Читать книгу Медные пятаки правды - Евгений Мосягин - Страница 28

Наступил 1950 год. Для меня седьмой год моей службы в армии.

В начале года вышел Указ правительства о демобилизации солдат и сержантов 1926 года рождения. Значит, для меня наступил последний год службы, но сердце мое не дрогнуло от этой долгожданной новости и душа не возрадовалась. Наступила усталость и отупение овладело сознанием. Стало страшно от абсолютного бесправия и безнадежности. Власть показала, что она управляет жизнью человека самым бесчеловечным образом: семь лет службы без объяснений, без предварительного объявления срока службы правительство считает нормальным явлением, в то время как такое отношение к человеку возможно только в феодальных государственных формациях.

Дед мой по семейным преданиям отслужил двадцать пять лет «николаевской» службы, что, в общем-то, маловероятно. Но, видимо, очень долго служил в армии дед, если в семье сложилось представление о его очень долгой службе. Однако мой дед тянул солдатскую лямку при царском режиме в закрепощенной стране, а вот его внуку досталась тоже долгая солдатчина, но уже в самом свободном в мире государстве.

Если говорить точно, то седьмой год моей службы пошел с 4 марта. 9-го мая исполнилось пять лет со дня Победы. Я думал о том, что хорошо бы освободиться до начала учебного года. Хорошо бы, да только хорошей стороной жизнь для меня давно не поворачивалась. Так что надеяться было не на что.

По заданию замполита я обновлял оформление фасада штабного барака. Рисовал незамысловатые панно на темы газетных передовиц: мир во все мире, великие стройки коммунизма, построение светлого будущего и что-то еще в этом же роде. Когда прибивали к стене панно о мире и демократии, повредили изображение кремлевской башни в нижней части планшета. Я сходил в клуб за краской и кистью и подправил поврежденное место. Закончив работу и собираясь уходить, я увидел, как мимо штаба проходил дежурный по части капитан Мешков. С банкой краски, кистью и тряпкой в руках я отошел от стены барака, чтобы посмотреть на результат своей работы.

– Почему не приветствуете старшего по званию, товарищ старший сержант? – поравнявшись со мной, строго спросил капитан.

– Товарищ капитан, да я же вас уже третий раз вижу, пока здесь работаю, – попытался я оправдаться.

– Не имеет значения! Вы обязаны приветствовать офицера. Или вас не касаются уставные требования? – капитан не принял во внимание мои слова.

Мешков был человеком высокого роста и хотя не сутулился, но постоянно держался с некоторым наклоном туловища вперед. Лицо у него было вытянутое и прыщеватое, а толстые губы казались постоянно сырыми. Я понял, что искать разумного выхода из затруднительного положения мне не следует, решил ждать, что будет и молча смотрел на капитана.

– Как дежурный по части за нарушение дисциплины объявляю вам наряд вне очереди.

– Слушаюсь, товарищ капитан, наряд вне очереди, – по-уставному ответил я и подумал, что наконец-то сподобился на седьмом году службы получить первый наряд вне очереди – Разрешите идти, товарищ капитан?

– Не разрешаю! Наряд отработаете прямо сейчас. Стойте здесь, я вам напарника приведу такого же, как и вы, разгильдяя.

Капитан пошел вдоль штабного барака в ту сторону, где размещалась санчасть. Вернулся он тотчас же, а за ним следом двигался с ведром в руке другой разгильдяй, которым оказался старшина Колька Поворочаев, санитар из санчасти.

– Приказываю вам вымыть полы в штабе! – излишне громко распорядился капитан Мешков.

Я с удивлением уставился в лицо капитана и первое, что я намеревался сделать, это отказаться от выполнения такого идиотского приказа. Но прежде чем так поступить, я посмотрел на Колю, тихого, доброго старшину Колю Поворочаева, контуженного в мае 45-го года в бою за Берлин в районе Гросс-клиники. Коля смотрел на меня так, словно говорил, давай отработаем, нам же будет лучше.

– Не слышу ответа! – с прежним голосовым нажимом потребовал капитан, глядя на меня.

– Слушаюсь, товарищ капитан, вымыть полы в штабе! – гаркнул я и выпятил вперед грудь. – Только разрешите мне одному сделать это. Помощник мне не нужен.

– Не рассуждать! Приступайте к выполнению!

И вот два старослужащих солдата, фронтовики Великой Отечественной войны, два младших командира, старшина и старший сержант драили деревянный пол в штабном бараке. Я сочувствовал старшине. После контузии у него не поднималось верхнее веко на левом глазу. В госпитале его не комиссовали, признали годным к нестроевой службе и сказали, что с глазом все постепенно пройдет, но вот уже пять лет миновало с того времени, а веко на глазу Николая так и не подымается. Глаз видит, но он закрыт от света.

Когда вымыли пол, я сказал своему товарищу:

– О выполнении наряда, Коля, докладывай ты. А то ведь придерется, почему докладывает не старший по званию. Пойдем вместе, а доложишь ты.

Так удостоился старший сержант Мосягин получить и отработать свой первый и пока единственный внеочередной наряд. «Все правильно, – подумал я, – нельзя же, в самом деле, столько служить и ни одного наряда не схлопотать». Спасибо бдительному товарищу капитану Мешкову.

Войдя в клуб, я остановился в проходе. С левой стороны на меня строго смотрели великие полководцы Отечественной войны, маршалы Советского Союза: Рокоссовский, Жуков, Василевский, Мерецков, Конев, Буденный, Ворошилов, Толбухин, Малиновский Говоров. В неосвещенной глубине сцены виднелся портрет Генералиссимуса. Генералиссимус на меня не смотрел, так как он был нарисован «в три четверти» и его взгляд был устремлен влево в сторону книжного шкафа. Маршалы на своих портретах все были изображены в анфас и поэтому их зоркие очи были обращены на меня. Я принял стойку «смирно», поднес руку к головному убору и сказал, обращаясь к портретам: «Виноват, исправлюсь!».

«Роняет лес багряный свой убор…» Пожелтел и почти весь облетел Лефортовский парк, только тополя стояли еще зелеными. На Немецком кладбище роняли последние листья старые клены. Старинные памятники в бесконечной печали и пронзительной грусти ожидали очередную зиму. На высоком постаменте крылатый ангел, посвященный памяти народных артистов братьев Адельгейм, в вечной задумчивости смотрел в какую-то, только одному ему известную даль.

В день Царскосельского лицея 19 октября я отпросился у парторга съездить в город. Я поехал на Тверской бульвар к памятнику Пушкину. Хотел посидеть на скамье, помолчать, подумать, но мимо постоянно проходили офицеры, приходилось приветствовать. Я постоял в стороне, честь все равно приходилось отдавать, но хоть вскакивать со скамьи не надо было. А ведь офицеры бывают разные: одно дело такие, как подполковник Гарай, капитан Тарасов или лейтенант Ситников и многие другие мужчины в золотых погонах, но совершенно иное дело такие товарищи, как майор Шипулин, подполковник Нетчик или полковник Харкин, или такие капитаны, как Филутин и Мешков…

Вечером после ужина, когда в клубе, как правило, никого уже не бывает и дело идет к отбою, я достал из книжного шкафа толстую книгу с оторванной обложкой. Это были «Сочинения. А. С. Пушкина» 1928 года издания. Книгу эту вместе с другими потрепанными книжками, кто-то из коммунальных соседей Вали выложил на окошко лестничной клетки между этажами. Сочинения Пушкина я унес с собой и с того времени постоянно читал ее. Я хорошо знал Пушкина, но мне доставляло удовольствие читать и то, что мне было известно, и то, что я как бы заново открывал для себя в бесконечности пушкинской поэзии и прозы. Книга была очень удобной для чтения. На больших страницах простой, немного шершавой бумаги и стихи, и проза были напечатаны в два столбца и в этом было что-то привлекательное, как будто нечто старинное и доброе, не совсем еще утраченное исходило от этой книги.

Лежа на своей койке в казарме, я подумал о том, какие странные, все-таки, совпадения случаются в жизни? В 1817-м году Пушкин окончил учебу в лицее, в 1837-м году погиб на дуэли 37-и лет отроду, – всюду семерки. И, засыпая, подумал еще, что и у меня в биографии теперь будет семерка – число лет моей службы в армии.

В субботний вечер в клубе шло кино. Киномеханик долго возился с аппаратурой, что-то у него не ладилось, и фильм начался значительно позже, чем следовало. Картина была скучная, что-то вроде «Кавалера золотой звезды», и я отправился спать, предварительно договорившись со старшиной роты об уборке в клубе после кино. Ключи от клуба у старшины имелись. Все могло бы так и получиться, но на ту беду в клуб заявился комбат полковник Харкин. Кино закончилось уже после полуночи. Солдаты отправились по казармам, а подполковник потребовал представить ему старшего сержанта Мосягина с тем, чтобы снять с него стружку за то, что он оставил клуб без присмотра и не занимается в нем уборкой. Старшина, видимо, побоялся доложить комбату о моей просьбе, а может комбат не стал его слушать. Посыльный разбудил меня и передал приказ. Харкина. Я посмотрел на часы, был первый час ночи, и сказал:

– Передай полковнику, что нет никакой необходимости делать уборку в клубе ночью и что это можно будет сделать утром после подъема.

Я знал, на что я нарывается, но что-то во мне выпрямилось и я подумал: «Будь, что будет». И заснул.

За полчаса до подъема я пошел в клуб и сам навел в нем порядок. Крайнее окно зрительного зала выходило в тупик между круглой башней и стенами здания, где сама по себе обосновалась мусорная свалка. В это окно, стоя на подоконнике, я выбросил мусор и вдруг увидел полковника Харкина. Мы встретились взглядами. Харкин отвернулся и понес дальше по двору свой очень выдающийся и очень круглый живот в расстегнутой шинели. Целый день я ждал расправы, но ни в этот день ни в последующие дни ничего не произошло. Если бы это касалось кого другого, а не полковника Харкина, то можно было бы подумать, что «инцидент исчерпан». Но не такой он человек товарищ командир стройбата, чтобы упустить возможность отыграться на нижнем чине за проявленное нижним чином отсутствие чинопочитания.

Так точно оно и вышло!

Недели через две меня вызвали к начальнику штаба батальона подполковнику Милашкину. Результатом этого вызова явилась «Записка об арестовании сержантского и рядового состав», которую красивым писарским почерком собственной рукой заполнил сам начальник штаба. Писарю не доверил. В «Записке» было сказано: старший сержант Мосягин Евгений Потапович арестован командиром батальона за невыполнение приказа в срок. Срок ареста трое суток простым арестом.

– «Записку» для исполнения предъявите дежурному по части, – приказал начальник штаба.

Покинув штаб, я разыскал дежурного по части и вручил ему свой приговор.

– Не могу тебя посадить, – прочитав документ, заявил дежурный. – На «губе» сидят трое солдат. С ними вместе сажать тебя не имею права, а отдельного помещения нет. Гуляй, старшой.

Смена дежурных по части проводилась в 7 часов вечера. Каждый день я в это время обращался со своим приговором к заступившему на дежурство офицеру и каждый день дежурный отказывался сажать меня на гауптвахту. Батальонное узилище не пустовало, в нем постоянно отбывали наказание рядовые солдаты, а младших командиров, согласно Устава гарнизонной службы, запрещалось содержать под арестом в одной камере с рядовыми. «Записка об арестовании» по уставу должна была быть приведена в исполнение в течение месяца, после чего она теряла свою силу. Так прошел месяц. Я положил свой приговор в книгу сочинений Пушкина на долгую и недобрую память. Не довелось мне отсидеть свой срок на «губе», зато осталось у меня свидетельство о проявлении ко мне особого внимания батальонных начальников.

«Записка об арестовании» стала для меня особым символом и последним знаком истинного отношения отцов-командиров к солдату, семь лет прослужившему сначала в Красной а потом в Советской Армии. Взяли в армию восемнадцатилетним юнцом, а выпустили на волю двадцатипятилетним мужчиной. Без благодарности, без денег, без образования, без специальности, но зато с запиской об арестовании.

Демобилизовали старшего сержанта Мосягина самым последним изо всех, кто в батальоне подлежал демобилизации по последнему Указу. Это произошло в конце ноября 1950 года. Трех месяцев не дотянул старший сержант до полных семи лет солдатчины. Завершение службы было скучным и прозаическим. Я получил в штабе документ об увольнении из армии в запас и пошел за проходную. Прощаться было не с кем, старые товарищи все уже разъехались по домам, а новых завести еще не пришлось. Радости не было.

Я уже понимал, что жизнь за проходной «на воле» не сулит мне ни благополучия, ни душевного удовлетворения.

2007 г.