор имеет полное право. И что мне понравилось в журналистике – писать можно с ошибками, есть специальные люди, какие ошибки найдут и исправят. В общем, все в моем новом выборе меня устраивало, особенно право автора на художественный вымысел. Оставался вопрос, о чем писать? Все, что окружало меня, было обыденно и совсем неинтересно. Конечно, хорошо было бы написать, например о войне. Про жаркий бой, когда наши солдаты с криком «Ура!» идут в атаку. О таком я уже был готов написать сразу, но без войны получится бы сплошной художественный вымысел. Подошел бы и какой-нибудь героический поступок, о каком можно было бы написать, допустим – на пожаре, как кто-то вынес из огня ребенка или на воде, тот же кто-то спас утопающего. Неплохо было бы также описать подвиг пионера предотвратившего крушение поезда, остановив его перед опасным участком, размахивая пионерским галстуком. О таких подвигах приходилось слышать от учителей, от родителей, читать самому, но все такое почему-то происходило вдали от нашего затерянного в тайге поселка. У нас жизнь текла скучно. Единственным памятным за все лето событием был пожар в коптильне одного из инспекторов рыбоохраны, пользовавшегося большой нелюбовью населения. Сложенная из сухих бревен коптильня, сначала просто дымилась, как дымились несколько десятков коптилен поселка, на то она и коптильня, живой интерес население проявило к той коптильне, когда она вспыхнула факелом. Надо сказать, что поведение владельца коптильни во время пожара показалось многим странным: он сам не пытался тушить погибающую собственность и не позволял делать этого сбежавшимся на помощь соседям, видимо не доверял им, дожидаясь настоящих пожарных. Когда же те приехали на своих красных машинах, сверкая маячками, от коптильни остались лишь дымящиеся головешки. А погорелец продолжал удивлять народ: убедившись, что коптильня сгорела до конца, он принялся пожимать пожарным руки и горячо благодарить их.

Наверняка, «ради нескольких строчек в газете», мой друг Вовка, мог бы сделать вид, что он тонет, а кто-нибудь спас бы его, но в такое никто никогда не поверит – Вовка плавает лучше всех в нашем классе. Тонуть же мне самому, чтобы Вовка спас меня, не хотелось совсем. И потом, как писать про себя самого?..

Так, помечтав, о своем журналистском будущем летними месяцами, к концу каникул я стал мало-помалу остывать к своему нечаянному выбору. И

остыл бы, наверное, совсем, если бы не случай…

Верный мой друг Вовка Мельников, с кем мы сидели за одной партой с первого класса и собирались досидеть до десятого, все лето активно готовился к полету к внеземным цивилизациям. У него дома было много книг фантастики о космических путешествиях, читал он их взахлеб. Стены его комнаты были увешаны звездными картами, рисунками ракет, межпланетных станций, которые сам рисовал. Вовка готовил себя в космонавты всерьез, и даже школьная кличка – Локатор, имела отношение к его звездной мечте, правда кличка эта прилипла к нему больше из-за оттопыренных ушей. Как мог, я участвовал в подготовке космонавта и согласился из центра управления полетом, какой находился в кузне Вовкиного дома, следить за имитацией его полета к Марсу. Дорога туда, как известно, неблизкая, и космонавту надо приучить себя к длительному одиночеству в условиях автономного полета, поддерживая связь с землей лишь по радио.

Мы выкатили в огород под окна кухни большую бочку из-под рыбы и протянули между кухней и бочкой провода детского переговорного устройства. В пробуравленное в бочке отверстие вставили трубу, по которой космонавт будет снабжаться специальным питанием, другой конец трубы был подведен к кухонной форточке. За день до того, на скопленные Вовкой деньги купили в магазине несколько тюбиков зубной пасты

По придуманной будущим покорителем Вселенной технологии, мы отрезали сплющенный конец тюбика, выдували содержимое тюбиков, ополаскивали их водой и набивали туда сваренную, толченую картошку. Получилось настоящее космическое питание.

Я помог Вовке надеть тяжелую меховую куртку его отца и принял доклад командира межпланетного корабля о готовности к полету. У бочки мы тепло попрощались. Вовка занял свое место в корабле. Прикрыв люк Вовкиной «ракеты» крышкой, я поспешил в «центр управления». Космонавт уже докладывал о своем самочувствии и просил разрешения на взлет. Я разрешил. Сзади бочки что-то хлопнуло и сверкнуло, из открытой форточки потянуло пороховым дымом. Надо думать, этого салюта хватило, чтобы Вовкин корабль вырвался из пут всемирного тяготения и ринулся на просторы Вселенной.

– Вышел на орбиту! Самочувствие нормальное, – пятью минутами позже послышалось из трубки.

Искренне порадовавшись тому и другому, я спросил, что видит космонавт вокруг себя, надеясь на его фантазию, полагая услышать о мириадах звезд и о красоте Земли с вселенских высот. Но Вовка, видимо, был не склонен фантазировать в бочке, ответил, что ничего хорошего не видит, и что в бочке сильно воняет рыбой. После чего запросил сведения о погоде на Земле.

– Собирается дождь, – сообщил я.

На что Вовка объявил об уходе его корабля из зоны радиовидимости с территории Советского Союза.

Действительно дождь скоро начался. Пока мой космонавт бороздил космос по другую сторону земли, мне стало одиноко на кухне с дождем за окном. И чтобы не взвыть от тоски и скоротать время, я принялся рассматривать лежавшую на столе газету.

На первой странице прямо под названием газеты, писали о тружениках села, какие уверенной поступью идут к съезду партии с новыми достижениями в животноводстве. Представив себе толпу румяных колхозников с огромным ящиком на плечах, шагающих как военные на параде к месту, куда съехалось много автомобилей, и выглядывающие из того ящика толстые поросячьи рожи, я рассмеялся.

– Ты чего ржешь, как жеребец? – не по форме спросил через трубку Вовка.

– Так, просто… – ответил я, переворачивая страницу газеты. – А ты, что над нами летишь уже?..

– Уже, – вздохнул он, но тут же поправился: – Самочувствие в норме. Прошу выслать питание.

Я бросил в трубу заготовленный тюбик и вновь обратился к газете. Там, изображенный на рисунке огромного роста дядька, с перекошенным от ярости лицом тыкал винтовкой со штыком маленьких жалких негров, заслонявшихся от грозного оружия ладошками. Подписана карикатура была так: «Янки не пройдут». Кто такие «янки» и куда они не должны пройти, написано не было, и я решил, что янки – это негры, поскольку их много, а дядька один, и потому ему пришлось взять в руки винтовку. Кроме карикатуры на развороте газеты помещались еще две фотографии. На одной, было запечатлено какое-то собрание: за длинным столом, уставленном цветами, сидели люди со скучными лицами. Другая фотография была, повеселее: кудрявый улыбающийся во весь рот парень с большим гаечным ключом стоял у комбайна, с подпись внизу: «К битве за урожай во всеоружии». Больше в газетах, которые мне приходилось просматривать, мне нравилась последняя страница. Да и не только мне. Я замечал, как взрослые тоже быстро оглядывали первую страницу, пробегали глазами по второй и третьей и с интересом читали последнюю. На четвертой странице, с большой фотографии на меня смотрел чумазый человек со счастливой улыбкой на лице, за его спиной темнела стена густого леса, и виднелась макушка буровой вышки. Чуть ниже снимка было написано крупными буквами: «И ударил фонтан», под заголовком, буквами поменьше значилось: «репортаж с места события». Мне и раньше доводилось читать репортажи, то с космодрома о запуске ракеты, то с места испытания нового самолета…

Как подрастающему поколению, так и многим взрослым аборигенам тамошних мест, о телевидении тогда было известно только по рассказам очевидцев. Правда, в доме директора поселкового клуба, человека интеллигентного во всех отношениях, стоял настоящий телевизор, как предмет гордости его владельца. В дни торжеств, для гостей, в перерыве застолья, он включал аппарат и крутил ручку переключения каналов, чтобы присутствующие могли полюбоваться светящимся голубым экраном, послушать тонкий свист динамиков и убедиться в девственной чистоте эфира в этой части острова.

Живо и талантливо написанный репортаж не оставлял равнодушных и, хоть как-то восполнял пробел островитян в их неуемном желании «один раз увидеть», чем многократно слушать по радио восторженные, но малохудожественные сообщения о новых достижениях науки, техники, спорта.

На этот раз местом события, попавшего мне на глаза репортажа, была избрана сибирская тайга. Начинался он бодро:

«Раскаленный диск небесного светила только начал свой путь по небесному своду, залив своим ярким светом бескрайнее море тайги, а в крошечном вахтовом поселке буровиков уже царит оживление. Сюда, за тысячи километров, куда еще недавно не ступала нога человека, куда, как говорят нефтяники: „только вертолетом можно долететь“, люди приехали работать не по принуждению, по зову сердца. До начала смены еще есть время и буровикам надо, как следует подкрепиться. И вот уже в прозрачный таежный воздух вплетается аппетитный аромат гречневой каши с тушенкой – любимого кушанья старшего бурового мастера Григория Потаповича Волобуева…».

Вообразив описанное, я, кажется, даже ощутил запах гречневой каши, заправленной тушенкой, и хотел продолжить чтение, но трубке уже давно что-то скрипело. Пришлось приложить трубку к уху.

– Ты, что там уснул? – возмущенно спросил Вовка.

– И не думал спать.

– А чего не отвечаешь?

– Вот отвечаю…

– Ну, так слушай: самочувствие нормальное, требуется питание.

– Вас понял. Высылаю питание, – по форме, как того требовал Вовка, – ответил я и бросил в трубу тюбик с картошкой. А чтобы не прозевать следующий сеанс связи я оставил трубку у уха, и под чавканье космонавта, доносившегося с «орбиты», снова приник к газете.

«… Вот и сам Григорий Потапович, он неторопливо выходит из жилого вагончика, кряжистая фигура мастера напоминает былинного героя Илью Муромца, легкий ветерок шевелит его седые волосы. Григорий Потапович долго смотрит в небо, потом взгляд его переносится на вышку. О чем думает он, что мучает его…».

– Вышлите еще питание, – вновь следует указание с космических высот.

Трудно предположить, что мучило Григория Потаповича, зато я точно знаю, что мучает Вовку. Ему скучно в темной вонючей бочке, и от скуки он ест. «Когда корабль уйдет из зоны, надо приготовить питание, пока картошка в кастрюле теплая», – решил я и достал из сумки еще три тюбика с пастой.

«…Следом за мастером из вагончика выходит бурильщик – молодой парень из города на Неве, с простым русским именем Ваня. Поглаживая перебинтованную кисть руки, он улыбается солнечному утру. Вчера во время бурения, соскочивший со шкива трос, поранил Ивану руку. Фельдшер, оказав ему первую помощь, предложил бурильщику день отдыха, но…».

– Самочувствие нормальное! Ухожу из зоны… —объявил Вовка, но, подумав, добавил: – Вышли питание.

Я бросил в трубу очередной тюбик и продолжил чтение.

«… но мужественный парень ответил, что несмотря ни на что, выйдет на смену и будет вместе с бригадой. Такой характер у разведчиков черного… На время… золота…»

В трубке снова возник Вовкин голос:

– Ты картошку солил?..

– Ничего не солил, она соленая была, а другую я еще не набивал…

– Та, точно, соленая была. А эта – какая-то дрянь. И лекарствами прет…

Глянув на стол, я похолодел.

– Вова,.. – как можно ласковей обратился я к другу, – ты бы не мог приземлиться

– Это зачем? – спросил Вовка. В трубке было слышно, как он отплевывается.

– Вова, там не картошка…

– Где, там?

– В тюбике, Вова.

– А куда же она подевалась?

– А никуда… Ее в тюбике и не было,.. – уже давился от смеха я. – Ты съел пасту!..

Из бочки послышалась возня.

– Ничего я и не ел. Попробовал только, чувствую, что не то, и не стал… Ладно, включаю двигатель торможения и захожу на вынужденную…

Засунув недочитанную газету в карман, я поспешил к месту приземления спускаемого аппарата. Без моей помощи, ногами, Вовка уже вышиб крышку и вылез наружу. Без смеха на него смотреть было невозможно: рот, щеки, и даже нос были в пасте. Продолжая отплевываться, он сердито сверкал глазами.

Дома в спокойной обстановке, я прочел репортаж с буровой до конца. Его нельзя было сравнить с репортажем с космодрома или спортивной площадки, но для себя, насколько это было возможно в том возрасте, я уяснил, что настоящий журналист в силу своих способностей и таланта сможет отыскать что-то занятное в самой обыденной жизни. «Люди, их характеры, их позиция, порой бывает гораздо важней самого события, Наиболее ярко и полно раскрыть эти скрытые от постороннего взгляда – одна из самых важнейших задач журналиста. Единственное, на что не имеет право журналист – право на ложь. Правда и только правда, какой бы она ни была. Что же касается художественного вымысла, то его можно использовать лишь в мелочах. Читателю приятнее читать: „веял теплый ветерок, напоенный ароматного разнотравья лета, чем дух холодный ветер с дождем“, но журналист не в праве, в угоду кому-либо искажать действительность», – наставлял меня отец. Мне тогдашнему, наверное, трудно было вникнуть в смысл слов отца, но все-таки что- то отложилось в мозгах, я понял: обманывать читающий тебя народ нехорошо, а если и придется приврать, то лишь самую малость. Надо отдать должное, мои родители со всей серьезностью отнеслись к моей мечте, и в качестве первого шага на избранном поприще, написать заметку о начале учебного года, который был уже недалек, и в случае удачи, поместить ее в школьной стенной газете. «Пусть это будет зарисовка, небольшой рассказ с впечатлениями…», – предложил отец, „репортаж“, – подсказал я. Пусть – репортаж, – согласился со мной папа. – Главное, чтобы написанное тобой тронуло читателей, задело за живое, заставило сопереживать вместе с тобой…».

Вправду сказать, идея положить на бумагу свои впечатления о начале учебного года после летних каникул, не вызвало у меня большого восторга, но за отсутствием в ближайшем будущем какого другого события, пришлось согласиться и на это. Но самое удивительное, произошло позже, чем больше я свыкался с мыслью с замыслом сделать репортаж о начале занятий в школе, тем более увлекательной виделась мне заданная тема. Поднаторев на попадавшихся под руку газетных репортажах, я с нетерпением, как никогда прежде, так не ждал первого сентября.

И день тот наступил. Как всегда было всего: цветы, улыбки, приветствия, поздравления. Смущенные и счастливые от внимания первоклашки, их родители в праздничных одеждах, гомонливые, непоседливые школьники среднего поколения, степенные старшеклассники, учителя с торжественными лицами. Линейка, хорошие слова, пожелания и звонок. Пахнущий свежей краской школьный коридор, скрипучий еще блестящий пол, светлый класс, ряды парт… И цветы!.. Цветов много – на подоконниках, на партах, цветами завален учительский стол. На пороге наша учительница – Мария Михайловна. Шум стихает. «Здравствуйте дети!..»

Едва дождавшись звонка с уроков, я кинулся домой. Впечатления, которым суждено лечь на бумагу, рвались на свободу.

«Был теплый и солнечный день…», мгновенно художественно вымыслил я, потому, что не хотелось писать про тучи на небе, готовые пролиться дождем во время линейки. «В прозрачном воздухе витал запах сгоревшей ботвы картошки, занесенный с совхозных полей», – не слукавил я. «На деревьях краснели и желтели листья…», – пришлось отметить красоту увядающей природы. «У школы собралось много народа. Сегодня – первое сентября…», – резал правду-матку.

Первые строчки вылетели из меня мгновенно. О чем писать дальше, пришлось задуматься. Если излагать, что запомнилось, получалось бы очень длинно и я решил описать лишь обстановку в нашем четвертом «Б».

«Первым в класс напоенным ароматами известки важно входит Вова Мельников…»

Вовка влетел в класс чуть ли не последним, уже, когда там была наша учительница Мария Михайловна, потому что Вовка мой лучший друг, опять же используя право автора, я запустил его первым.

«… влетевший из форточки ветер шевелит Вовин чуб, больше на голове Вовы шевелиться нечему – он вчера был в парикмахерской. За ним гордо ступает Юра Волков, под глазом у мужественного мальчика синяк. Это вчера, он подрался с Колей Петровым из-за рогатки. Юра Колю побил, и Коли сегодня нет в школе…»

Последнее предложение мне понравилось больше всего другого, получилось рифма: «Коли нет в школе…» И с воодушевлением, я продолжал: «Улыбаясь во весь рот, следом за Юрой идет Наташа Гвоздева, на ней белый фартук и большой розовый бант в косичке. В портфеле у Наташки вместе с учебниками и тетрадками лежит кукла, зато она не ябеда…»

В строгом соответствии с отцовскими рекомендациями, я отражал характеры и наклонности своих героев.

«А вот наш отличник Леша Седов! Он хорошо учится, любит школу, помогает старшим, но боится мышей и совсем не умеет плавать. За Лешей вразвалочку идет Жора Хрящов, прошлой весной на спор он съел восемнадцать пончиков за раз, и не лопнул…»

Дальше все шло, примерно, в том же жизнеутверждающем духе, но, честно говоря, мне надоело описывать каждого входящего в отдельности, и чтобы придать динамику действию, я вспомнил прошлогодний эпизод, втолкнул в классную комнату всех скопом.

«Дверь с треском распахивается и, сидя на двух мальчиках – Ване Силаеве и Славе Малышеве, въезжает Мишка Гмыря, Миша самый большой в классе, он должен учиться уже в пятом классе, но учится у нас, потому что отстает по письму. Когда все на своих местах, входит Мария Михайловна…»

В нашей сахалинской квартире был единственный на весь учительский дом телефон, и учителя часто приходили к нам позвонить родственникам в те города, откуда они приехали. Приходила и Мария Михайловна. Я случайно подслушал ее разговор. «Долг журналиста донести до читателя информацию во всем ее объеме, какой бы та информация не была. Журналист не имеет право скрыть истину…», – к месту вспомнились слова отца.

– Еще вчера Мария Михайловна говорила, что для нее первое сентября для нее, «как острый нож в сердце, и что ей снова придется целый год мучиться с этими охламонами…», а сегодня она улыбается и говорит, что очень рада этому дню и счастлива, видеть нас.

Исписав почти четыре тетрадных листа, на последней – недописанной, чтобы место не пропадало зря, я крупно начертал: «Да здравствует Первое Сентября». О чем оставалось пожалеть: репортаж мой был написан от руки, хотя я старался писать разборчиво. Теперь оставалось подумать, что с моим репортажем делать дальше. Можно, конечно было отдать его отцу, чтобы он включил его в выпуск стенной газеты, но выпускали такие газеты нечасто, а мне хотелось уже сейчас знать реакцию на публикацию. И я решился на рискованный шаг: взял большой ватманский лист и наклеил на него листки. А чтобы все было похоже на настоящую газету, вывел наверху: «Классная жизнь». Получилось неплохо.

Ночь я спал беспокойно. В школу пришел раньше всех. Повесив газету туда, где обычно висит «экран успеваемости», сел на свое место и стал с волнением ждать прихода одноклассников.

Первым, как положено всем отличникам, появился Лешка Седов. Он долго рылся в своем портфеле, выкладывал учебники, тетради, пенал и совсем не обращал внимание на стену, где висела газета. Заметила ее Ирка Голубева, появившаяся в классе пятью минутами позже. Она бросила портфель и подошла к газете. Мое сердце забилось где-то в районе щиколоток. Читала Ирка довольно долго, и тем привлекла внимание нашего отличника, он оставил в покое свой портфель и присоединился к чтению. В это время в класс вошли два неразлучных друга – Юрка Волков и Витька Лямкин, и тоже подошли к газете. Первым откликом на мою публикацию было Иркино «фи», с ним она, даже не взглянув в мою сторону, удалилась в коридор. Про нее я написал, что она очень уж опекает второгодника Гмырю.

«Чу, щу – пишу с буквой «У», – назидательно заметил Лешка.

В класс вошли еще ребята. И что тут началось…

Во весь голос гоготал Гмыря, заливались хохотом, и комментировал «характерные черты» одноклассников, Витка Лямкин. А «мужественный мальчик», с фингалом у глаза, ознакомившись с газетой, поинтересовался: не хотел бы автор написанного заполучить такую же печать на физиономии. Его предложение полностью поддержал пострадавший Колька Петров, про кого так хорошо получилось: «Коли нет в школе», Колька полностью опротестовал причину драки с Юркой…

Но главная цель была достигнута! Моя газета не оставила никого равнодушным, она тронула, задела за «живое» каждого. Даже мой самый верный друг Вовка Мельников, подойдя ко мне на перемене, презрительно спросил: – «Намекаешь?..»

– На что?.. – удивился я, в полной уверенности, что его-то, точно, ни чем обидеть.

– А на то, что, на лысой голове уши сильнее торчат! – процедил он, забирая свой портфель с нашей парты. Я хотел объясниться с другом, но прозвенел звонок и вошла Мария Михайловна. Она сразу увидела газету.

– Это что, дети?..

– Да есть у нас тут один писатель! – язвительно провозгласил Колька Петров, пустив смешинку по классу.

Учительница подошла к газете. Я напрягся. Судя по тому, как она прочитывала текст, можно было предположить: улыбалась, видимо, находя что-то забавное, хмурилась, вчитываясь в мои каракули, покачивала головой, когда находила ошибки, а в конце вдруг побледнела.

На первой же перемене я сорвал газету со стены и спрятал ее в портфель. Однако слух о моем творчестве распространился по всей школе. Весь оставшийся учебный день за мной ходили толпы ребят и просили почитать газету.

Короче говоря, мой дебют в журналистике принес мне сплошные неприятности. Вовка Мельников, кроме того, что переселился от меня на последнюю парту, не разговаривал со мной целый день. После уроков, я догнал его на улице. Мы поговорили. Как настоящий друг, Вовка понял меня, но не переставал удивляться: – «На кой черт, тебе сдалась эта писанина…»