Читать книгу Чингис-хан, божий пёс - Евгений Петропавловский - Страница 8

После победы над меркитами сердце Чингис-хана не успокоилось. Ведь ушёл Тохтоа-беки со своими сыновьями Худу, Галом и Чилауном, ушла с ними и часть меркитского войска – а значит, его месть была неполной.

И он бросил своих нукеров следом за беглецами, лично возглавив преследование.

В конце концов, такова участь любого настоящего воина: жить в обнимку со смертью, не страшась лишений, не заглядывая далеко в будущее и проводя каждый новый день, как если бы он вмещал в себя целую жизнь. Чингис-хан и его нукеры были привычны к тревожному и полному опасностей походному быту. Всегда в пути, всегда настороже, всегда в предвкушении кровавой жатвы.

Долгой оказалась эта дорога мести. Зазимовать пришлось на южном склоне Алтая. Весной, в год Коровы (1205), бесчисленные полчища монголов перевалили через Алтайский хребет и двинулись далее на запад.

Тем временем меркиты Тохтоа-беки и найманы Кучлука, встретившись, решили дать бой Чингису объединёнными силами. Место сражения они выбрали на берегу реки Эрдыш61 – с тем, чтобы их воины, видя за своими спинами водный рубеж, понимали: отступать некуда. Однако это им не помогло. Решимость Чингис-хана обрела несокрушимую твёрдость, ничто не смогло бы его устрашить и заставить отступиться от намеченной цели. Теперь он был готов во всеоружии встретить любое сопротивление.

Чингисовы орды с ходу опрокинули неприятельское войско и, громя его, погнали к реке. Меркиты и найманы стремительно откатывались под этим бешеным натиском – и вскоре многие из них уже не помышляли ни о чём, кроме спасения собственных жизней. Лишь самые отчаянные смельчаки продолжали обмениваться ударами с наседавшими монголами, а остальные бежали к реке. Конский топот и крики опьянённых радостью битвы преследователей оглашали окрестности, вились над степью, уносились к небесам. Море звуков бурлило, клокотало и захлёстывало людей. Тяжёлый запах крови висел над полем битвы, и груды изрубленных тел валялись на земле.

Меркиты и найманы бросались в воду, пытаясь переплыть широкий Эрдыш, а им вослед летели копья и стрелы – так что мало кому удалось достичь противоположного берега.

…Впоследствии Чингис-хану рассказали, что ещё в начале боя монгольская стрела пронзила сердце Тохтоа-беки. Сыновья, не имея возможности переправить его тело через реку, отрезали голову отца и забрали её с собой.

Те из побеждённых, кому посчастливилось спастись, переплыв Эрдыш, разделились на две группы. Кучлук увёл найманов на реку Чуй, в страну кара-киданей62. Меркиты же двинулись на запад и достигли озера Зайсан. Однако и там они не остановились: ужас гнал их прочь от родных кочевий, всё дальше и дальше; они бежали без оглядки от проклятого, непобедимого, не знавшего пощады рыжего мангуса Чингис-хана. И только в степи, расположенной севернее Аральского моря, встретили меркиты половцев – и те приняли беглецов к себе.

А победители погребли своих мертвецов. Затем развели большой костёр и устроили тризну. Они пили архи, делились друг с другом подробностями битвы, вспоминали былые сражения и пели печальные песни:

На следующее утро Чингисово воинство тронулось в обратный путь, направляясь к родным нутугам. Бескрайние травяные просторы шли волнами под лёгкими порывами ветерка, а по воздуху плыли тягучие ароматы весенних трав. Мир был исполнен покоя, и ничто не напоминало о том, какой богатый урожай собрала смерть совсем недавно на берегу Эрдыша.

***

Всё когда-нибудь приходит к предначертанному концу. Никто из живущих под солнцем и луной не в силах убежать от судьбы – ни люди, ни твари бессловесные. Не зная дня своего исхода в ничтожество и прах, каждый тем не менее неумолимо приближается к нему. Настало время расплаты и для Джамухи. Скрепя сердце он был вынужден признать, что находится не в ладах с окружающим миром, хотя не мог понять почему. Все прежние друзья и союзники от него отвернулись, и ему было не к кому бежать, не у кого просить помощи. Покинутый большинством своих нукеров, он скитался по степи с горсткой джаджиратов, очень быстро превратившейся в обычную ватагу разбойников. Да и те разбегались один за другим – так что к зиме с Джамухой остались всего пятеро нукеров. Он казался себе подобным соколу-подранку, не желающему падать в густые травы и продолжающему свой предсмертный полёт из последних сил.

В редкие часы досуга его мысли утрачивали прежнюю целеустремлённую чёткость; всё чаще они путались, переплетались в трепещущие клубки, и ему было очень непросто, преодолевая усталость и разочарование, снова и снова брать верх над собой, дабы не поддаться искушению сойти с намеченного пути.

«Хорош гурхан, с таким-то войском! – горько сетовал он, сидя у скудного огня, слушая злобные завывания ветра за стенами походной юрты и ощущая в душе что-то тёмное, нескончаемо-тягучее. – Кто не побоится сказать, тот и сделать спроворится, а я обещал народу победу над андой – и, выходит, обманул, не сумел сдержать своего слова. Но я ведь никогда его не боялся, о нет, никогда! И смерть был готов принять без страха, если б она меня настигла в честном бою. Да, я совершал всё, что от меня требовалось, не жалея сил, просто мне изменила удача… Вечное Небо разделило живущих в этом мире на охотников и добычу. Охотник должен быть беспощаднее и быстрее, чем добыча, иначе ему не выжить… Я всегда считал себя охотником, перед которым любой враг рано или поздно склонит голову – так неужели это было ошибкой, и мне предстоит закончить свои дни, обернувшись добычей? Великий Тэнгри, что же я делаю не так? Отчего анда выпутывается из любых передряг, и ему во всех начинаниях сопутствует успех, а меня преследуют жестокие удары, предательство и злосчастье? Никто не может считать себя неуязвимым – отчего же его никакое лихо не берёт?»

Джамуха задавал себе множество разных вопросов, перебирая в уме былое. Лучше жалеть о том, что совершил, чем сокрушаться о несовершённом – так он всегда считал. И долго упорствовал, защищая установленные от века порядки в степи и старые, оплаченные жизнями пращуров границы между улусами. Ему было предопределено непрестанно сталкиваться с андой Тэмуджином, противоборствовать с новоявленным ханом – и Джамуха сражался, отстаивая для джаджиратов достойное место под солнцем, и мстил за убийства родичей, проливая потоки чужой крови. Добрые дела помнятся долго, а лихие поступки – вдвое. И он помнил. И день за днём – много трав кряду – пытался сдержать напор судьбы, не желая менять своих убеждений. В чём же он просчитался и когда предпринял неверные действия? Отчего со временем смерть становится всё более частым гостем в степи, и он, Джамуха, идёт от поражения к поражению? Ведь поначалу они с андой находились примерно в одинаковом положении, их кони мчались по жизни ноздря в ноздрю. А теперь всё это в прошлом, Джамуха безнадёжно отстал, и ему не дотянуться до счастливого соперника.

Ему претила мысль о том, что он может бесславно затеряться среди множества мелких ханов, слиться с неисчислимой массой людей, не способных возвыситься над посредственностью. Чёрная зависть к удачливому анде лежала на сердце Джамухи тяжёлым бременем. Жажда мести отравляла ему кровь день ото дня, не давая спокойно ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо ином, кроме утраченных возможностей. Однако все усилия упрямого гурхана шли вразрез с ходом событий, и мельницы невзгод с медленной неуклонностью перемалывали его волю. Тому, кто спотыкается на каждом шагу, не суждено достигнуть цели; и постепенно жажда мести в нём угасала, уступая место усталости, надломленности духа, недоумению. Где он совершил неправильный шаг, свернув с победной тропы в зыбкую круговерть заблуждений и утрат? Почему успех раз за разом ускользает из его рук? Неужели он недооценил анду, и тот сильнее, хитрее, ловчее него?

Джамуха не переставал задавать себе вопросы, которые выстраивались в печальные вереницы, тянулись один за другим призрачными караванами и проваливались в пустоту, оставаясь бесплодными. Потому что он не знал ответов. Или просто не хотел знать, ибо в его положении было трудно не страшиться истины.

Уставившись сумрачным взглядом в готовый вот-вот погаснуть костёр, он разговаривал с трепетавшими во тьме жёлто-оранжевыми языками пламени. И кочевал по нескончаемым равнинам прошлого, ощущая себя подобным заблудившемуся путнику. Там, в стародавних днях, он был молод и силён и не ведал ни страха, ни преград. Но эта благословенная пора миновала, уплыла в стылую даль и растворилась в безвозвратном мраке – так, будто она ничего не значила и была лишь игрой воображения, коротким помрачением разума. И теперь дыхание памяти леденило и сковывало Джамуху, грозя лишить его остатков воли. А человек без воли – что нож без клинка.

В прежние времена он говорил о быстро набиравшем силу Чингис-хане: «Сколь бы высоко ни вознёсся выскочка, я его всё равно достану». Но то было прежде, а ныне всё изменилось, и ничего подобного выговорить у Джамухи язык бы не повернулся. А если б и повернулся – никто такие слова не принял бы всерьёз.

Неприметным тихим зверем подкралась пора, когда свет надежды покинул его сердце. Джамуха более не стремился к противоборству с Чингис-ханом, позабыв о том, что прежде предпочитал бросаться навстречу опасности, а не ждать, пока она захватит врасплох. Нет, он уже не помышлял о нападении – только о бегстве. Его добытая в сражениях грозная слава тихо и неприметно пролилась в никуда, подобно тому как айраг проливается из опрокинутой чаши, чтобы впитаться без остатка в сухую землю.

Где та граница, пересекать которую воин не должен, поскольку за ней заканчивается осторожность и начинается трусость? Раз за разом возвращаясь к этой мысли, Джамуха пытался отыскать в себе страх – и не находил его. И раз за разом ловил себя на том, что утратил интерес ко всему, кроме прошлого. Да ещё того невозможного будущего, которое могло бы произрасти из призрачного минувшего, но, к сожалению, не сбылось, не дало щедрых плодов, поманило ярким блеском кратковременной славы и растворилось в тумане.

Порой Чингис-хан являлся к нему в сновидениях: широколицый, самодовольный, молча взирал на него, словно торжествуя победу над униженным противником. «Удача повсюду следует за тобой, как верная собака, – досадливо говорил Джамуха анде. – Куда ты – туда и удача: наверное, даже если захочешь – не отвяжешься. Отчего так?» Однако ничего не отвечал Чингис-хан. Только щерился в улыбке, топорща усы и показывая большие лошадиные зубы…

Верно говорят: тот, кто ныне слаб и незначителен, завтра может возвыситься, а тот, кто ныне высок – завтра окажется низвергнутым в прах. Увы, Джамуха всё яснее осознавал, что дотянуть до лучших дней и вновь подняться, вернув себе прежнее уважение соплеменников, ему не удастся. От былой силы ничего не осталось. Черта, отделявшая его от ничтожества, с каждым днём становилась всё тоньше.

…Зимой Джамуха и пятеро его спутников стали жить впроголодь: мелкого грабежа в такую пору года не сыскать, все сидят по своим аилам и далеко в степь не высовываются, а нападать на чужие курени вшестером – чистое самоубийство. Кое-как перебивались охотой, но и тут им не всегда сопутствовала удача, так что время от времени случалось ходить с пустыми животами по два, а то и по три дня кряду. Лошади у всех вконец отощали. Под толстым слоем снега они искали остатки сухой травы, но этого было недостаточно для пропитания.

Спутники Джамухи роптали у него за спиной:

– Обещал нам гурхан победу над врагами и довольную жизнь, а вон как неладно всё обернулось.

– Да-а-а, впереди волчья пасть, а позади – пропасть. Не привела нас к добру вражда с Чингисом: столько крови из-за неё пролилось в степи, да и мы, ничего не добившись, пребываем в ничтожестве.

– Сколько бы крови ни пролилось, Джамухе всё мало. На высокое дерево взлетел, точно птица, однако же недолго сумел удержаться.

– Как молодой коняга, резво одолел начало пути, но скоро выдохся: вот-вот запалится, споткнётся, да и захрипит, издыхая… Верно говорят: сначала свари свои обещания и лишь потом вытащи их изо рта.

– О том и речь. Подать надежду легко, но исполнить обещанное бывает непросто.

– А начиналось-то всё хорошо.

– Что с того? Разве имеет значение, как всё начиналось? Главное – Чингис взял верх и скоро всех в степи подчинит своей воле, каждого поставит под пяту. Не будет от него людям добра, одно только зло. Много он несёт за собой напастей и раздаёт щедрою рукой, никому не жалеет.

– Да уж, на зло не скупится окаянный. Прибирает к рукам улус за улусом, а погибели сколько ни раздаст, у него в запасе ещё безмерно останется.

– И на нашу долю небось припас.

– Это уж само собой, можешь не сомневаться.

– Вон как жизнь обернулась. Обидно.

– Обидно, когда за тобой гонится свора собак, и вокруг не сыскать ни одного камня, чтобы отпугнуть, зато когда окрест не видать ни одной собаки, под ногами валяется много камней. А у нас-то было чем защищаться и с чем нападать. Оплошали мы, и не раз оплошали.

– То-то и оно. А ведь всё могло быть иначе.

– Как же это – иначе?

– Могли бы пойти на мировую, нам ведь предлагали.

– Верно, если бы Джамуха не упорствовал в своей вражде и мести – могли бы давно забыть о невзгодах. А он всё скрипит зубами, не может угомониться. Да теперь уж поздно идти на мировую, наше время ушло.

– В дневную пору сова слепа, в ночную – заяц, но тот, кого ослепила жажда мести, не видит света белого ни ночью, ни днём.

– И чего он добился? Столкнулось яйцо с камнем… Джамухе-то, наверное, мнится, что даже если небеса рухнут, для него найдётся отверстие, через которое он сумеет вылезти из-под руин.

– Кто живёт с надеждой, встречает смерть легко.

– А нам-то как быть? Из-за него сидим с подведёнными животами – кабы не кожа, то кости бы развалились. Нынче возле скудного огня стучим зубами от стужи, а назавтра неизвестно, сумеем ли собрать достаточно сушняка для костра.

– Для скитальца в морозную погоду и огонь холоден, а благое настроение не водит компанию с пустым желудком.

– И просвета впереди не видать… Уж как ни крути, люди больше не пойдут за нами.

– Они идут туда, куда их ведут. Но если Джамуха мечется по степи, как ошалевший дзерен, и сегодня не знает, что предпринять завтра, тогда кому он нужен, кроме подобных нам простаков? Кто пожелает следовать за этаким гурханом? Да и нас куда он может завести?

– И впрямь, чего нам ждать от него? Идущие следом за хромцом тоже скоро научатся хромать…

– По всему, дальше станет только хуже. Как бы нам не оплошать окончательно.

– Да где уж тут оплошаешь: сиди, грози пальцем небесам и дожидайся своей судьбины.

– Всяко случается. Иной раз думаешь, будто упустил удачу из рук и терять уже нечего, а потом видишь: самое главное-то ещё при тебе осталось, не успели отобрать.

– Жизнь, что ли?

– Её самую.

– Ну да, жизни наши пока при нас.

– Хоть это и верно, однако при таком положении скоро и жить не захочется.

– Не знаю кому как, а мне моя жизнь всегда будет дорога, даже в голоде и холоде, и расставаться с ней я не желаю.

– И я пожил бы ещё.

– Да кто вас станет спрашивать? Если встретимся с Чингисом – все наши жизни вместе взятые не будут стоить и одного лошадиного волоса.

– Вот уж с этим спорить не стану. У него просить пощады – всё равно что отбирать мясо у тигра.

– Истинную правду говорите. Потому нельзя нам ждать своей участи, ничего не предпринимая. Обмозговать всё надо как следует.

– Я каждый день только и делаю, что мозгую, впору голову сломать.

– Напрасное занятие измышлять выход, когда за нами нет и малой силы. Пока топор опустится, пенёк отдыхает – вот вся наша радость нынче.

– То-то и оно. А ведь голова на плечах у каждого одна: если что – запасной из глины не вылепишь да на место прежней не приставишь…

Джамуха не слышал этих разговоров, но чуял: смерть подкарауливает где-то неподалёку, затаившись в трепещущей темноте – чутко стережёт, выжидая момента, чтобы подкрасться внезапно, как подкрадывается хитрая лиса к сидящему подле своей норы тарбагану.

Когда Джамуха и пятеро его спутников собирались у костра, он, как правило, хранил угрюмое молчание. Да и что ему было сказать? Планов он не строил, и никаким его обещаниям отчаявшиеся скитальцы не поверили бы. Над пляшущими языками пламени порхали снежинки: замедленно, словно заворожённые светом мотыльки, они снижались и таяли, растворяясь в тёмном воздухе. Небо словно специально посылало их на гибель, дабы напомнить о бренности всего сущего, в том числе и человеческих жизней, коих неисчислимо растаяло в жарком полыхании страстей и самолюбивых устремлений – без имён, без памяти, без следа… Нукеры в присутствии гурхана порой обменивались односложными фразами, но чаще всего тоже сидели тесным кружком в бессловесном оцепенении, хмуро уставившись в огонь скудного костра или выше, в не знающее пределов пустынное пространство перед собой. Не о чем было им говорить; каждого теперь своя собственная судьба заботила куда больше, чем будущность сотоварищей. Тяжёлая, гнетущая тишина висела над выстуженной зимними ветрами степной ширью.

…А грозные события надвигались подобно стремительному и неотвратимому степному бурану. Голод и холод вконец озлобили несчастных изгоев. И нукеры Джамухи сговорились купить себе прощение у Чингис-хана ценой жизни своего господина. Во время вечерней трапезы они, улучив момент, дружно навалились на Джамуху: связали, затем уложили в телегу – и, накрыв его старой овчиной, поехали сдаваться.

Дорога была долгой. В начале пути Джамуха рвался из пут, сбросив с себя вонючую овчину и осыпал проклятиями своих неверных сподвижников, получая в ответ злобные пинки и ругань. Но вскоре затих. Не потому что лишился последних сил, просто ему всё смертельно надоело. Даже если б он сумел освободиться от верёвок и вырваться из рук пленивших его предателей – что потом? Снова бежать неведомо куда, стараясь скрыться от мести Чингис-хана? Беги не беги, прячься не прячься, всё равно своей участи не минуешь. Никто не властен наложить узду на строптивую судьбу, потому нет смысла сопротивляться неотвратимому. Так решил Джамуха.

***

Когда Чингис-хану доложили о том, что пятеро джаджиратов привезли связанного Джамуху, тот сильно удивился. Поцокал языком и произнёс со вздохом:

– Да-а-а… Видать, сильно сдал анда. В прежние времена одним махом разметал бы он пятерых.

Подойдя к пленнику (о, как долго хан ждал этого момента!), он распорядился, чтобы того развязали.

Джамуха молчал (Чингис поймал себя на мысли, что анда сейчас подобен гонцу, заучившему наизусть важное донесение63 и много дней скакавшему во весь опор – а, достигнув адресата, вдруг обнаружившему, что донесение начисто вылетело у него из головы). На губах у него запеклась кровь: похоже, бывшие приспешники не слишком церемонились с ним по дороге.

– Вот и сошлись мы, – пристально глядя в глаза Джамухе, сказал хан. – Две стрелы – и те могут столкнуться в воздухе. Жаль, не по своей воле ты сюда явился. А ведь мог бы стать второй оглоблей в телеге всех моих дел, и тогда мы делили бы славу побед на двоих.

– Э-э-э, да что теперь говорить пустые речи, ведь прошлого не воротишь, и мне с тобой славу не делить, – услышал он в ответ. – Из кувшина можно вылить лишь то, что в нём есть. А я пуст, и тебе больше нечего взять у меня, кроме последнего вздоха.

По лицу Чингис-хана промелькнула тень:

– Ты такой же, как многие: хотел удержать в руках прошлое, да не сумел.

– Это верно, я такой же, какими были мои отец и дед, и все пращуры, мне стыдиться нечего. А ты стал другим. Давно уже нет прежнего Тэмуджина.

– Может, и так, Тэмуджина нет, зато есть Чингис-хан. Что в этом худого?

– Да то, что вместе с Тэмуджином кончилась старая жизнь, развеял ты её по ветру.

– Кончилась одна жизнь, да началась другая. Прошлого мне не надо. Пусть грядущего отсюда не видать, но оно придёт, и я его встречу. Каждое время имеет своё значение, а всё же завтрашний день важнее вчерашнего… Оттого и разошлись мы с тобой.

– Нет, совсем не оттого.

– Отчего же тогда, Джамуха?

– Оттого что две собаки одну кость никогда не поделят. Даже если они щенками росли вместе и бегали наперегонки за одной палкой.

Хан помедлил немного. А затем спросил негромко:

– Значит, не хочешь моего прощения? И не стал бы стремиться к возврату нашей прежней дружбы, даже если б это оказалось возможным?

– Зачем спрашиваешь, если знаешь, каков будет ответ? Всё куда-то ушло, сорванный плод обратно не прирастёт, да и не дружба тебе нужна, а власть над людьми. Вечное Небо развело наши пути, и нам уже ничего не изменить. Что ж, ханствуй, твоя взяла. Сильные властвуют над слабыми, так было до нас и так будет вечно. Но я не из тех, кто готов выказать слабость и позволить властвовать над собой. Да у тебя ведь и без меня достаточно цепных псов.

– У меня-то достаточно. А вот твои, вижу, больше не желают повиноваться прежнему хозяину.

– Да уж, поймали галки селезня, – горько пошутил Джамуха, потирая затёкшие от верёвок руки; и ощутил, как что-то тяжёлое и неотвратимое сдавило его грудь, а воздух в лёгких стал вязким и тягучим. – Вот как бывает. Но хочу я тебя, анда, спросить: если вздумают простолюдины чернокостные на своего природного владыку поднять руку – что у тебя за это полагается? Каких милостей они достойны?

– Что тут сказать. Совершая зло, иные рассчитывают на добро. Таковы твои нукеры, которые сегодня пришли искать моей дружбы. Но кому нужна дружба подобных людей? Какой пример они подадут моим воинам, если я оставлю их подле себя? Лучше хорошая смерть, чем плохая жизнь, а они об этом забыли. Пусть же все видят, что предательство не может служить добру и никому не пойдёт во благо.

После сказанного Чингис-хан обернулся к терпеливо дожидавшимся его решения турхаутам. И распорядился – уже другим тоном, коротким, отрывисто-повелительным:

– Истребите этих разбойников.

Тотчас взвыли в пять голосов джаджираты-предатели:

– Помилуй, великий хан!

– Небо свидетель, мы пришли служить тебе!

– В чём наша вина? За что предаёшь гибели?!

– Смилуйся! Мы ведь явились по доброй воле!

– Не губи! Верными твоими рабами будем!

Но ещё не отзвучало эхо их отчаянных воплей над заснеженной степью, как все пятеро были изрублены на куски, а головы предателей с остекленевшими глазами покатились по снегу, окропляя его кровью.

На сердце у Джамухи сделалось стыло и обречённо; лишь мысли его продолжали мчаться стадом быстроногих джейранов… А Чингис-хан сдвинул на затылок лисий малахай и, снова вперившись внимательным взором в лицо анде, потёр лоб ладонью. Ждал от него чего-то. И, не дождавшись, обронил тихо:

– Понравилось?

– То, как ты с ними обошёлся?

– Да.

– Понравилось. Они заслуживали смерти.

– Однако ты сам-то не всегда поступал таким образом. И если бы меня привезли к тебе связанным…

– Много чего могло быть, да не случилось.

– И то верно.

Снова воцарилась напряжённая тишина. Лишь поскрипывал снег под гутулами перетаптывавшихся поблизости ханских турхаутов.

– Молчишь… – не выдержав, нарушил наконец молчание Чингис.

– Больше нечего сказать. Разошлись наши пути на вечные времена, давно разошлись.

– А ты ведь тоже заслуживаешь смерти.

Хан произнёс это по-прежнему тихо. Но потом повысил голос и заговорил, неспешно подбирая слова, точно беспристрастно взвешивая каждое из них и стараясь не надломиться под бременем неумолимо складывавшегося приговора:

– Да, кровь смывается кровью, и ты тоже заслуживаешь смерти. За то, что отринул мою дружбу. За то, что перед всеми поносил меня и этим навлёк проклятие небесного отца Тэнгри на свой улус. За то, что зажёг огонь вражды в сердце ван-хана, тем самым толкнув его на тропу гибели. И за то, что совершил вероломное нападение в урочище Далан-бальчжиут и подверг лютой казни достойных нойонов, заставив скорбеть их семьи. За многое… Но тебе, сыну знатного рода, я позволю умереть без пролития крови, и прах твой будет погребён с почестями.

Ничего не сказал на это Джамуха, ибо слишком хорошо знал своего анду и понимал, что тот, решив его участь, теперь лишь продлевает момент торжества – пусть изрядно приправленного горечью, но от этого всё равно не сделавшегося менее желанным. Нет, не собирался он цепляться за жизнь. Когда весело, хочется длить своё существование до бесконечности, а в дни печали и тягостных сожалений нетрудно умереть в любой миг.

И всё же с чувством щемящей утраты прислушался Джамуха к посвистам ветра, и обвёл прощальным взглядом холодную седую равнину, которую никогда уже не увидеть ему цветущей, залитой щедрыми лучами солнца, наполненной пряными ароматами трав и ласковыми молодыми ветрами, а вместе с ними – стрекотаньем кузнечиков, птичьим щебетом, свиристеньем, кувяканьем: всем, что так радует и поднимает дух в кипящую пору весеннего обновления… Где-то вдалеке блеяли овцы, и в этих звуках Джамухе слышалась насмешка над тем, что сейчас происходило с ним. И над тем, что должно было вот-вот произойти… Миновавшие годы жизни казались мгновениями яркого бреда, обрывками призрачных видений, уплывшими за дальние сугробы без возврата и надежды на продолжение. Никто не застрахован от ошибок на жизненном пути, но дорога Джамухи явилась сплошной цепью из горьких ошибок и жестоких нелепостей. Да, вся его жизнь была обманом и насмешкой, не имело смысла за неё держаться. Иногда душе лучше расстаться с телом, поскольку бесчестье длиннее жизни.

Джамуха замёрз до мозга костей, пока трясся в повозке, и теперь его то и дело бросало в дрожь. Однако он мучительно боролся с этой дрожью, не желая, чтобы её приняли за проявление малодушия. Нет, он уже ничего не боялся. Прожитого заново не пережить, минувшего не воротить, ошибок не исправить. Если для него не осталось больше места на земле, значит, так тому и быть. Всякому своя дорога; кому не суждено, тому не спастись.

По знаку Чингис-хана Джамуху схватили несколько пар сильных рук, повалили лицом в обжигающе-холодный и гладко вытоптанный снег – и с громким хрустом переломили ему хребет. Монголы верили: если убить человека таким образом, чтобы кровь осталась в его теле, то впоследствии он сможет возродиться к новой жизни. Поэтому наиболее милосердным способом казни считался перелом позвоночника.

Несколько мгновений Чингис-хан, ссутулившись, смотрел на поверженного и обездвиженного, но ещё живого побратима-соперника, в глазах которого искрилась, не угасая, последняя мука (Джамуха уже не мог ничего произнести, только нелепо и бессмысленно вздрагивал губами, словно перекатывал во рту кусочек грута, дожидаясь, пока тот размокнет от слюны). «Вот и всё, – подумалось хану. – Ещё один кусок минувшего ушёл во тьму. Как будто и не было у меня анды… Да лучше б его и не было никогда, раз он смог предать наше побратимство. Дорого мне приходится платить за ошибки юности. Нет, я не должен его жалеть, он сам выбрал ту участь, которую заслужил. А мне впредь не следует подпускать никого к себе столь близко, как его». Затем хан решительно выпрямился, точно сбрасывая с себя груз прошлого, и рубанул ладонью воздух перед собой:

– Всё ты решил верно, Джамуха. Кому не суждено, тому не спастись. Волку никогда не превратиться в ягнёнка, и тебе не судьба ходить под моим началом. Прощай.

Он ушёл, думая о том, что каждый человек имеет своё предназначение, однако мало кому дано знать о нём заранее, оттого чаще всего люди заблуждаются, ставя себе неверные цели и прискорбно переоценивая собственные возможности. И что тот, кто заботится только об уплате долгов прошлому и не помышляет о грядущем, обречён преждевременно уйти в мир теней. А ещё он думал о том, что дружбу, которой пришёл конец, нельзя считать настоящей. И что всякая жизнь – это лишь след во мраке, прочерченный выстреленной из костра раскалённой головешкой: лишь мгновение дано полыхающему росчерку существовать в полёте, и почти столь же коротко хранится это существование в памяти людской, сколь бы ни было оно ярко. И что редкий костёр продолжает долго гореть, наделяя теплом и светом тех, кто умеет обращаться с огнём, но и он всё равно гаснет, ибо нет под небесами ничего вечного. Так уж устроен мир, и человеку не изменить заведённого от века порядка вещей. Не стоит тужить о том, чего нельзя воротить.

А Джамуха ещё долго не мог умереть. И мгновение, когда чёрная туча поглотила разум несчастного, явилось для него благом.

***

Со смертью Джамухи – последнего заклятого недруга – не осталось в степи врагов у Чингис-хана: одни погибли, другие покорились, приумножив числом его грозное войско, а третьи бежали в края столь далёкие, что не каждая птица долетит. Подобно воде, переливающейся из множества малых сосудов в один огромный кувшин, степные народы стекались под властную длань Чингиса.

Десятилетия племенных междоусобиц остались позади. Теперь напоминали о них лишь разбросанные там и сям по обширным степным пространствам груды выбеленных ветрами человеческих костей. Миновали времена, когда соседи чинили взаимные обиды, совершая стремительные набеги друг на друга ради угона скота, боголов и прочей поживы. Спокойнее вздохнули купцы, поскольку теперь не рыскали повсюду разбойные шайки и стали редкостью грабежи проезжих караванов: стоило уплатить посильную мзду грозному хану ханов, и можно было чувствовать себя в безопасности на протяжении всего пути. Так ныне обстояли дела. Новые порядки воцарились в степи, и многим они пришлись по душе.

Завоевав огромную территорию, простиравшуюся от Великой Китайской стены до Алтайских гор, пожелал Чингис-хан взять себе новый титул – такой, который возвысил бы его над всеми ханами, царями и прочими земными правителями. Для этого осенью года Барса (1206) он созвал большой курултай. Тысячи знатных нойонов съехались к истокам Онона и, собравшись перед ханским шатром с возвышавшимся рядом девятибунчужным белым знаменем, стали просить его владычествовать над ними.

Поддерживая эту своеобразную церемонию степной инаугурации, Чингис-хан вопросил толпу:

– Если вы хотите, чтобы я ханствовал над вами, то готов ли каждый из вас делать то, что я прикажу, приходить, когда бы я ни позвал, идти туда, куда я пошлю, предать смерти всякого, кого я прикажу?

Ему ответил многоголосый хор:

– Готовы!

– Мы ждём твоих повелений!

– Пусть Великий Тэнгри дарует тебе силу на вечные времена!

– Воля твоя для нас – это воля Вечного Синего Неба!

Тогда Чингис-хан, вынув из ножен меч, поднял его над головой и торжественно провозгласил:

– Так учтите же: моим приказом будет мой меч!