Читать книгу Недавно прошел дождь. Часть 1 - Евгений Николаевич Ильдейкин - Страница 3

Недавно прошел дождь. Хороший теплый летний дождь с недолгою грозой и яркой радугой. После него остались свежесть, лужи и сочная зелень мокрых листьев. Богоявленский кафедральный собор, омытый дождем, вопреки всем идеологическим установкам выглядел величаво. Занимая почти четверть главной городской площади, возвышаясь над суетным, он каждым камнем своим стремился к небу, чтобы ни у кого не возникло мысли, связать в единый архитектурный ансамбль сей православный храм и стоящую рядом на постаменте статую Освобожденного труда. Нет, конечно же, каноническая архитектура храма и имперский официоз постамента и памятника, стоявшего ранее на нем, когда-то прекрасно дополняли друг друга, в той прошлой жизни. Сейчас же собор на обновленной площади остался в одиночестве напоминать об уходящей эпохе. На постамент, когда-то олицетворяющий Империю, водрузили новые идеалы, отрицающие прошлое ради светлого будущего.

Роскошный постамент под изваянием имеет свою богатую историю, которая началась еще в 1906 году. Я, тогда восьмилетним мальчишкой, ходил с родителями смотреть на торжественное открытие памятника императору Александру II – Освободителю, установленному на этом самом постаменте. Естественно, кому этот памятник, я осознал чуть позже, став гимназистом Екатеринбургской мужской гимназии. Гимназия находится в ста метрах от постамента с памятником, и мы, гимназисты, часто бегали через площадь мимо в кондитерскую за вкуснейшими пирожными, по слухам ежедневно привозимыми поездом из Петербурга. А в далеком 1906 году я стоял в толпе возбужденных людей, держась за руку отца, и со всеми вместе кричал: «Ура! Ура!». Играл духовой оркестр, что-то много и радостно говорили нарядно одетые люди – для меня это был праздник, потому что было мороженое, и родители целый день были со мной.

В 1917 году меня в Екатеринбурге не было, поэтому я не видел, как памятник императору—освободителю с постамента убрали. Осиротевший, он почти год простоял одинокой тумбой, пока в восемнадцатом на него ни установили Статую Свободы, такую же, как в Париже и в Нью-Йорке…, поменьше, чем в Нью-Йорке. Жаль, я не видел, как это происходило. Я тогда пытался выбраться из захваченного революционным безумием Петрограда к дедушке с бабушкой в Екатеринбург, но, говорят, было торжественно и смешно. Бронзовые плиты с имперскими символами и именем императора от постамента давно открутили. Темные пятна на его боках попытались скрыть венками из цветов. Но венки придали Статуе Свободы скорбный вид, и кто-то из ответственных товарищей перед самым открытием памятника венки все ж таки убрал, махнув рукой на пятна. «В конце концов, не постамент же открываем, а Статую Свободы, а то, что у прошлого есть темные пятна, так мы это и сами знаем».

В 1920 году идеологически неконкретную Статую Свободы заменила голова Карла Маркса, опирающаяся на бороду. Но, несмотря на высокую идейность, приземистый бюст смотрелся очень негармонично на фоне устремленного ввысь собора. В том же 1920 году пролетарский скульптор Степан Эрзья, кстати, он же был и автором бородатого бюста, изготовил скульптуру Освобожденному труду. Эту очень складную скульптуру, созданную в полном соответствии с античной школой, установили вместо бюста на тот же постамент. Люди, не чуждые высокой культуры, называли ее «Уральский Давид». Простые граждане обозвали скульптуру «Ванька голый». Старушки, спешащие помолиться перед Собором, плевали в сторону неприкрытой срамоты и мелко крестились. Люди с фантазией фотографировались на фоне постамента с голой скульптурой, делали смешные подписи и отправляли получившиеся открытки друзьям. Монументальный постамент так и не обрел покоя, попранный босыми ногами Освобожденного труда. Скорее всего, история постамента на этом не закончилась.

А пока прошедший дождь несколько примирил вызывающую красоту «Уральского Давида» с его сомнительной идеологической сущностью. Изваяние стало больше походить на человека много и тяжело работавшего и решившего, наконец, сходить в баню культурно помыться.

Рядом с памятником этим летом организовали остановку автобусов. Туда, на другую сторону площади, мне и нужно. Вот только грязь после дождя на площади лежала как-то уж особенно устрашающе. Начатый не так давно ремонт брусчатки превратил проезжую часть площади местами в совершенно непроезжую и непроходимую. Извозчики и водители авто объезжали разобранные участки стороной, а прохожие, на свой страх и риск, смешно перепрыгивали с камня на камень или, плюнув на все, обходили площадь по кругу. Я стоял на досках тротуара, не решаясь сделать шаг, оставив дома калоши, чувствовал себя сейчас очень неуютно. Мои новые модные штиблеты в два голоса требовали подозвать извозчика. Но мне, ни жить – ни быть, хотелось с ветерком прокатиться на новой городской забаве – на автобусе. Когда-то давно, еще до гражданской и революции, в тринадцатом году, тогдашние городские власти уже пытались запустить автобусное движение, но у них не вышло, помешала война. Теперь новые власти обещают наладить движение, пока только летом. А вот уже в следующем, в двадцать пятом году, когда прибудут автобусы Форда с закрытой кабиной для пассажиров, тогда движение будет регулярным в любую погоду. Пока же организовали летний маршрут от Площади 1905 года, бывшей Кафедральной, до Шарташского озера, где находятся дачи всех важных городских служащих и несколько домов отдыха для трудящихся.

Я смотрел на лужи и малодушничал: не крикнуть ли все же извозчика. Ехать на извозчике немногим меньше часа. Автобусом столько же. Зато у автобуса остановки, суета тех, кто забирается в автобус или сходит. Все это необычно и интригующе – шум мотора, запах бензина – новые ощущения. Эх, была не была, решил я, ничего со штиблетами не случится, пойду занимать место в автобусе.

В автобус пускали всех желающих в порядке живой очереди. Впрочем, человеку в грязной одежде или пьяному могли и отказать. За этим строго следили кондуктор и милиционер, находящийся всегда рядом при посадке и высадке пассажиров. Когда суета от рассаживания по местам закончилась, кондуктор прошел по салону, собирая по двадцать пять копеек за проезд. После того, как все пассажиры аккуратно оплатили, кондуктор вернулся к своему месту поблизости от шофера и солидно известил: «Можем ехать». Шофер молча кивнул, поправил фуражку, подергал рычаги, нажал на клаксон, и автобус начал выруливать на проезжую часть, объезжая вывороченные участки брусчатки. Пассажиры замерли, боясь громкими разговорами помешать чуду техники занять свое место среди редких автомобилей и колясок извозчиков, но все обошлось, и мы поехали на Шарташ. Организованная группа пассажиров, следующих в Дом отдыха, во время поездки от полноты чувств запела. Неорганизованные, как я, оглядывались по сторонам, подставляли лица ветру, задувающему в открытый салон, всей грудью вдыхая необычный запах бензина.

Спешащие и гуляющие по тротуарам граждане смотрели в след проезжающему автобусу с интересом и неосознанной завистью, гадая – кто эти люди, по каким неотложным делам они едут автобусом. По крайней мере, будучи на их месте, я думал точно так.

Цель моей поездки – старинное село Шарташ, расположившееся на берегу одноименного озера. В этом селе, в большом каменном доме живет мой деловой партнер Борис Лихтерман. Он очень просил меня приехать вечерком в субботу: «Посидим, поговорим, сколько уж не встречались вот так по-простому, за столом! Дети давно спрашивают: где дядя Павел, где дядя Павел? Жена, опять же, всегда рада, когда Павел Иванович в гости приезжает». Знает Борис, что виноват, вот и хочет разговоры вести в домашних условиях.

Борис Натанович – хороший человек, но уже третий раз не выдерживает срок поставки скоб, которые куются у него в мастерской. В городе идет большое строительство и деревянных, и каменных домов, поэтому строительные скобы – очень хороший товар. А работа в мастерской Бориса стоит, потому что один из трех работников, видимо самый важный, пьет горькую, уже вторую неделю.

Борис свою мастерскую называет мануфактурой. Живи мы в Англии лет сто пятьдесят назад, никого бы это не удивляло, но в наше время слово «мануфактура» имеет другое значение. Как-то у нас зашел с ним разговор, и я спросил: «Борис, почему «мануфактура? Слово уж больно нерусское. Занимаешься кузнечным делом, да и работников у тебя всего трое. Называй просто – мастерская. Всем понятно и слух не режет». Ответ Бориса был неожиданный, но по-своему логичный: «В мастерской работают мастера, – ответил тогда Борис, – а у меня работают те, кому название подобрать невозможно. Так что, только «мануфактура» – для умного человека все ясно». Постоянные задержки с выполнением заказов подтверждают, что Борис прав.

Вообще, Лихтерман очень предсказуемый человек, что в делах, что в быту. Я, еще только договариваясь с Борисом, был уверен, что у него возникнут проблемы со сроками. Так было всегда. Так оно есть и в этот раз. И про сегодняшний вечер я знаю все – Лихтерман поставит самовар, его жена Сонечка принесет вазочку с вареньем и вазочку с печеньем. Пока самовар закипает, Борис начнет новую историю про своего пьющего кузнеца, надеясь таким способом оправдаться. Потом станем втроем пить чай. Мы с Борисом будем пытаться договариваться о новых сроках, а Сонечка будет очень аккуратно контролировать наши разговоры, в наиболее острых моментах предлагая еще печенье. Потом Борис скажет: «Сонечка, неси водку, кажется, мы договариваемся».

Сонечка у Бориса – святая женщина. Внешне очень скромная, если не сказать – робкая. При этом она фактически держит всю свою семью в строгости. Впервые, когда Борис привел меня к себе домой, Сонечка встретила нас в прихожей. Взгляд ее был грозен, потому что мы с Борисом приехали из ресторана, где обсуждали вначале деловые вопросы, потом что-то еще обсуждали, потом поехали к Борису. Сонечка, сложив руки на груди, выжидала, что скажет Борис.

– Сонечка, я привел гостя. Его зовут Павел Иванович Ольшанский, – представил меня Борис, – у Павла Ивановича свое дело. Он занимается техникой. И его контора так и называется – «Техник». Короче, он – нэпман, наш человек.

– Вы будете пить водку и разговаривать? – уточнила Сонечка, но взгляд ее потеплел. – Проходите в гостиную, сейчас я вам там накрою. Борис, завтра мы поговорим с тобой.

После разрухи и голода в гражданскую, после военного коммунизма и прочего ужаса, еще недавно обыденного и беспросветного, при НЭПе появился, своего рода, культ еды. Стали цениться семейные обеды, дружеские посиделки. Человек, пришедший в гости, должен быть накормлен всем, что есть. А уж чай, это и раньше было в традициях, а теперь и вовсе обязательное правило любого общения. Пироги, блины, ватрушки, шанежки, булочки – невозможно перечислить всего, что подавалось к чаю. А еще варенья и ягоды, пастила необыкновенных вкусов, мед различный. Сам чай с травами от всех болезней и переживаний, для каждого возраста свой чай, для каждого повода свой, для каждого гостя свой, особенный. И не от бахвальства это, а из уважения и к гостям, и к себе.

Летом столы устраивали на дачных участках прямо под яблонями рядом с летней кухней и грядками, чтобы далеко не ходить. Пикники – это тоже повод устроить застолье, только на природе, у воды или в горах. Вообще, любое дело на природе – покос, строительство, страда – обязательно заканчивается застольем или скатертью самобранкой, расстеленной прямо на земле. А уж про охоты-рыбалки и говорить нечего. Что добыли, тут же съели и еще закусили тем, что из дома принесли.

Зимой сложнее, но у рыбаков-охотников только напитки менялись. А основные застолья проходили по домам. В гостиной накрывался стол так, чтобы места свободного на столе не было. Над столом лампы с абажурами, чтобы видно все хорошо. И сверкало это великолепие соленьями и вареньями, исходило ароматами секретных семейных рецептов, от которых не было спасения ни в воздержании, ни по каким другим причинам. Потому что свежо у всех воспоминание о голоде и беде, и нужно забыть это. Так всем миром и помогали друг дружке забыть беду.

С той нашей первой встречи в доме Бориса прошел год. Мы с Сонечкой нашли общий язык – я вел себя интеллигентно, а Сонечка, если была чем-то недовольна, высказывала это на следующий день Борису. Мне содержание этих бесед Борис не передавал, значит, решил я, претензий нет. А если и есть претензии, то к Борису, точнее к его любви и умению пить водку: «по-русски», «по-еврейски», «по-казачьи», «под грибочки», «по-походному», «в разгул», «со старшим комсоставом», «с профессором Маковецким» и еще сотней-другой различных способов. За год знакомства некоторые способы я уже узнал. Но опытный Борис, экзаменуя меня, все время находил какие-то несоответствия с его канонами, объясняя: «Все дело в нюансах».

Конец дня обещал быть наполнен рассуждениями Бориса о частной собственности, о внутренней и внешней политике и о видах на урожай – это когда Борис доходил до совершенного состояния пития водки. Слушать Бориса интересно. Особенно когда он брался критиковать власть. Глаза его горели гневом, руки совершали какие-то указующие действа. Он то иронично перечислял «так называемые достижения», то твердо и непреклонно критиковал действия всем нам хорошо известных людей из понятно каких учреждений. Жаль, что из его эзопова языка невозможно было однозначно определить – критикует Борис Советское государство или членов Антанты.

Автобус ехал по маршруту, останавливаясь, где положено: около очагов культуры, кинотеатра «Колизей» и театра имени Луначарского, а так же, где просили пассажиры. Жаркое солнце быстро высушило мостовую и тротуары. Но пыль еще не поднялась, так, что поездка была во всех отношениях приятной. Попадающиеся навстречу автомобили приветственно крякали клаксонами. Те автомобили, что решались обогнать автобус, сигналить начинали задолго. Так что на протяжении почти квартала, пока совершался обгон, все пешеходы, извозчики и их пассажиры, случайные автомобилисты были особенно внимательны и напряжены. Наконец, торопливый автомобиль обгонял автобус, еще раз сигналил, то ли прощаясь, то ли извиняясь, а потом долгое время ехал метрах в десяти впереди автобуса пока ни сворачивал на другую улицу.

Выехав за город, автобус прибавил скорость. Какой русский не любит быстрой езды? Недавно дорогу до Шарташского озера выравнивали новым паровым катком. И какое-то время дорога действительно была на удивление гладкой. Но дожди, автомобили и упряжки дорогу быстро привели в привычное состояние. На неровной дороге спешащий автобус раскачивало, ощутимо встряхивало на кочках. Женщины, казалось, специально дожидались очередной встряски и громко, от всей души взвизгивали, хватаясь за рукава своих спутников или за плечи сидящих впереди пассажиров. Кондуктор с шофером снисходительно смеялись, а пассажиры-мужчины надували грудь, понимающе переглядывались друг с другом, дескать: женщины – существа слабые, без нас никак.

Автобус въехал в село Шарташ. Его уже поджидали мальчишки и собаки. Сколько могли, они бежали за автобусом, кричали, лаяли, в общем, веселились вовсю. Шофер, чтобы сделать им приятное, несколько раз сигналил клаксоном, отчего веселье приобретало фееричное состояние и передавалось уже пассажирам. Те начинали махать из окон автобуса, кричать мальчишкам: «Эй!». Кто-нибудь обязательно кричал: «Вот, я тебя!». Кому? Что – «вот»? – но зато от всей души. Я сидел с лицом, на котором распласталась улыбка, прижатая встречным ветром еще где-то на середине пути, да так и не слезшая с лица по причине этого ухарского веселья.

Приехали! Большинство граждан направилось в сторону домов отдыха, поправлять здоровье. Мне же – в другую сторону, в само село, хотя, следуя современным правилам, официально село называли поселком.

Я шел по улице, наслаждаясь почти деревенским патриархальным бытом местных жителей. Вдоль заборов бродили куры и козы, но деревянные тротуары обеспечивали удобство и чистоту пешеходам. За заборами качали ветвями кусты сирени и рябины, призванные в меру сил создавать дачный уют и негу, а заодно мешать юным авантюристам лазить по огородам. Со стороны недалекой церкви раздались переливы колокольного звона. Шедшие впереди старик со старухой троеперстно благочестиво закрестились на купола, видимо, старики неместные. Большинство жителей Шарташского поселка – старообрядцы, молятся в своих молельных домах и крестятся двоеперстно. Некоторые до сих пор живут в больших деревянных усадьбах с крытыми дворами, огороженными высоченными заборами. Из-за близости к большому городу, почти все жители села уже давно, так или иначе, занимаются торговлей. Те, кто побогаче, выстроили себе дома по купеческой моде – каменные, с высоким крыльцом, но окна все равно маленькие. Может из экономии, а может из природной кержацкой скрытности. В одном из таких домов и живет Борис.

Дом широким фасадом выходит на улицу, но имеет большой двор, какие-то приусадебные строения и даже немаленький огород. Крыльцо дома находится во дворе. Двор с улицы закрыт роскошными коваными глухими воротами, изготовленными в мастерской Бориса. Я, зная секрет, не бил голой рукой в это металлическое чудовище, а воспользовался встроенным молоточком, ручка которого была выполнена как элемент наружного орнамента, а ударная часть находилась с внутренней стороны ворот. Через пару минут, один из сыновей Бориса выскочил во двор, спросил «кто там пришел?» и, узнав меня, убежал за отцом. Еще через пару минут Борис с видимым усилием открыл мне калитку в воротах, – интересно, как семья Бориса выходит из дома, когда Бориса нет рядом? – и гостеприимно закричал: «Павел Иванович, как я рад видеть Вас у нас! Проходи же, дорогой, ждем тебя уже, ждем!». На крыльце, подтверждая слова отца, стояли все младшие Лихтерманы – два мальчика и девочка. Я традиционно раздал им сладости, и они, вежливо поблагодарив, радостно убежали по своим детским делам. В прихожей меня встречала Сонечка Лихтерман. Ей я привожу пирожные. Как-то раз Сонечка призналась, что очень любит пирожное в шоколадной глазури, а Борис ее не часто балует. Я намек понял и всякий раз, бывая у них в гостях, привожу этот гостинец, за то получаю искренний поцелуй в щеку.