Читать книгу Чингис-хан, божий пёс - Евгений Петропавловский - Страница 5

По мере того как рос живот Бортэ, Тэмуджин делался всё мрачнее.

В его сердце поселились горечь и смятение, коих он был не в силах превозмочь. Ему чудилось, что повсюду он ловит на себе косые взгляды соплеменников. В каждом слове, обращённом к нему, Тэмуджин выискивал скрытую насмешку.

Почему с ним случилась эта беда? За что Великий Тэнгри послал ему такое испытание? Неужели мало страданий и унижений претерпел он в своей жизни?

Если б ему родиться в другие, более спокойные времена, в другом месте! И встретить не Бортэ, а другую женщину! Да, тогда у него всё могло бы сложиться иначе, и он не испытывал бы столь жестоких мук. Думать об этом было невыносимо. Но ведь без Бортэ он не представлял своего существования – ни до сего дня, ни теперь! И её любовь всегда была чиста, как вода в роднике! Да, то, что было между ними в прошлом, не бросить наземь и не упрятать в котомку. Значит, придётся выпить до дна отравленную чашу меркитского поругания.

– Человек слаб, ему не одолеть судьбы, ниспосланной свыше, – тихо приговаривал Тэмуджин, глядя на располневшую жену. – Овца покорна своему пастуху, а не хозяину. Вот такие дела происходят на свете… Опоздал я, ох опоздал.

Всё больше времени проводил он в своей юрте, выходя из неё только по крайней необходимости. Всё чаще – отрывистыми фразами, будто распоряжался о наказании провинившемуся нукеру – приказывал Бортэ принести кувшин с архи.

Нет, он ни разу не поднял на неё руку и никогда не оскорбил бранным словом бедную Бортэ. Разве она была повинна в том, что подневольно исполнила предназначение, заложенное в неё женской природой? Ведь это он, Тэмуджин, вместо того чтобы принять смерть от меркитского меча, защищая свой нутуг и своих женщин – жену и мать, – трусливо бежал на Бурхан-Халдун и спрятался за спасительной стеной непроходимой лесной чащи. Если на лошади, выкраденной из табуна, скачет чужой человек, винить в этом её хозяин должен самого себя, раз не сумел воспрепятствовать воровству. Только себя, но никак не лошадь.

Да, это он, малодушно сохраняя свою жизнь, отдал любимую Бортэ в лапы ненавистных меркитов!

Зато теперь ему бежать некуда. Ни одна – даже самая высокая – гора и никакая – даже самая густая – чащоба не смогут укрыть его от позора, не спасут от ненависти и презрения к самому себе. Верно говорят: упущенных возможностей не поймать самым длинным арканом. И ещё говорят: обиду злобой не успокоишь, огня маслом не погасишь.

Воин – в победоносном походе или в удачном набеге – волен подостлать под себя любую женщину из поверженного племени, это его неотъёмное право и справедливая награда за удаль и отвагу; подобное повторялось всегда, из года в год, из поколения в поколение. Ещё недавно разве мог представить Тэмуджин, что его постигнет участь побеждённого и униженного? Нет, не мог! Так уж устроен род человеческий: каждый надеется, что беда минует его стороной.

О если б знать всё наперёд!

Тэмуджин сознавал, что бесполезно терзаться запоздалым раскаянием. И что его ревность несправедлива. И тем более знал он, что свершившегося не изменить, не исправить, ибо никому ещё не удалось повернуть время вспять и выкорчевать корни грядущих несчастий.

Однако он не мог ничего с собой поделать. Во всём, что произошло с ним и Бортэ, ему чудился какой-то чудовищный обман. Словно кто-то напустил на него наваждение, от которого не избавиться, не спастись до конца жизни.

Иногда Тэмуджин пытался представить, как это было у неё с Чильгиром: прыгающие мужские ягодицы над широко распахнутыми из-под них белыми ногами Бортэ… её закушенная от наслаждения нижняя губа, так она часто делает, когда не в силах скрыть удовольствия… два жарких дыхания, которые, слившись воедино, всё учащаются, учащаются, учащаются… а затем – стоны… О-о-о-о-о, эти стоны страсти, выплёскивающиеся до самого неба! Как хорошо он знал их! Как явственно и непоправимо они сверлили его измученный слух!

До чего же ему было тягостно, мучительно, нестерпимо представлять всё это! Настолько тягостно, настолько нестерпимо, что липкий тошнотворный ком подкатывал к горлу и до судороги, до боли в зубах сводило скулы.

В подобные минуты Тэмуджину действительно хотелось ударить Бортэ. Но он одёргивал себя и, сжав кулаки, шептал – полуосмысленно и почти неслышно, с безумным блеском в глазах:

– Она ни в чём не виновата, ни в чём не виновата! Не я ли говорил ей, что мы подходим друг другу, как подходит крышка к кувшину, как стрела подходит к колчану и лук – к саадаку? Но это ведь я не сумел оградить её и себя от несчастья! Значит, во всём случившемся повинен только я и никто больше!

И, притянув Бортэ к себе, валил её на войлочную постель, принимался срывать с неё одежду.

– Глубокое озеро может замутить разве только целый табун, – выдыхал ей в лицо, – а от купания одного жалкого одра водоём не замутится, верно?

И с воинственной бесцеремонностью, точно желая наказать жену за невольную измену, входил в её горячее лоно. Перед глазами Тэмуджина плыла багровая пелена. А Бортэ испуганно смотрела на него во все глаза и стонала, закусив губу; иногда она вскрикивала от слишком резких толчков, но не смела противиться…

Потом же, утолив страсть, Тэмуджин шептал ей нечто горячечное, невразумительное (самому себе страшась признаться в желании помочь ей избавиться от плода – и тогда, если всё разрешится само собой, он постарается забыть об этом проклятом ребёнке, и ни единым словом больше её ни в чём не упрекнёт). Да, он шептал и шептал ей какие-то слова – плохо отдавал себе отчёт в смысле того, что говорит, но всё-таки сочувствие шевелилось в нём, и он пытался утешить Бортэ; а по её щекам катились слёзы. До тех пор, пока она, обессилевшая, не засыпала, прижавшись к мужу под овчинным покрывалом и продолжая иногда всхлипывать во сне.

А к нему сон не шёл.

В прежнее время ночь неизменно приносила ему тишину, покой и долгомерные караваны цветных сновидений. Теперь же не было ничего, кроме тишины. Покой и сновидения покинули Тэмуджина. Отныне ночи стали его проклятием. «Где теперь Чильгир-Боко, что с ним сталось? – думалось ему – Погиб и остался на корм зверям там, на краю степи Буур-Кеере? Или сумел спастись, укрывшись в лесной чащобе? Если он жив, то я должен найти его и отомстить. Однако люди меня не поймут и не пойдут на меркитов, если я не открою им цели нового похода. А я ни за что не открою им всей правды! Это должно остаться тайной – что Бортэ носит под сердцем меркитского ублюдка! Тем более ведь судьба Чильгир-Боко мне самому неизвестна…»

Тэмуджин ворочался с боку на бок, чувствуя себя униженным и опустошённым, и не мог избавиться от непокоя. Поистине трудно придумать пытку мучительнее, чем подобная борьба с самим с собой, опутанным паутиной тягостных дум и мстительных помыслов!

Порой он поднимал взгляд к дымнику юрты, к этой незарастающей ране Вечного Неба, и шевелил губами в беззвучной мольбе: «Великий Тэнгри, дай мне знак, подскажи, что делать. Как я должен поступить с ребёнком Бортэ?»

Однако горний мир оставался глух к терзаниям Тэмуджина.

Бортэ так и не выкинула плод. День ото дня её живот продолжал расти.

***

Ребёнок появился на свет худеньким, краснолицым и крикливым. Это был мальчик с чёрными, слегка раскосыми глазами и редкими тёмными волосёнками – совсем не такой, как все Борджигины.

Когда у Бортэ начались схватки, Тэмуджин не выдержал: собрал своих нукеров и уехал на охоту. Вернулся только на следующий день. У порога юрты его встречала Оэлун-эке.

– Мальчик родился, – робко, будто чувствуя себя в чём-то виноватой, сказала мать.

– Как Бортэ? – спросил он.

– Измучилась она. Сейчас спит.

– Вот и хорошо, пускай спит, – Тэмуджин развернулся и пошёл прочь от юрты.

Оэлун засеменила следом, не отставая. Несколько томительных мгновений хранила молчание, щурясь навстречу солнцу. Потом, не утерпев, забежала немного вперёд, тронула сына за рукав и встревоженно заглянула ему в лицо:

– Что ты теперь будешь делать?

– Как что? – зло ответил он. – Праздновать буду!

И возвысил голос – так, чтобы слышали все вокруг:

– Бортэ-учжин попала в полон к меркитам, когда уже носила под сердцем моего сына. И вот, хвала Вечному Небу, у меня родился первенец! Собирайте пир!

– Пир – это хорошо, – тревога в голосе Оэлун сменилась радостью. – А как ты его назовёшь?

– Назову? – Тэмуджин, сбавив шаг, опустил взгляд. Затем криво усмехнулся:

– Много незваных пришельцев являлось ко мне, и вот – ещё один, новый гость, которого не ждал. Так пусть и будет у него имя – Джучи44.

Он быстро взял себя в руки и более не выказывал признаков душевного смятения. Понимал, что в эти мгновения на него обращены взоры десятков близких и дальних родичей и множества нукеров.

Человек нежнее цветка и прочнее камня, он многое способен вынести. А если непрестанно расчёсывать язву, она со временем превратится в незаживающую рану… Разве имелся у него выбор?

Принять свою судьбу – ту, которая уготована Вечным Синим Небом. Ничего иного ему не оставалось. Он воспитает чужого сына как своего; с годами воспоминания о пребывании Бортэ в неволе отойдут в прошлое, и никто из соплеменников не посмеет связывать рождение Джучи с меркитским пленом его матери. А Тэмуджин позаботится о том, чтобы людям не помыслилось усомниться в его отцовстве. Известное дело, куда правит возница, туда и катятся колёса кибитки.

…Между тем досада ещё долго раздирала его нутро обжигающе-острыми когтями. Как ни старался Тэмуджин её задавить, отвлекаясь разными мелочами, нарочно придумывая себе каждый день множество пустяковых, подчас совершенно ненужных дел и хлопот, она всё скреблась изнутри, не находя выхода, всё зудела и не желала успокаиваться.

С той поры прочно поселилась в нём эта досада. Тэмуджин свыкся с ней, задвинул её в дальнюю щель памяти, туда, где живут мертвецы и нерождённые дети; но даже спустя много трав она нет-нет и вырывалась наружу, и тогда у него начинало тоскливо ныть сердце… Наверное, каждому есть что скрывать в прошлом – такое, без чего было бы намного легче жить. Тэмуджин сознавал: тайная рана будет напоминать о себе до самой его кончины, то зарубцовываясь, то вновь открываясь и кровоточа. И никто не был в силах ему помочь, ибо каждый сражается со своими демонами в одиночку.

***

Время неприметно, как вода сквозь пальцы, просачивалось сквозь будничные дела и заботы; а судьба – уже помимо воли Тэмуджина – вела его к новым свершениям. По степи быстро разнеслась весть о том, что он, сумев собрать в могучий кулак несколько племён, разгромил меркитов. Кому подобное по плечу, если не могучему и неустрашимому воину? Тэмуджин не просто заработал авторитет удачливого предводителя орды дерзких юнцов – теперь многие монголы поверили в его великое предназначение. И к наследнику славы доблестного Есугея изо всех аилов потянулись самые лихие наездники и рубаки, предвкушая новые, ещё более громкие и победоносные походы.

Сила тянется к силе.

Сила подталкивает силу.

Всё больше людских судеб вплеталось в поводья, которые крепко удерживал в руках Тэмуджин. Стали уходить и джаджираты от Джамухи. Его лучшие багатуры! Джамуха гневался, однако не мог воспрепятствовать своим соплеменникам кочевать с кем угодно и куда угодно – ведь это не рабы и не скот, у них нет хозяина.

– Разве анды так поступают? – не раз возмущался Джамуха в кругу своих нойонов. – Быстро же переменилась погода в голове у Тэмуджина! Напрасно я поддержал его в усобице с меркитами. Напрасно не верил людям, говорившим, что он не гнушается подбирать чужое. Теперь вижу: так оно и есть. Бегут воины из чужих улусов – он их принимает. Принесла ему жена меркитское дитя – тоже взял как своего! Говорят, он советуется с Бортэ обо всех своих делах, хотя каждому известно, что женский ум короче лягушиного хвоста. Видно, околдовала она его, из-за этого поглупел Тэмуджин и стал совершать дурные поступки. Зачем мне такой анда?

Злые слова Джамухи верные нукеры передали Тэмуджину, и он, в свою очередь, страшно рассердился:

– Никто не смеет меня так оскорблять!

– Джамуха из тех людей, кому всё скоро приедается, – сказала Бортэ. – Видать, дружба с нами надоела твоему анде.

– Это я уже понял. Раньше, когда я бедствовал, многие тайджиуты откочевали к нему. А теперь не только тайджиуты возвращаются, но и некоторые из джаджиратов уходят ко мне, вот Джамуха и бесится.

– Раз так, не лучше ли откочевать прочь от его улуса, пока не дошло до кровопролития?

– Так и сделаем, – согласился Тэмуджин. – Джаджиратов под рукой анды много, нам пока с ним не справиться. Да и осудят меня люди, если я подниму оружие на своего побратима. Что слова Джамухи? Их в мешок не положишь – ветер унёс, и не осталось следа.

– У хулы длинный язык, но короткие ноги, – успокаивающим тоном заверила его Бортэ. – В степи она нас не догонит.

– И всё же я не забуду анде его хулы. Клянусь: Джамуха ещё пожалеет о том, что посмел попрать узы дружбы и побратимства.

После этих слов он покинул юрту, чтобы отдать распоряжения своим людям относительно предстоявших сборов в дорогу.

Так шестнадцатого числа, в день полнолуния первого летнего месяца, прожив в мире и согласии с джаджиратами один год и половину другого, Тэмуджин отделился от Джамухи и увёл свой улус прочь.

Полдня и всю ночь ехали без сна и отдыха. К тайджиутским кочевьям приблизились в предрассветную пору, когда, подобные призрачным всполохам, первые блуждающие пятна лазури стали проявляться на тёмной кошме далёкого небосвода. К этому времени нешуточно перепугавшийся Таргутай Кирилтух успел кружным путём увести племя в сторону Джамухи – чтобы просить у него защиты.

В одном из покинутых тайджиутских аилов подобрали потерявшегося в спешке маленького мальчика по имени Кокочу:

– Я возьму его себе, – обрадовалась Оэлун. – Пусть растёт вместе с Кучу, вдвоём им будет веселее!

– Бери, – усмехнулся Тэмуджин. – Появится у меня ещё один братец.

Так стало в семье Борджигинов двое приёмышей.

***

Нешуточная новость в считанные дни разлетелась по степи: отныне Тэмуджин и Джамуха – каждый сам по себе.

Чем больше выбор, тем шире возможности. По крайней мере, так обычно представляется ищущим выбора.

После разрыва с Джамухой словно плотину прорвало: день ото дня присоединялись к Тэмуджину всё новые и новые люди. Приходили и в одиночку, и семьями. Знатные нойоны являлись с большим количеством народа и разбивали собственные курени в стремительно разраставшемся улусе тэмуджиновом.

Привели своих людей потомки многих ханских родов: Алтан-отчигин, сын Хутула-хана, Хучар-беки, сын Некун-тайджи, Сача-беки и Тайчу, сыновья Соорхату-Чжурки, Хунан из Генигесского рода. Много тайджиутов привёл Даритай-отчигин, родной дядя Тэмуджина, некогда вместе с другими тайджиутами-отступниками бросивший его семью и ушедший к Таргутаю Кирилтуху. Тэмуджин, предав забвению старые обиды, принимал всех под свою руку. Он помнил народную мудрость, которая гласит: «сделай довольными тех, кто близко, и дальние придут к тебе». И его улус продолжал быстро набирать силу.

Мало кто из людей знает правильную меру, с которой следует подходить к себе, особенно в начале пути. Иногда Тэмуджин задумывался об этом; однако он уже не мог остановиться, как не имеет возможности хоть на мгновение задержаться в полёте стрела, выпущенная из лука и неукротимо стремящаяся к цели. Он двигался вперёд, к власти и ещё большей силе, чем прежде; он восходил навстречу судьбе и не помышлял об остановке. Ибо его притязания были велики.

И настал день, когда знатные родовичи съехались на курултай в урочище Хара-Чжуркену, подле реки Сангур, и единодушно избрали Тэмуджина своим ханом. На белом войлоке подняли его перед толпой собравшихся воинов. И все поклялись ему в верности.

С этого дня он получил новое имя – Чингис45.

И стали его звать Чингис-ханом.

Говорят, что наделённый новым именем получает в руки новую судьбу. Надо только уметь ею правильно распорядиться.

***

Ханский титул не только давал власть вкупе со всеми присущими ей благами, но и ко многому обязывал.

На первых порах после возвысившего его курултая Тэмуджин, ставший Чингисом, часто вспоминал одну сказку, которую ему в детстве рассказывала Оэлун-эке.

…В древние времена жил-поживал старый шаман-чудодей. Однажды жадный и жестокий хан призвал его к себе и говорит:

– Хочу посмотреть на твоё шаманское искусство. Покажи мне какое-нибудь чудо.

– Вот так, спроста, и сразу чудо тебе подавай, хан? Что же ты желаешь узреть?

– Ну не знаю… Сотвори нечто такое, что развеяло бы мою скуку и взяло за душу. Такое, что проняло бы меня как следует и заставило призадуматься. Можешь?

– Могу, почему же нет. Выйди из своей юрты – и узришь желаемое.

Хан откинул полог и, выйдя из юрты, увидел каурого красавца; конь понравился хану – он, не задумываясь, вскочил в седло и помчался вскачь, обгоняя ветер. Ехал-ехал и очутился в незнакомых местах. Вдруг каурый заржал, взвился на дыбы и, сбросив седока, умчался прочь, а хан остался один-одинёшенек в безлюдной степи. Нечего сделать, пришлось ему утолять жажду водицей из луж, есть кузнечиков да саранчу. Брёл хан по степи, шатаясь от голода и усталости, да всё высматривал, чем бы подкрепиться.

И вдруг ему повстречалась женщина, которая вела за руку маленького худого мальчика. Она рассказала, что всё имущество у неё отняли ханские нукеры, и теперь ребёнку нечего есть. Хан кое-как построил убогую юрту и стал жить вместе с этой женщиной и её ребёнком. Охотой и собирательством перебивались, и этого им казалось довольно. Но как-то раз мальчик застудился и умер. Хан успел привязаться к ребёнку, потому жалел его, как родного сына. Похоронил он мальчика; а потом сел на могильный бугорок и горько заплакал.

Неведомо, сколько времени он так сидел. А когда, успокоившись, огляделся по сторонам, то узрел, что сидит у себя в юрте, а напротив него – шаман.

– Ну как, нагляделся на людское горе, хан? – спросил старый чудодей – Теперь будешь знать, до чего тяжко живётся людям, которых обирают жадные и злые ханы.

…Вспоминая эту материнскую сказку, Чингис спрашивал себя: способен ли он править так, чтобы в его улусе не было обездоленных? Возможно ли подобное вообще? О, он всей душой стремился к справедливому правлению! Однако что-то подсказывало свежеиспечённому хану: каждого сермягу-харачу46 не ублаготворишь, всех подряд не облагодетельствуешь. При любом положении дел останутся недовольные – пусть их окажется совсем невеликое число, но они непременно будут. А ещё – нет правителей без врагов и недоброжелателей, коим уж точно нельзя давать спуску, ибо такие поблажки могут стоить ему не только власти, но и самой жизни.

Тяжёлые времена взросления научили его многому после того, как миновала пора детских сказок.

***

Узнав об избрании Чингис-хана от его посланцев, хан Тогорил сказал:

– Это справедливо, что люди посадили на ханство сына моего Тэмуджина. Пусть же монголы отныне никогда не разрушают своего согласия, не развязывают узла единодушия, не обрезают собственного ворота!

Христианин, как и все кераиты, Тогорил желал мира и спокойствия в степи. Самому ему уже почти ничего не требовалось от жизни. Годы хана клонились к закату, он был умудрён потерями и обретениями, хитёр, как битая лисица, и умел скрывать свои истинные мысли за стадами благоприятных фраз. Но разве кто-нибудь возьмётся утверждать, что человеку – даже самому искушённому – не свойственно хотя бы иногда верить собственным словам?

Во всяком случае, Тогорил определённо верил тому, что говорил в ближнем кругу о названном сыне.

Совсем по-иному откликнулся на внезапную новость Джамуха.

– Так вот почему анда отложился от меня, – процедил он, потемнев лицом от негодования. – Пожелал стать ханом, значит. Мало было гордецу того, что имел – не удовольствовался достигнутым, решил возвыситься до небес надо всеми. Что ж, посмотрим, как станут блюсти ему верность нукеры, бросившие родные нутуги ради жирного куска.

Он был уязвлён тем, что улус анды продолжал разрастаться за счёт съезжавшихся отовсюду искателей нового счастья под рукой молодого правителя. Особенно обидным казалось то, что уходили и джаджираты от Джамухи: выдавались дни, когда сразу несколько семей разбирали юрты, грузили их на кибитки вместе с нажитым скарбом и покидали соплеменников, уводя к Чингис-хану своих лошадей и прочий скот.

Не только Джамуха, но и его младший брат Тайчар был на не шутку встревожен этим нараставшим исходом.

– У нас становится всё меньше людей, – сокрушался он. – Так дальше не может продолжаться. Ты должен что-нибудь сделать, чтобы остановить их.

– Но они ведь не боголы, – возражал старший брат. – Вольным людям никто не вправе запретить кочевать с кем угодно и выбирать себе хана по душе.

– В таком случае, ты должен поговорить с андой.

– И что же я, по-твоему, могу ему сказать? Попросить, чтобы он не принимал под своё начало джаджиратов?

– Может, и так. Только не просить надо, а требовать. Иначе чего стоят его заверения в дружбе? У лжеца была одна правда, и ту собака утащила – вот как говорят о таких людях, как он!

– И всё же, Тайчар, думаю, ты неправ.

– Тогда поговори с ним!

– Ну как ты себе это представляешь? Неужели анда станет гнать прочь тех, кто явится к нему? Никто не поступает подобным образом, и он не станет. К тому же его улус пока намного меньше нашего и ничем нам не угрожает.

– Это до поры до времени, Джамуха. Даже огромная гора собирается из малых камешков. А уж потом и угроза не заставит себя ждать, да только уладить дело добром уже не получится. Хоть и говорят, что надо десять раз проверить, прежде чем усомниться в человеке, но с Тэмуджином-то давно всё ясно. Если сейчас не осадить его – дойдёт до усобицы, попомнишь мои слова.

– Всё равно разговаривать с андой не имеет смысла. Он не перестанет оставлять у себя перемётчиков, будь то джаджираты или кто иной. Мы ведь тоже никогда не отказывались принимать чужаков, явившихся к нам из других улусов.

– Да в том-то и дело, что к нам уже давно никто не приходит, и ты сам это прекрасно знаешь. Раньше приходили, а теперь – нет. Все только покидают наш стан, все отправляются к Тэмуджину. Да ещё уводят своих лошадей и коров, и овец, и коз, а как же! Ну подумай, к чему всё это приведёт? Этак от нашего войска и от наших стад и табунов скоро останется половина того, что было прежде. А потом вообще ничего не останется!

– Знаешь, мне и самому очень не нравится происходящее, но я пока не могу придумать, как поступить. Предоставим дело времени: иногда всё налаживается само собой – может, и сейчас наладится.

Так сказал Джамуха, желая успокоить Тайчара. Однако раздражение и злоба копились в сердцах братьев, разрастаясь, не давая покоя; и постепенно обоим становилось ясно, что ничем хорошим это не кончится.

Так оно и вышло.

Время торопилось, летело вскачь, стремясь к неизбежному и ожидаемому. И вскоре между Джамухой и Чингис-ханом разразилась война.

Большие напасти порой обрушиваются на людей по причинам несоразмерным и случайным. На сей раз нежданное бедствие пришло в степь из-за того, что Тайчар под покровом ночи попытался угнать табун лошадей, пасшихся вблизи одного из куреней Чингис-хана. Табунщик, бросившийся в погоню за похитителем, пустил в него стрелу – и, угодив Тайчару в спину, поразил того насмерть.

После этого уже ничто не могло остановить Джамуху. Смертельная обида, желание мести и жгучая ненависть разгорелись в его сердце – так занимается пламенем сухой валежник под порывами ветра.

Не медля более ни дня, Джамуха наказал своим нукерам собираться в поход.

***

К джаджиратам присоединились тайджиуты Таргутая Кирилтуха, а также племена уруудов и мангудов – и Джамуха повёл объединённое войско навстречу Чингис-хану, который в это время уже искал удобное место для битвы.

Две конные орды – по три тумена с каждой стороны – сшиблись у подножия гор, в урочище Далан-бальчжиут: там, откуда начинает своё течение река Онон.

Звенела сталь мечей, с треском ломались копья, глухо ударялись друг о друга обшитые кожей щиты. Раненые и убитые валились из сёдел, спотыкались и падали кони. Многоцветье мира поблекло и утонуло в красном.

Чингис-хана крутило и швыряло в кровавом водовороте. Перед ним мелькали ощеренные в крике лица врагов и взмыленные конские морды. Он уклонялся от ударов и отбивал их щитом; снова уклонялся и отбивал удары – и рубил, рубил, рубил направо и налево, не зная устали; а груды бездыханных тел вокруг него громоздились всё выше.

Жажда убийства заслонила собой всё на свете, даже страх смерти утонул в багровой пелене остервенения. О, эта сладкая, неповторимая, безумная музыка боя! Она завораживала и вела людей за собой, устремляя их к гибельным пределам – и очень многим в этот день было суждено перешагнуть черту, за которой навсегда исчезает солнечный свет.

Наконец наступил перелом в сражении: войско Чингис-хана дрогнуло и покатилось вспять. Казалось, ещё немного – и поражение неминуемо. Но отступающие, прижатые к горному массиву, вдруг развернули коней – и лавина всадников шумным серым потоком стала втягиваться в узкое Дзереново ущелье. А преследователей, которые в опьянении боевого азарта и казавшегося близким успеха попытались было сунуться следом за ними, встретил шквал стрел – и вскоре перед входом в ущелье образовался барьер из человеческих и лошадиных трупов.

Джаджираты и их союзники, не в силах преодолеть этот страшный – стонущий и хрипящий, и кровоточащий, и не перестающий шевелиться – барьер, споткнулись, осыпались и откатились от него, теряя на скаку сражённых стрелами воинов.

Но Джамуха был не готов принять реальность и смириться с утерянной возможностью расправы над андой-соперником. Он продолжал жаждать крови, потому вновь собрал своё изрядно потрёпанное войско и объявил:

– Негоже пятиться на пути к победе, когда она уже так близко. Если не разбить голову змее, будет мало пользы от того, что пришибёшь ей хвост. Ещё одно усилие – и вы прорвётесь! Вперёд! Убейте их всех!

И джаджираты, обнажив клинки, бросились в повторную атаку. К ним присоединились тайджиуты, урууды и мангуды, подбадривая себя боевым кличем:

– Ур-р-ра-а-агша-а-а47!

И новые тучи стрел взвились им навстречу

***

Когда воинство Джамухи возобновило штурм узкой каменной горловины между скалами, Чингис-хан едва не утратил надежду на спасение. Его мучило сознание того, что он, возможно, совершил чудовищную ошибку и завёл своих людей в западню, из которой им не выбраться.

Боевой клич атакующих, не смолкая, разносился по урочищу Далан-бальчжиут, врывался в Дзереново ущелье и оглашал выси над головами оборонявшихся. Стрелы летели навстречу всадникам, впивались в их тела, вышибали из сёдел джаджиратов, тайджиутов, уруудов и мангудов.

Джамуха едва не сорвал голос, стараясь одновременно подбодрить и устрашить своих нукеров, дабы те продолжали атаку и не смели даже помыслить об отступлении. Однако его усилия оказались тщетны: конная лавина разбилась о каменную твердыню с узким проходом, ощетинившимся смертью. Штурм захлебнулся, и войско нападавших отхлынуло от скал.

Более Джамуха не пытался побудить джаджиратов к возобновлению сражения, ибо теперь даже он осознал, что это оказалось бы самоубийством. Тем более что нойоны из союзных племён наверняка не пожелали бы ему подчиниться, сочтя безумцем или глупцом.

В сопровождении десятка турхаутов к нему подъехал Таргутай Кирилтух. Тучный, обливающийся потом, с просвечивающим сквозь кожу узором багровых жилок на отвислых щеках, он выглядел настолько усталым, что казалось, вот-вот вывалится из седла.

– Место гиблое, ничего у нас не получится, – голос Таргутая звучал одышливо, как после быстрого бега. – Порою там, где умный нашёл бы погибель, глупцу удаётся одержать победу.

– Победу одержали не они, а мы! – вскричал Джамуха запальчиво и сжал рукоять меча так, что побелели пальцы. – Ведь это они забились в щель между скалами и сидят там, страшась высунуться наружу! И не выберутся из своего укрытия до тех пор, пока мы не покинем урочище!

Таргутай Кирилтух наморщил лоб, пытаясь оценить соотношение сил и свои возможности. Слишком много тайджиутов полегло в битве. Более высокую цену платить за победу он был не готов; и вообще – как бы в этом гибельном месте самому не сложить головы ненароком. Нет, ничего уже не хотелось Таргутаю, только поскорее убраться восвояси.

– Ну да, это верно, они забились в щель и не высунутся, пока мы не уйдём, – сказал он после непродолжительной паузы. – Однако и нам до них вряд ли удастся добраться: хитрецов укрыли объятия несокрушимого камня. Как говорится, узел невелик, да больно крепко затянут. Может, в другой раз больше повезёт не им, а нам с тобой, но сегодня благосклонность Вечного Неба иссякла.

– Плохой шаман всегда оправдывается, пеняя на бубен, – пренебрежительно скривив губы, бросил ему в ответ Джамуха.

Таргутай Кирилтух насупился, но промолчал, не решившись ответить на оскорбление: совсем неподходящее было время, да и силы слишком неравны, чтобы ссориться с обозлённым ханом джаджиратов. А тот, казалось, позабыл о его присутствии – отвернулся и, приложив ладонь козырьком к выбившимся из-под шлема волосам, долго вглядывался в тёмный провал Дзеренова ущелья, над которым вездесущие стервятники уже кружили, прицеливались к обильной добыче. Затем процедил едва слышно, обращаясь к самому себе:

– В смекалке анде не откажешь. Будь у меня и десять туменов – всё равно положил бы их у входа в эту дыру. Может, он от меня того и ждал? Ну нет, я не настолько прост, чтобы снова и снова посылать своих нукеров на верную смерть.

После этого по его распоряжению перед входом в Дзереново ущелье – так, чтобы осаждённым всё было видно, но стрелы оттуда не долетали – установили семьдесят больших котлов. Наносив воды из Онона, под ними развели огонь. И всех пленных сварили в этих котлах. Один лишь Чахаан-Ува – бывший соратник Джамухи, переметнувшийся к Чингис-хану – избежал этой участи.

– Отрубите ему голову, – приказал Джамуха. – Говорят, предатель умирает ещё при жизни – ну что ж, сейчас мы посмотрим, как Чахаан-Ува умрёт второй раз… И привяжите его голову к хвосту моего коня, там ей самое место.

…Когда всё было кончено, он велел своим нукерам собираться в обратный путь:

– За брата я отомстил. Если же анде этого мало, пусть сам придёт ко мне искать свою смерть. Но теперь-то он, конечно, побоится. Ничего, я никуда не тороплюсь, всё равно мы с ним ещё встретимся. Сколько лиса ни убегает, конец её – на шапке охотника.

Джаджираты ушли к родным нутугам. А урууды и мангуды, потрясённые жестокостью Джамухи, ночью отстали от его войска – и явились к Чингис-хану.

***

…Наблюдая, как усталые нукеры – осторожно, чтобы не развалилась сваренная человеческая плоть – сносят трупы своих товарищей к общей могиле, Хасар попинал носком гутула примятый куст багульника и, вздохнув, проговорил с мрачной уверенностью на лице:

– Теперь не станет нам покоя, где бы мы ни кочевали, в какие бы норы ни прятались. Доколе жив Джамуха, мы всегда будем находиться под угрозой.

– Ты прав, – согласился Чингис-хан. – Ядовитая трава никогда не вянет. Отныне Джамуха наш смертельный враг: или мы его, или он нас.

Его поразила и обескуражила сцена расправы, свидетелем которой он только что стал. Тем не менее произошедшее не заставило его пасть духом. Всё, что он успел пережить и почувствовать за прошедшие годы, давно убило бы слабого человека; однако Чингис-хан, выстояв под натиском невзгод, только закалил характер, и теперь его волю не могли сломить ни сегодняшнее поражение в бою, ни внезапная жестокость обозлённого анды.

– Дадим покой нашим мертвецам, – распорядился он, когда последний покойник лёг поверх груды своих бездыханных собратьев.

И нукеры в скорбном молчании принялись засыпать землёй обширную братскую могилу.

Нет, Чингис-хан не пал духом. Напротив, теперь он более, чем прежде, был готов к схватке не на жизнь, а на смерть – не только с Джамухой и враждебным джаджиратским улусом, но и с целым миром, в котором место под солнцем никому не достаётся без боя.

– Надо улучить момент, когда Джамуха не будет ждать нашего нападения, – предложил Хасар. – Если застигнем его врасплох, дело может сладиться куда лучше, чем сегодня. А стоит нам спасовать, так он нас самих сживёт со свету и наш улус не замедлит присоединить к своему.

– Нет, пока наших сил недостаточно, чтобы справиться с андой, – возразил Чингис-хан. – Джаджиратов слишком много, и они хорошие воины. С такой силой хочешь не хочешь придётся считаться.

– А если ты позовёшь на подмогу Тогорила? Он ведь обещал всегда помогать тебе как названному сыну.

– Ван-хан не захочет, чтобы я воевал с Джамухой. Попытается примирить нас. Будет уговаривать, станет напоминать о побратимстве. А я мира с этим вероломным мангусом больше не желаю. Сделав зло, пусть не ждёт добра.

– Да уж он-то, верно, и не ждёт. И тоже мира с нами не пожелает. Будет скалиться издалека и выбирать сторону, с которой ловчее укусить.

– Вот видишь, Хасар, нам обоим это ясно. Значит, нет смысла обращаться к Тогорилу. Ничего, у всякого дела свой черёд. Повременим, пока в наших сердцах уляжется гнев, потому что в гневе и прямое становится кривым. А с Джамухой встретимся не раньше, чем настанет подходящая пора для мести. Если он до того сам не иссохнет от снедающей его ненависти, обязательно встретимся. Как ты сказал, улучим момент, когда он не будет нас ждать. И когда у джаджиратов расстроится союз с теми, кто его пока ещё поддерживает. Наши недруги станут намного слабее, если окажутся разобщены, а мы посмотрим, с кого из них спрашивать сначала, а с кого – после.

Чингис-хан сказал это и в сердцах сплюнул на истоптанную траву. Кто после нескольких шагов начнёт жалеть, что пошёл в гору, тот не поднимется и на маленький холм; в деле мести нельзя останавливаться на полпути, он понимал это. И уж если вражда выросла из родства или побратимства, то нет на свете мести более лютой.

Впрочем, вскоре ему пришлось обратиться к Тогорилу по совсем другому, не менее важному поводу. Он узнал, что алтан-хан48, правитель империи Цзинь49, направил большое войско против татар – и те, спасаясь, отступают всем улусом вверх по реке Улдже вместе со своим скотом и домашним скарбом.

– Сам Великий Тэнгри посылает нам случай отомстить татарам за смерть отца, – сказал Чингис-хан братьям. – Встретим их, как зверей на облавной охоте. Всё складывается благоприятно для нашего нападения, нельзя упускать такую возможность. А чтобы вернее разбить татар, позовём Тогорила. Надеюсь, он ещё не забыл, кто отравил его анду Есугея.

…Выслушав гонца, кераитский хан не колебался ни минуты:

– Передай сыну моему Чингис-хану, что я выступаю немедленно.

Так сказал он и тотчас вышел из юрты, чтобы распорядиться о сборах в поход.

***

Чингис-хан и Тогорил повели своих нукеров навстречу татарам вниз по долине реки Улджи. Устроив засаду, они разбили передовой отряд неприятеля, а затем, не давая татарам опомниться, взяли с налёта наскоро сооружённые ими укрепления в урочищах Хусуту-шитуен и Нарату-шитуен. Захваченных татарских нойонов казнили на месте. Многих пленённых нукеров тоже предали смерти, а тех, кого эта участь миновала, вместе с женщинами, детьми и домашними пожитками поделили между собой.

Тронулись в обратный путь, сопровождаемые отобранными у врагов лошадиными табунами, стадами коз и отарами овец. Все остались довольны изрядной добычей: перемётные сумы, болтавшиеся на боках у приземистых монгольских коней, были битком набиты награбленным добром.

– Если у одних людей накопилось много скарба и разных ценностей, но недостаточно сил, чтобы всё это удержать, а у других, наоборот, в избытке сил, однако никакими другими излишками они не обладают, то не стоит сомневаться, что рано или поздно первые всё потеряют, а вторые – обретут, – говорил Чингис-хану Тогорил, успевший изрядно набраться архи, пока нойоны производили делёж татарского имущества и скота. Он мерно покачивался в седле, периодически смахивая со лба капли пота; затем, спохватившись, снял с головы боевой шлем с султаном из посечённых конских волос и, приторочив его к луке седла, продолжил:

– Удача подобна женщине, она любит сильных и отвергает слабых. Хоть и говорят, что богатство начинается с мелочи, но нам-то известен и более короткий путь к достатку. Большие птицы не кормятся зёрнышками, хе-хе-хе.

Приблизительно так же думали и воины Чингис-хана, возвращаясь к родным кочевьям.

– На этот раз Вечное Синее Небо милостиво к нашему хану, – говорили одни. – А вместе с ним благосклонность небесного отца распространилась и на всех нас.

– До хана Чингиса мы жили скудно, – вторили другие. – Если ходишь в дырявых гутулах, какой прок в том, что свет обширен и богат разными благами? Но теперь-то и нам от этих благ перепало. Хорошо, что наш хан добычлив и не жаден: себе взял совсем немного олджи50, почти всё нам оставил.

– Он из тех, кто медлит обещать, но спешит выполнить, – соглашались третьи. – У большого дерева большая тень – хорошо, если так будет всегда.

В одном из разгромленных татарских укреплений Чингис-хан снова подобрал ребёнка, оставленного родителями. Это был мальчик, одетый в подбитую соболем телогрейку штофной парчи, с золотыми кистями на шнурах. Когда Чингис вернулся домой и отдал его матери, Оэлун радостно всплеснула ладошами:

– Какой милый ребёнок! Сразу видно, что он, как и наш Кучу, сын благородных родителей.

Оэлун-эке приняла в свою семью и этого малыша, дав ему имя Шикикан-Хутуху. Ему предстояло вырасти и, выучившись письму, стать первым грамотеем среди приближённых Чингис-хана. Ибо до него монголы письменности не знали.

К слову, Шикикан-Хутуху был не последним приёмышем Оэлун: вскоре ей привезли ещё одного сироту, чжуркинца Бороула. Она и его с радостью взяла к себе в юрту.

Окружив заботой и лаской всех – теперь уже четверых – своих приёмных сыновей, стареющая Оэлун-эке воспитывала мальчуганов как родных. И все они, когда выросли, стали преданными нойонами Тэмуджина.