Читать книгу Чингис-хан, божий пёс - Евгений Петропавловский - Страница 7

Часть первая.
Тэмуджин из Волчьего рода
Глава шестая.
Заклятые друзья
и кровные враги

Оглавление

Чтоб мщение стать справедливым могло,

Лишь злом воздавать подобает за зло.

Абулькасим Фирдоуси

Интриги Джамухи достигли цели: ему удалось-таки привлечь на свою сторону ван-хана Тогорила. Случилось это летом в год Свиньи (1203). Совсем недавно в Чингисовом улусе отметили праздник первого айрага. День, когда Небо позволяет начать доение кобылиц и пахтать айраг, по заведённому обычаю определил шаман Кокочу по прозвищу Тэб-Тэнгри, а затем Чингис под его камлания окропил молоком землю и воздух. Айраг являлся одним из основных продуктов питания у степных кочевников, и теперь люди могли восстановить силы после довольно голодной зимы и скудной весны. Поэтому настроение у всех было приподнятое. И тут как гром среди ясного неба грянула весть о новой войне. Джамуха и Тогорил, объединившись, выступили в поход на Чингис-хана, намереваясь захватить его врасплох. Это им удалось бы, если б не вмешался случай: двое пастухов предупредили Чингиса о приближающейся опасности – и тот, успев собрать несколько тысяч верных нукеров, бросил их против трёх туменов неприятельского войска.

Неравная битва началась в полдень и продолжалась до поздних сумерек. Когда противники разошлись, у Чингис-хана оставалось немногим более двух с половиной тысяч воинов. Понимая, что с такими силами он на следующий день неминуемо потерпит поражение, хан решил не искушать судьбу. И под покровом ночной темноты увёл своё потрёпанное войско прочь.

Отступали труднопроходимыми горными тропами. А когда противник потерял их след, спустились на равнину и стали собирать подкрепления.

А Джамуха с Тогорилом решили, что бежавшему от них Чингис-хану никогда более не удастся вернуть себе прежнее могущество, и разъехались по своим улусам.

Они ошиблись.

Чингисово войско, плавной дугой двигаясь по степи, отдохнуло и откормило коней. День за днём усиливалось оно подходившими со всех сторон подкреплениями.

Тяжело уязвлённый предательством Тогорила, Чингис-хан срывал зло на Ясунсоен-беки:

– Молись своему богу креста, чтобы я сохранил жизнь этому старому кулану! Да вряд ли вымолишь. Уж как попадёт он мне в руки – не дождётся пощады! Я верил, что наша дружба непоколебима, но горько ошибся! Долго же он не показывал своё гнилое нутро! Одних людей годы умудряют, а у других отнимают остатки разума, как у твоего отца! Зато мне пока далеко до старости: могу не беспокоиться, что не успею отомстить всем недругам и предателям, а Тогорилу – первому из них! Думаю, недолго осталось держаться на плечах его пустой голове!

…Не сказать, чтобы ван-хан не чуял за собой греха. Но всё же скоро успокоился, ибо с возрастом чувство опасности у многих людей притупляется.

И настал день, когда Чингис-хану удалось выведать, что Тогорил распустил кераитских воинов по родным куреням, а сам пребывает в полной беспечности, проводя время в весёлых пирах.

Он не мог упустить такую возможность. И бросил своих нукеров в стремительный набег на кераитов.


***


Ночью они окружили ставку Тогорила. Дозорных удалось убить, прежде чем те успели поднять тревогу. Как снег на голову свалились монголы на неприятельский стан, издавая воинственный клич:

– Ур-ра-а-агша!

Теперь для кераитов путей к отступлению не существовало. Они не ожидали нападения и оказались в западне. Не оставалось ничего, кроме как принять удар и драться, чтобы выстоять или полечь как один в бою.

Подобные призракам ночи, в зловещем свете ущербной луны налетали со всех сторон монгольские багатуры на врагов. Застигнутые врасплох кераиты едва успели похватать оружие и отвязать своих скакунов от коновязей. Теперь среди них очень немногие сражались в доспехах из дублёной бычьей кожи; большинство же было полуодето, а иные – и вовсе раздеты. Женщины и дети в смятении метались по стану, ища путь к спасению и не находя его. Впрочем, не все кераитские жёны поддались панике, некоторые помогали мужьям обороняться: укрываясь за юртами и кибитками, они стреляли из луков, и выпущенные ими стрелы с орлиным оперением разили нападавших.

– Ур-р-ра-а-агша-а-а! – вылетало из пугающих окрестных пространств и трепетало, разносилось, несмолкаемо кружило над головами. – Ур-р-ра-а-агша-а-а!

Выпадали из сёдел сражённые воины. Изрубленные мечами, пронзённые стрелами и копьями, они валились на истоптанную землю, щедро окроплённую кровью. Те, кому не посчастливилось испустить дух мгновенно, встречали смерть под копытами разгорячённых скакунов. Повсюду носились всадники, ожесточённо сшибаясь и разя друг друга острой сталью, разбивая щиты и головы врагов, двигаясь по месиву человеческих тел и едва не увязая в нём; боль и гибель без устали слетали с их клинков, не зная пощады.

Блеяли испуганные овцы и надсадно ревели ослы. Собаки заходились лаем, который то тут, то там сменялся предсмертным визгом. Над ханским шатром, над широким кольцом юрт, над разбросанными и дымно затухавшими кострами, над клокочущим человеческим столпотворением не смолкали конское ржание и топот копыт, звуки ударов и хруст костей, крики раненых и стоны умиравших. А над всем этим невообразимым смешением звуков распускался и ширился, перекатываясь волнами, боевой клич монголов:

– Ур-р-ра-а-агша-а-а!

Кераиты защищались с ожесточением и упорством обречённых, стараясь подороже продать свои жизни, однако выстоять они не могли. Это понимали и нападавшие, и оборонявшиеся.

Участь Тогорила была предрешена.


***


Этой ночью Чингис-хан доказал, что своевременное бегство может обернуться победой.

Схватка продолжалась недолго. К утру смертные звуки рассыпались над степью, стали быстро сходить на нет – и наконец растворились в багровом рассветном зареве.

Кераиты потерпели сокрушительное поражение.

Место побоища было устлано телами убитых. Человеческая и конская кровь впиталась в землю, удобрив травы грядущих времён. Впрочем, мёртвым это было всё равно, а у живых имелось множество насущных забот, чтобы не забивать себе головы сколько-нибудь продолжительными мыслями о подобных вещах. Вблизи и вдали, там и сям – до самого горизонта, куда ни кинь взор – среди мертвецов бродили усталые кераитские лошади: большинство из них были без седоков, но иные волочили по смятой траве своих изрубленных, пронзённых копьями и стрелами хозяев, чьи ноги запутались в кожаных стременах… Для победителей настала пора сбора трофеев и дележа добычи.

…Ван-хан получил ранение; однако (это Чингис-хан и его воины могли объяснить лишь вмешательством высших сил) ему и его сыну Нилха-Сангуну удалось в сумятице боя скрыться и бежать в страну найманов. Там Тогорила обезглавили, и Таян-хан найманский, оправив в серебро череп ван-хана, сделал из него чашу. А сын Тогорила Нилха-Сангун, брошенный всеми, бесследно сгинул в пустыне. Правда, позже возникли слухи, что ему с горсткой нукеров удалось добраться до земли тангутов, где они приступили к грабежам – и против них послали тангутские войска, вытеснившие их на запад, во владения уйгуров. Там Нилху-Сангуна оставили последние спутники, и он скитался в одиночестве от колодца к колодцу, жалкий и оборванный, пока в оазисе Куча его не убили местные крестьяне. Впрочем, скорее всего, это были только слухи, ибо никто из монголов более не видел Нилху-Сангуна, и следы его канули в пучине истории. Но Чингис-хана мало заботила судьба этого ничтожного человека.

– Ван-хан был воином, хоть и пошёл против меня, – сказал он. – А Нилха-Сангун – даже если когда-нибудь и вернётся сюда – никому здесь не нужен. Что бы с ним ни случилось, его участь не может оказаться благополучной. Потому что он рождён бесчестным и малодушным по воле Вечного Неба и другим стать не способен. Нет ему больше места в степи.

Многих кераитов Чингис-хан раздал в рабство, а их улус присоединил к своим владениям. Взял он себе здесь и новую жену, девушку по имени Ибаха-беки. Была она старшей дочерью Чжаха-Гамбу, брата Тогорила. Младшую же дочь Чжаха-Гамбу – Сорхатхани-беки – хан отдал в жёны своему тринадцатилетнему сыну Тулую.

Минует три года, и Чингис – в качестве награды за ратные подвиги – подарит наскучившую ему Ибаху-беки нойону Джурчедаю.

– Она будет тебе хорошей женой, уж я-то знаю, – скажет ему хан. – Ибаха молода, и красота её ещё не скоро поблекнет, как стёршаяся от долгого хождения монета. С ней отдаю в приданое всё её имущество и стада, и боголов, которые ей прислуживали. А детей, которых Ибаха станет рожать для тебя, я возвышу и велю народу почитать их, как если бы они произросли от моего семени.

Злые языки за спиной Джурчедая – не без оглядки, а всё же примутся судачить:

– Когда чья-нибудь старая вещь переходит в другие руки, она становится новой. Что уж говорить о ханских жёнах.

– Упаси небеса от таких подарков.

– Куда денешься: коли до тебя очередь дойдёт, и ты примешь траченный товар с поклонами. Ведь отказаться невозможно.

– И не передаришь никому.

– Какой там! Ни передаривать, ни обижать не станешь. Будешь холить и лелеять, если хочешь сохранить голову на плечах.

– Принять к себе бывшую ханскую жену – всё равно что пустить соглядатая в свою юрту.

– И то сказать: как только Ибахе станет что-нибудь не по нраву, она вольна пожаловаться на нового мужа.

– Ну, это вряд ли. Не побежит Ибаха с жалобами.

– Побежит или нет, а всё же Джурчедаю, должно быть, боязно укладывать её на свои войлоки.

– Может, боязно, а может, и любопытно.

– Чтобы утолить любопытство, достаточно одной ночи, от силы – двух-трёх. А им жить столько трав вместе.

– Не знаю кому как, а во мне бы боязнь пересилила…

Впрочем, Джурчедаю будет и горя мало: жён-то у него имелось предостаточно, куда дороже ханская милость!

Более завидной доля окажется у Сорхатхани-беки. Став старшей женой Тулуя и матерью будущих ханов Хубилая, Мункэ, ильхана Хулагу и претендента на престол Ариг-Буги, она после смерти мужа сосредоточит в своих руках большую власть и будет пользоваться почётом и уважением у монголов.


***


Джамуха… Память о нём болела в душе Чингис-хана. Но так уж водится среди людей: только любовь и дружба уходят навсегда, а ненависть возвращается снова и снова. Разрыв между андами стал глубок, словно вековая трещина в горной породе. Примирение было невозможно: велика степь, а места для двоих в ней оказалось мало.

– Убью его, – говорил себе Чингис, перебирая в уме всё то зло, которое ему довелось претерпеть от побратима-предателя. – Недолго осталось нам ходить под одним небом. Обязательно убью!

И вместе с тем он понимал, что нетерпение сродни опрометчивости. Да и не чувствовал в себе полной уверенности, что поступит с Джамухой именно так, как говорил. Оттого не торопил события. Надеялся: случай сам управит его поступками, когда дойдёт до дела.

Впрочем, анда – точнее, память о нём – это единственное, что омрачало настроение хана в последнее время. Остальное складывалось как нельзя лучше.

Всё легче распоряжался Чингис-хан чужими жизнями, всё выше возносился над простыми смертными, почти не задумываясь об этом. Лишь изредка – когда выдавался спокойный тихий вечер в своей юрте, у очага, в кругу домочадцев – посещала хана отрадная мысль: вот оно, пришло долгожданное время, когда начинает сбываться то, о чём давно мечталось. Год от года ширится и крепнет его власть. Больше ему некого бояться в степи, не от кого стеречься. Никто не посмеет нарушить его покой, никто не оскорбит и не причинит ему боли, как это не раз случалось в далёком детстве. Наоборот, теперь именем грозного Чингис-хана враги пугают своих детей. Зато его соплеменники, крепко спаянные общими желаниями и надеждами, готовы в любой день, не задаваясь лишними вопросами, седлать лошадей, чтобы отправиться вслед за своим ханом в очередной набег, сулящий каждому славу и несомненную выгоду. Вот какая хорошая жизнь настала! Ради неё стоило терпеть лишения и невзгоды; а что она омыта реками чужой крови – ну так не могут же все быть победителями. В степи испокон веков жили по принципу: пусть молнии несчастий испепелят юрты соседей, а наш курень обойдут стороной. Наверное в том и заключается высшая справедливость, что небо благосклонно к сильнейшим и достойнейшим.

Когда Чингис-хан думал об этом, необычайно тепло становилось у него на душе.

Правда, всё меньше выдавалось спокойных тихих вечеров в кругу домочадцев. Потому что с каждым днём прибавлялись неотложные заботы. Время тихоходных событий давно осталось позади – теперь они летели вскачь: всё быстрее, всё головокружительнее.


***


Джамуха после поражения ван-хана нашёл убежище у найманов и принялся подстрекать Таян-хана найманского против Чингиса. И поддался Таян-хан, стал искать союзников для войны с монголами. Весной в год Мыши (1204) он сговорился о совместных действиях с меркитами, а затем отправил к Алакушу-тегину, хану племени онгутов, посланника с письмом:

«Сказывают, что в северных пределах появился новый государь по имени Чингис-хан. Мы знаем только точно, что на небе есть двое: солнце и луна, но каким образом будут два государя царствовать на этой земле? Будь ты правою рукою моею и помоги мне войском, чтобы мы могли взять его колчан57».

Осторожный Алакуш-тегин, не пожелав воевать с монголами, известил Чингис-хана о нависшей над ним угрозе. И тот, немедленно собрав курултай, заявил своим нойонам:

– Думал я, что мы добились мира, победив одних врагов и устрашив других. Но это было ошибкой, снова зложелатели не дают нам покоя. Таян-хан найманский и предатель Джамуха собирают племена, чтобы прийти с войной в наш улус. Видно, прав Таян-хан: один правитель должен быть у людей – только тогда они смогут жить в мире и согласии. Что ж, достоинство каждого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца!

Видя, как Чингис-хан идёт от победы к победе, даже самые маловерные уже не сомневались в том, что самим Менкэ-Кеке-Тэнгри58 ему предопределено править народами. Поэтому на курултае именитые посланцы от разных племён единодушно поддержали его решение: упреждая врага, идти на Алтай, в страну найманов, и там разбить Таян-хана.

Не ожидавшие нападения найманы были застигнуты врасплох, когда монголы вторглись в их земли. Орда Таян-хана превосходила по численности монгольское войско, но у страха глаза велики, и Таян-хан отступал, не решаясь дать сражение; а по пути от него откалывались, сворачивали в сторону и бежали прочь многие родичи и знатные нойоны со своими семьями. Это отступление продолжалось до тех пор, пока Таян-хан не попал в окружение на возвышенности Наху-гун.

Решающая битва началась вечером. С устрашающими криками помчались на врага монгольские багатуры, пуская в ход сперва стрелы, затем копья; и наконец, сойдясь в ближнем бою, стаскивали врагов с сёдел при помощи волосяных арканов и острых крючьев, прикреплённых к древкам пик. И добивали их короткими мечами и кривыми саблями. Кони в исступлении кусали неприятельских всадников и друг друга. Некоторое время найманы пытались оказать сопротивление: с яростью отчаяния наскакивали они на врагов, обменивались с ними ударами, но очень скоро валились наземь, изрубленные, обливающиеся кровью. Ни выстоять, ни спасти свои жизни они не имели шансов.

К утру всё стихло. Найманы были разбиты, Таян-хан погиб в сражении, а его сын Кучлук бежал с остатками найманского войска.

Вновь удалось ускользнуть и неуловимому Джамухе.

– Ничего, мы его столько раз били, что теперь за ним никто не пойдёт, – холодно щурясь и покручивая пальцами правый ус, сказал Чингис-хан. – Кому он нужен? Пусть анда скитается по краям мира, как старый хромой дзерен59, пока не издохнет от усталости. А может, ко мне приползёт просить милости. Только прежде чем он её получит, уж я припомню ему, как он варил в котлах моих нукеров.

Да, он победил. В очередной раз доказал всем, что с недавних пор ему не стало равных в степи, и впредь будет только так, и никак иначе… Однако Джамуха снова ускользнул у него из рук. И досада осталась.

«Ладно уж, – осадил он себя. – Даже самый счастливый человек не получает всё и сразу».

Зато с описанного дня не стало на Алтае найманской страны: вся она, с её народом, вошла в Чингисов улус. Здесь же сдались хану и племена, шедшие прежде за гурханом Джамухой: джадаранцы, хатагинцы, сальджиуты, дорбены и многие другие.

Привели к нему Гурбесу, мать Таян-хана. Когда та была молода, по всей степи разносилась молва о её редкостной красоте. И сейчас ещё Гурбесу сохранила следы былой привлекательности: стройный стан, как у юной девушки, гладкое лицо без единого намёка на морщины, большие, слегка раскосые глаза с бархатистым взглядом… Воистину в юности она должна была сражать мужчин наповал!

Горделиво, не склоняя головы, стояла Гурбесу перед ханом-победителем. И это его рассердило:

– Обычно пленные молят о пощаде, целуя мои гутулы. Что же ты молчишь-то, словно Великий Тэнгри подарил тебе вечную жизнь?

– Вечную жизнь мне подарить может только наш бог Иисус60, – ответила женщина, и её взгляд светился прозрачным льдом. – А от твоего идола мне ничего не надо. И у тебя просить пощады не собираюсь, ведь ты способен только втаптывать жизни в прах. Убей меня, я готова к смерти.

– Э-э-э нет, не будет у тебя лёгкого конца. Мне ведь рассказали пленные нойоны, что это ты вместе с Джамухой подбивала Таян-хана идти на меня войной. Мало тебе было найманского улуса, ещё и моего захотелось? Могла бы жить спокойно – так нет же! Добилась того, что Таян сделался вороньей поживой… Чего не хватало тебе? Почестей? Богатств? Славы? Так получишь от меня славу – такую, что сохранится и через много трав после твоей смерти.

– Ты убил моего сына, – сказала Гурбесу. – И ничего худшего уже сделать мне не сможешь.

– А вот сейчас увидишь, – недобро усмехнулся в усы Чингис-хан. – Доложили мне, будто ты говорила, что от монголов дурно пахнет. Что ж, хоть ты уже и немолода, но сегодня я брошу тебя на своё ложе, и пусть монгольский запах войдёт в твою плоть навсегда. Посмотрим, сумеет ли помочь тебе твой голый бог на кресте.

Сказав это, он развернулся к ней спиной и направился к своей юрте. Задержался у входа, сделал знак нукерам и, откинув полог, шагнул внутрь.

Гурбесу тотчас подхватили под руки. Она зарычала раненой тигрицей и стала отчаянно отбиваться. Но все её усилия были тщетны: женщину проволокли следом за ханом и бросили на войлочное ложе. Затем невозмутимые нукеры вышли наружу и встали по обе стороны от входа в юрту, уперев в землю короткие копья.

…Из юрты долго доносились отчаянные крики и звуки борьбы. Но крики становились всё тише и вскоре сменились редкими стонами. А затем наступила тишина.

Прошло время, достаточное для того чтобы неторопливому всаднику несколько раз появиться с одной стороны горизонта и скрыться с другой, прежде чем хан вышел наружу.

– Хоть и не из молоденьких эта кобыла, а ведь и не очень стара ещё, норовиста и вынослива, – лениво выговорил он, обратив лицо к группе собравшихся поблизости нойонов. И, щурясь от ярких лучей неторопливо поднимавшегося в зенит солнца, добавил:

– Оставлю её себе. Медленная месть намного слаще, чем быстрая. Чтобы распробовать мясо, надо его как следует разжевать. Поханствовала вдоволь Гурбесу – теперь же может только шипеть, как кобра, вставшая на хвост. Да и зубы у этой кобры я вырвал… Ничего, пусть поживёт и поучится покорности у моих молодых жён.

Нойоны почтительно молчали. Им не было дела до судьбы знатной пленницы.

Хан ещё недолгое время постоял подле входа в юрту, обратив свой взор в испещрённую цветущими маками степь и слушая раздававшуюся поблизости жизнерадостную песню жаворонка. А потом зашагал прочь.

В последующие дни, когда у Чингис-хана возникала такая прихоть, он призывал Гурбесу к себе в юрту и употреблял её – иногда быстро, не раздеваясь, но чаще оставлял на всю ночь. Она уже не сопротивлялась, она сделалась покорной и ласковой. Такой, что со временем хан, дивясь женской природе, стал забывать о прежней вражде. А потом женился на Гурбесу. С тех пор она сидела на пирах вместе с другими ханскими жёнами, а когда он желал – делила с ним ложе… Прошлое миновало, а в настоящем человеку требуется не так уж много. На войлоке, подле уютно потрескивавшего огня в очаге, чувствуя в себе горячую плоть Чингис-хана и смешивая свой пот с его потом, Гурбесу уже не удивлялась тому, что ей бывает хорошо с некогда внушавшим омерзение человеком, убийцей её прежнего мужа и безжалостным гонителем всего найманского племени. Не зря говорят, что даже одна маленькая радость может разогнать тысячу больших горестей, а судьба подобна колесу движущейся кибитки: крутится, не зная остановки, и в свой черёд меняет верх с низом, а низ – с верхом.


***


Всё меньше оставалось тех, кто не желал склонить голову перед новым владыкой степи и решался ему противодействовать. До недавнего времени не было редкостью, когда на обширных степных просторах возникали, крепли и разрастались новые улусы, а старые усыхали под ударами соседних племён, теряя людей и пастбищные угодья, или вообще переставали существовать, откочёвывали, погибали. Теперь же всё вокруг рассыпалось и разбегалось, таяло и умирало – рос, как на дрожжах, только улус Чингиса, его молодое ханство.

Крепко врезались Чингис-хану в память слова найманского Таян-хана о том, что у людей должен быть один правитель. Чем дольше он об этом размышлял, тем более утверждался в мысли: всё верно, именно так и следует устроить мир ко всеобщему спокойствию и безбедному существованию. Лишь объединившись под одной сильной рукой, перестанут ханы и нойоны враждовать между собой, ведя бесконечные войны за лучшие пастбища, за скот, за влияние на соседей. Уж тогда никто не станет зариться на чужое добро!

Да, у людей должен быть один правитель, один на всех владыка и господин, вождь и повелитель, и таким повелителем станет он, Чингис-хан. Он уже объединил под своей рукой половину степных народов – и теперь должен довести своё дело до конца.

И он не допускал промедления. Вскоре после победы над найманами, осенью того же года Мыши, собрав большое войско, Чингис-хан вторгся в улус кровных своих врагов – меркитов. Тех самых, что некогда украли его жену и осквернили её.

Без труда разбил он хана Тохтоа-беки при урочище Харадал-хучжаур и захватил весь его улус. Правда, самому Тохтоа-беки удалось спастись бегством, уводя остатки своего войска далеко на запад.

Меркитский народ был покорён, а его земли заполонили орды Чингис-хана, разоряя курени, угоняя в рабство женщин и детей, а мужчин – небольшими группами, чтобы не могли взбунтоваться – распределяя по своим сотням и тысячам. Теперь уже никто и не помышлял о сопротивлении.

Усталость и страх овладели главой хаас-меркитского рода Даир-Усуном. Он оказался в западне: бежать было некуда, ибо со всех сторон рыскали отряды вражеских нукеров, а сдача в плен и изъявление покорности с его стороны не помогли бы Даир-Усуну сохранить голову на плечах, поскольку он участвовал в давнем похищении Бортэ, и Чингис-хан наверняка пожелал бы жестоко расправиться с одним из своих обидчиков. Тогда хитрый нойон решился на последнее средство: взяв свою дочь, юную красавицу Хулан, Даир-Усун отправился с ней напрямик в стан Чингиса.

– Тысячу благ тебе, каган, тучных трав твоим стадам и преуспевания всему улусу, – сказал он, потея от страха. – Вот, привёз показать тебе своё дитя, прекраснейший из цветков, когда-либо распускавшихся на просторах степи под луной и солнцем.

– Чего ты хочешь? – холодно спросил Чингис-хан.

Лицо Даир-Усуна, точно старая квашня, расплылось в подобострастной улыбке:

– Хулан – это самое дорогое, что у меня есть, и если великий хан согласится принять мой дар, я буду счастлив.

– Привёз мне лакомую ягоду, от сердца оторвал, – с медлительной неопределённостью промолвил Чингис-хан, испытующе уставившись на заклятого врага. – Каждый дар хорош, если он преподнесён вовремя.

– Я совершил ошибку, поддержав тех, кто выступил против тебя, – в голосе главы хаас-меркитского рода всё явственнее звучали заискивающие нотки. – Но говорят же: большой человек не считает ошибок маленьких людей. Надеюсь, моя дочь послужит хорошим залогом нашей будущей дружбы и поможет тебе забыть старые обиды.

Воцарилось продолжительное молчание.

Избегая встречаться взглядом с ханом-победителем, Даир-Усун неловко переминался перед ним и не знал, куда девать руки, точно провинившийся богол в ожидании наказания. «Боится смерти, – выдерживая паузу, удовлетворённо подумал Чингис. – Нойон явно не из тех людей, что готовы без колебаний идти до конца. Дочь ему дорога, но жизнь ещё дороже. Забыл, наверное, поговорку старый дурак: в огне нет прохлады, во мраке нет покоя».

Однако девушка не оставила Чингис-хана равнодушным. Длинноногая, крутобёдрая, с резкими выразительными чертами и большими миндалевидными глазами – такая способна внушить желание любому мужчине.

Впрочем, он был не столь прост, чтобы поверить этому искательно вилявшему хвостом облезлому меркитскому псу.

– Что-то долго ты решался расстаться со своим сокровищем, – наконец едко заметил он. И, усмехнувшись в усы, скрестил руки на груди:

– Понимаю, ничего другого не осталось у тебя, Даир-Усун, да и бежать уже некуда… Снаружи ягодка красива, но, может, внутри кисла? Мои нукеры без спроса берут в покорённых улусах всё, что им понравится. И неужто никто из них не пожелал отведать твоей красотки-дочери? Наверное, ею уже успели вдосталь попользоваться – вот ты и приехал сюда, чтобы сбыть с рук подпорченный товар.

– Это не так! – оскорблённо вскричал нойон. Затем осёкся, вспомнив о своём безвыходном положении. И согнулся в низком поклоне.

– Я всем говорил, что везу Хулан к тебе, и на любого, кто к ней прикоснётся, падёт суровая кара, – признался он, вернув своему голосу более подобавшие моменту смиренные интонации. – Потому нас никто не посмел тронуть.

Тут вмешалась дочь Даир-Усуна.

– Зачем обвиняешь меня, хан? – запальчиво воскликнула она. – Не надо пытаться мутить чистую воду! Разве трудно тебе проверить, девушка я или нет?

Хулан хоть и выглядела поначалу изрядно напуганной, однако теперь в ней говорила уязвлённая гордость – и прежней скованности как не бывало. Словно налетевшим из степи порывом весеннего ветра сдуло с девушки робость. Это понравилось Чингис-хану.

– Можно и проверить, – охотно согласился он. А сам подумал: «Кобылица – ни дать ни взять, статная племенная кобылица. И характер чувствуется. Такая если захочет – проникнет не только во вражеский стан, но и сквозь скалу ухитрится пройти!»

По его распоряжению женщины увели Хулан в юрту. Отсутствовали довольно долго – Чингис и Даир-Усун истомились ожиданием. Зато после осмотра почтенные монгольские матроны подтвердили, что дочь нойона ещё не успела изведать близости с мужчиной.

– Это хорошо, – пуще прежнего повеселел хан. – Потому что ты мне приглянулась, Хулан: крепкая, бойкая, и ноги – как у резвой кабарги. Да ещё и благоразумная, как я вижу.

Немного помедлив, он ещё раз уверенно, по-хозяйски, оглядел раскрасневшуюся от волнения девушку. От неё исходило обаяние цветущей молодости. Густо смазанные маслом волосы Хулан блестели на солнце. Они были заплетены в тугую длинную косу. И Чингис-хан, зажмурившись, представил, как дочь Даир-Усуна станет расплетать эту косу, вынимая из неё пёстрые ленты… а затем его шею обовьют эти тонкие смуглые руки, унизанные звенящими при каждом движении затейливыми золотыми браслетами… и тело Хулан, зовущее, упругое, с кожей цвета солнечных лучей, прильнёт к нему, и подарит ему наслаждение, и с блаженными стонами примет в себя его семя… Он хотел этого, да!

И Чингис-хан объявил своё решение:

– Ладно, Хулан, так и быть, возьму тебя в жёны… А ты, Даир-Усун, оказывается, изворотлив. Такого вокруг пальца не обведёшь и в молоке чёрного козла не вываришь! Что ж, протянув мне руку дружбы и преданности, ты сделал правильный выбор. Оставайся в моём войске.


***


Стремительно разнеслась по степным просторам весть: Чингис-хан объявил своей невестой знатную девушку из хаас-меркитского рода. Из уст в уста передавали друг другу имя счастливой избранницы: Хулан.

А вскоре сыграли свадьбу, на которую съехались родичи и знатные нойоны со всего улуса. Много даров преподнесли сочетающимся под Вечным Синим Небом, бессчётно высказали благопожеланий, веселились и пировали три дня. Так появилась ещё одна жена у великого хана, и стала юная меркитка большой госпожой – ханшей Хулан-хатун.

А через некоторое время Чингис-хан приказал без лишнего шума зарезать трусливого и хитрого Даир-Усуна. Он не забыл, что глава хаас-меркитского рода был в числе тех, кто отнял у него Бортэ и предал её бесчестью. Среди тех, благодаря кому в его семье проросло презренное меркитское семя. Всем вокруг следовало забыть о его позоре, а Даир-Усун являлся живой частицей этой непоправимой беды, одним из немногих носителей постыдной горькой памяти. Оттого хан не мог позволить старику спокойно ходить по земле, дышать вольным степным воздухом и продолжать влачить существование под солнцем.

Зато к весёлой, порывистой, страстной Хулан быстро привязался душой Чингис-хан – и оставался в её юрте на ночь, пожалуй, чаще, чем в юртах других своих жён. И столь нежны были его большие сильные руки, более привычные к мечу, нежели к ласкам, столь пылки были объятия хана, что гибкое упругое тело Хулан трепетало и млело от желания… Так само собой вышло, что недолго она горевала об отце – загнала в тёмные тайники души память о старом Даир-Усуне, который хотел купить себе жизнь, выдав дочь за своего заклятого врага. Ничего не поделаешь, испокон веков степные багатуры забирали силой самых красивых девушек из чужих улусов, безжалостно расправляясь с мужчинами из их рода. Не во власти Хулан было изменить мир, который дышит противоречиями: из розы вырастают колючки, а из колючек – розы; так вершится круговорот добра и зла, и никто не в силах его разомкнуть

А плодом любви Чингис-хана и Хулан станет сын Кулкан, которому не доведётся дожить до седых волос: он сложит голову в бою во время похода на Русь…

57

Взять его колчан – т.е. отобрать власть.

58

Менкэ-Кеке-Тэнгри – Вечное Синее Небо.

59

Дзерен – азиатская степная антилопа.

60

Найманы, как и кераиты, были христианами.

Чингис-хан, божий пёс

Подняться наверх