Читать книгу Разбойничья злая луна - Евгений Лукин, Матузук - Страница 53

За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним… Трагические нерыбьи глаза снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое варварски разорвано рыболовным крючком – вот где ужас-то!

Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.

В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.

Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические глаза, и Николай как-то вдруг очутился на берегу – без удочки, без тапочек и частично без памяти.

Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище – минуту назад прямой и лёгкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но, скорее всего, змеиный позвоночник с леской на кончике хвоста.

Николай, дрожа, огляделся.

Розоватая берёза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях. Небо… Небо сменило цвет – над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.

Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.

Мир сошёл с ума…

Мир?

«Это я сошёл с ума…» Грозная истина встала перед Николаем во весь рост – и лишила сознания.

* * *

Снять в июле домик на турбазе «Тишина» считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Фёдору Сидорову (коттедж № 9) свойственно было сверхъестественное везение, актёру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж № 4) – сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж № 5) – тонкий расчёт и умение вовремя занять место в очереди.

Молодой Николай Перстков шёл в гору. О первом его сборнике «Окоёмы» хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов «Другорядь», поставленной в план местным издательством. Работал серьёзно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.

Кроме того, вечерами творить всё равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары и над турбазой «Тишина» раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: «Ай, нэ, нэ-нэ…»

К полуночи хоровое пение выплёскивалось из коттеджа № 4 и медленно удалялось в сторону пристани…

* * *

Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели берёзы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприёмник – передавали утреннюю гимнастику.

Потом над поэтом зашумели крылья, и на берёзу тяжело опустилась птица. Каркнула.

«Ворона… – с умилением подумал Перстков. – Что же это со мной такое было?»

Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой берёзы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.

Теперь уже не было никакой надежды – он действительно сошёл с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.

Книгу стихов «Другорядь» вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишённых занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!..

Перстков медленно поднялся с песка.

– Не выйдет! – хрипло сказал он яркому подробному кошмару. – Не полу-чит-ся!

Да, он прекрасно понимает, что сошёл с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета берёза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!

Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.

И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.

Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.

«Это мне кажется, – успокаивал себя Перстков. – Для других я иду прямо».

Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажён до неузнаваемости. Дырки в стене от выпавших сучков – исчезли. И чёрт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.

– Коля! – раздался испуганный крик жены. – Что это такое?

Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало.

Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол.

«Черт возьми! – в смятении подумал Николай. – Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?»

Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.

– Вера… – сдавленно позвал он.

Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.

– Вера… Понимаешь, какое дело… Я… Со мной…

С каждым его словом лиловое лицо изумлённо приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.

– Перстков, ты, что ли?

Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идёт ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.

– Господи, ну и рожа! – вырвалось у жены.

– На себя посмотри! – огрызнулся Николай – и существо, ахнув, бросилось к висящему между двумя окнами зеркалу.

Николай нечаянно занял хорошую позицию – ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение. Резанул душераздирающий высокий вопль – и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проём…

Так кто из них двоих сумасшедший?

На отнимающихся ногах Николай пошёл по волнистому полу – к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!..

Глаза слиплись в подобие лежачей восьмёрки. Рот ороговел – безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нём что-то было – судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..

Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык… Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху…

Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся её очередной взвизг. Надо понимать, ещё на что-то наткнулась…

* * *

Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилёг под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать – норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза – томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.

– Ты, дура!.. – заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. – Ты что делаешь!..

В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» – перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп.

Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4. Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.

– Гриша, Гриш!..

Спящий замычал.

– Гриша, проснись! – крикнул Николай.

Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.

– Гриша!

Ведущий актёр ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.

– Никола, – хрипловато спросил он, – кто это тебя так?

Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол гранёные металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, – и затряс профилями.

Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало – в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.

– Н-ни себе чего!.. – выдохнул где-то рядом Чуский. – И это что же, везде так?

– Везде! – крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.

– Н-ни себе чего!.. – повторил Чуский, озираясь.

Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.

– А как все вышло-то?

– Рыбу я ловил! – закричал Перстков. – Пока клевало – все нормально было. А подсёк…

* * *

Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того, через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклонённый, подобно шлагбауму, шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.

Как ни странно, актёр спотыкался мало. Причина была проста: он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал – это был профиль авантюриста.

– Ну что ты всё суетишься, Никола! – скрывая растерянность, актёр говорил на пугающих низах. – Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..

По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решётку.

– Да как же не смертельное! – задохнулся Перстков. – А книга моя «Другорядь» теперь не выйдет – это как? А чего мне стоило пробить первый сборник – знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет – ни литературы, ни театра!..

Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

– Театр исчезнуть не может, – машинально изрёк он, видимо уловив лишь последние слова Николая. – Театр – вечен.

– Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

– Эва! Огорчил! – всхохотнул внезапно Григорий. – Там не менять – там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…

И Перстков усомнился: верить ли слуху.

– Я знаю, почему ты так говоришь! – закричал он. – У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..

Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берёз лебяжьи груди…» Какие, к чёрту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку – кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила-архангела!..

Всё прахом, всё!

* * *

Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

– Эк, сколько вас! – оторопело проговорил актёр, останавливаясь.

– Ну чего ты, пошли… – заныл Перстков. – Ну её к чёрту! Она ко всем пристает…

– А ничего-о… – вместо ответа молвил Григорий. – А, Никола?

И он дерзко подмигнул иве.

– У тебя на роже – два профиля! – с ненавистью процедил Перстков.

– Серьёзно? – Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать своё лицо. Подержался за один нос, за другой. – Почему же два? – возразил он. – Один.

– Это на ощупь! – проскрежетал Перстков. – На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..

Актёр поглядел на него и вздрогнул, – видно, очень уж нехороша была внешность поэта.

– Да, братец, – с подкупающей прямотой согласился он. – Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, – поколебавшись, добавил Григорий, – мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…

Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган, и кто-то задушевно, по складам запел:

– Это у Фёдора! – вскричал Чуский.

* * *

Актёр и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.

– Передачи… – со слезами на глазах шепнул Перстков. – Передачи продолжаются… Значит, в городе всё по-прежнему…

– Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, – негромко добавил Григорий.

– Мы передавали эстрадные песни, – сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…

Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

На картоне был изображён человек с двумя профилями.

– Это он меня вчера, – пояснил Григорий, увидев рисунок.

– И портрет тоже… – с тоской проговорил Николай.

– А что портрет? – не понял Чуский.

– Портрет, говорю, тоже изменился…

Актёр отобрал у поэта картон, всмотрелся.

– Да нет, – с досадой бросил он. – Портрет как раз не изменился.

– Он что, и раньше такой был?

Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.

У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем № 8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.

И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников – вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развёртки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!

– Не понимаю… – слабо проговорил Чуский. – Да что он, Господь Бог, чёрт его дери?..

– Записка, Гриша! – закричал Перстков. – Смотри, записка!

Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснёшься и будешь меня искать, ищи за территорией».

Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Фёдора Сидорова.

* * *

Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актёр спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.

Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трёхголовая рептилия.

– Ну конечно, Федька, с-сукин сын! – взревел актёр, выбросив массивную длань в сторону озера. – Авангардист доморощенный! Его манера… – Он ещё раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: – А ящерицу он у Босха спёр…

Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спёр – Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.

– Может, вернёмся? – сипло спросил Николай. – Заблудимся ведь…

– Я тебе вернусь! – пригрозил Чуский, темнея на глазах. – Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..

И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

* * *

Посреди идиллической, в меру искажённой полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Фёдор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое око – голубенькое, наивное – было едва намечено и как бы необязательно.

Поражала также рука, держащая кисть, – сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.

В остальном же Фёдор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.

Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулёзно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.

Актёр и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Фёдор – весь в работе – рассеянно глянул на них:

– Привет, мужики! Меня ищете?

– Тебя! – многообещающе пробасил Григорий.

Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблёскивающее синее око Фёдора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.

– Мужики! – обретя дар речи, проговорил художник. – Что это с вами?

– Он спрашивает! – загремел Григорий, но Фёдор уже ничего не слышал.

Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник заворожённо оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, чёрное небо над светлым прудом…

– Не прикидывайся! – закричал Перстков. – Твоя работа, твоя!

Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.

– Ай, как найдено!.. – еле слышно выдохнул художник. – Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но именно так я его и видел!

– Так?! – страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. – Вот так, да?!

Угодил в яремную ямку, закашлялся.

Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Фёдора, и тонкое чутьё художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.

– Мужики, вы сошли с ума! – вскричал он, прячась за мольберт. – Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит:

– …плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!..

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ёжика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

* * *

– Хотя… – ошеломлённо сказал художник. – Почему, собственно, не под силу?..

– Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. – просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Фёдора мистически вспыхнуло.

– Мужики, – сказал он, – есть гипотеза. – И далее с трепетом: – Что, если ви`дение мира – условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким, и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник всё видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте – мудрые вещи мужик говорит.

– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом – чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Фёдор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актёр шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

– Да вы кто такой будете, Феденька? – бурно дыша, проговорил он. – Врубель – не повлиял! Сикейрос – не повлиял! Фёдор повлиял! Сидоров!

– А это? – Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

– Да здесь же ничего на месте не стоит! – К Персткову вернулся голос. – Шаг шагнёшь – всё другим делается!

– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения – иная картина!

– Неправда!

– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

– А ну, тихо вы! – дьяконски гаркнул Чуский. – Подумать дайте!..

Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

– Ты полагаешь, это надолго?

Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив:

– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…

* * *

В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

– Гри-ша! – приплясывая, завопил он. – Кому ты поверил? На слух-то мир – прежний! На ощупь – прежний.

Похожий на ёжика глаз встревоженно уставился с тропинки на Фёдора. Тот задумался, но лишь на секунду.

– Не всё же сразу, – резонно возразил он. – Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…

Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

– …потом – слух, ну и в последнюю очередь – осяза…

– Врёшь!! – исступлённо закричал Перстков.

Он прыгнул вперёд, и его лёгкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.

Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Берёзы побледнели. Линия штакетника распрямилась.

– У-у-у!.. – с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

* * *

В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокалённый на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…

Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или ещё один шаг – и всё опять исказится?

Шаг… другой… третий…

– А-а-а! – демонски возопил Перстков. – Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!

Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все ещё держался за скулу.

– Что? Ушибли, да? – пятясь, выкрикивал Перстков. – Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..

«Да ведь это же я! – холодея, осознал он вдруг. – Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар всё изменил!..»

После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твёрдым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги – и Николай дважды споткнулся на ровном месте.

Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза „Тишина“» он прошёл, как сквозь триумфальную арку.

Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие рёбра. Он смотрел на пыльную зелёную траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навёртывалась.

«Гипноз, – сообразил он. – Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…»

Да, но где гарантия, что всё это не повторится?

«Пусть только попробует! – с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. – Ещё раз получит!..»

Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков («Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…»), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Фёдора Сидорова раз и навсегда стал на свое место. Отныне с миром Фёдора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, он будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

* * *

Из-за штакетника послышались голоса – и воинственность Персткова мгновенно испарилась.

– Куда он делся? – рычал издали Григорий. – Ива… Перспектива… Башку сверну!..

Фёдор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.

– Ох и дурак ты, Федька! – гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком принявший теперь сторону Сидорова. – Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Это ж всё равно что картину изрезать!..

Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.

Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.

– Что у вас тут происходит?

– Пока ничего… – нехотя отозвался Чуский.

– А кто Перстков?

Николай навострил уши.

– Да есть тут один… – Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломить из него хорошую, увесистую рейку.

– Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, – пояснил сержант. – Слушайте, ребята, а она как… нормальная?

– С придурью, – хмуро сказал Григорий. – Что он – что она.

– Понятно… – Сержант засмеялся. – Турбаза, говорит, заколдована!..

Второй милиционер присматривался к Фёдору:

– А что это у вас, вроде синяк?

– Да на мольберт наткнулся… – ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Фёдор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.

Судя по диалогу, до пристани Фёдор «не достал». Видимо, поражённая зона включала только турбазу и окрестности.

– С колдовством вроде разобрались, – сказал весёлый сержант. – Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.

* * *

Нет, к чёрту эту турбазу, к чёрту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернётся – и срочно сматывать удочки!

Кстати, об удочке… Он её бросил на мостках.

«Надо забрать, – спохватился Перстков. – А то штакетник до воды не достаёт, проходи кто угодно по берегу да бери…»

И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что всё в порядке, что мир – прежний, что книга стихов «Другорядь» обязательно будет издана, что жена у него – никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он её не за цвет лица: Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он пусть не красавец, но вполне приличный человек, что берёза…

Николай остановился. Ствол берёзы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир – мир Николая Персткова: синие домики, за ними – ещё домики, за домиками – штакетник… А ствол берёзы – белый, и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.

Перстков перевёл взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперёк мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.

– Чертовщина… – пробормотал поэт, отступая.

Последствия гипноза? Только этого ему ещё не хватало!

Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.

«Да это зараза какая-то! – в панике подумал Николай. – Так раньше не было!..»

Мир Фёдора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

* * *

Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.

Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряжённые глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего – ударить, убить, растоптать…

Будь ты проклят, Фёдор Сидоров!

1983